Таш любит Толстого

17

— Вронский, у тебя пирожное в зубах застряло!

Сегодня мы последний раз снимаем полным составом, и, хотя мы начали вовремя и проявляем чудеса профессионализма, нам никак не удается вписаться в расписание. Мне начинает казаться, что не стоило прерываться на перекус. Если бы все умирали с голоду, у них было бы больше мотивации поскорее сделать все идеально. А так у кого-то кровь прилила к желудку, кто-то торчит от кофеина, а Тони Дэвис весь перемазался в шоколаде.

— Непорядок! — отзывается Тони и яростно водит указательным пальцем по зубам. — Простите. Все, отчистилось?

— Нет, еще немножко слева… Нет, по-твоему слева!

— Понял. Теперь нормально?

Серена сидит рядом с Тони на диване в гостиной и наблюдает за этой сценой с нескрываемым ужасом.

— Тони, это отвратительно! — произносит она, потом оборачивается ко мне: — Я не буду его целовать после… после этого! Пусть почистит зубы. И руки вымоет.

— По сценарию ты все равно должна на меня злиться, — парирует Тони. — Это только на руку!

— Я великолепно играю! — возмущается Серена. — И если ты неряха, не сваливай это на меня!

— Ребят, ну хватит уже! — умоляю я за камерой. — Мы уже задерживаемся. Соберитесь наконец!

— Мне правда придется мыть руки? — ворчит Тони.

У Серены на лице написано: «Вообще-то, я серьезно».

— Да, — отвечаю я. — И проверь свой рот, пожалуйста. Я не хочу больше видеть в кадре шоколада!

Тони тяжело вздыхает, но уходит в сторону ванной.

Кто-то трогает меня за плечо: это Ева елозит босыми ногами по ковру.

— Слушай, Таш, — полушепотом начинает она, — мне одна сцена осталась, можно мы снимем ее следующей? У моей сестры в два соревнования по плаванию, хотелось бы туда успеть.

Мне хочется заявить, что мы с Джек составляли расписание не просто так, что не весь чертов актерский состав заслуживает особого отношения и что, если уж ей так хочется успеть на эти соревнования, она могла бы сказать об этом в мае, когда мы спрашивали, кто когда может. Но мне приходится прикусить язык. Пусть все вокруг разваливается на части, но мне надо сохранить спокойствие и довести дело до конца. Режиссеры этим и занимаются — объявляют дубли и доводят дело до конца.

— Посмотрим, — отвечаю я. — Сначала добьем то, что снимаем. Или, может, Серена и Тони согласятся ненадолго задержаться?

— Что?! — вскрикивает Серена. — Без вариантов, Таш, я уже договорилась с Беном.

Мне хочется сказать, что они сами виноваты в том, что последние пять дублей были посредственными. Что убедительная кульминация сериала поважнее одного свидания. Я прикусываю язык так сильно, что сама удивляюсь, как еще не захлебываюсь в собственной крови.

Надо держаться.

— Ладно, — вздыхаю я. — Можете мне поверить, мы и так стараемся отснять все побыстрее.

Из кухни, где остальные актеры обжираются пиццей, пирожными и колой, появляется Джек. Она оглядывается вокруг:

— А где Тони?

— Надеюсь, ищет зубную нить, — отзывается Серена, проверяя макияж с помощью карманного зеркальца.

Я смотрю на Джек глазами побитой собаки. Подруга гладит меня по плечу.

— Хочешь, подменю? — шепчет она, так что только я ее слышу.

Я качаю головой. Что это вообще за вопрос? Я была режиссером с самого начала. Я снимаю, Джек монтирует, так было всегда. Сейчас не время демонстрировать свою слабость. Я всегда довожу дело до конца, даже когда все разваливается к чертям.

— Я посмотрела прогноз, — произносит Джек, — в ближайшие пару часов, очень возможно, начнется гроза. Если мы хотим отснять сцену на заднем дворе, надо поторапливаться.

— Хорошо.

— Но… можно мы сначала снимем мою сцену? — пищит Ева.

— Хо-ро-шо, — мои голосовые связки игнорируют приказ сохранять спокойствие и начинают скрежетать. — Я делаю все, что могу. Где этот чертов Тони?

В такие моменты мне хочется перемотать вперед, к тому времени, когда мы уже станем знаменитыми. Мне просто необходима целая команда помощников. Кто-нибудь, кто займется костюмами и макияжем. Мастер декораций, следящий, чтобы все было там, где нужно. И, конечно, помощник режиссера, который орал бы на людей вроде Тони.

Но пока что я не знаменитый режиссер, и у меня нет денег даже на приличное освещение, не то что на штат помощников. Так что всем занимаемся мы с Джек, и у нас хорошо получается, благодаря моим тщательным планам, железной выдержке Джек и помощи Пола. Но иногда мне хочется забиться в шкаф и расплакаться.

Должно быть, Джек читает все это у меня на лице.

— Я не настаиваю, на улице можно поснимать и в резервный день, — поспешно говорит она.

Действительно, у нас в расписании есть по одному резервному дню в месяц как раз на такие случаи. Но мы один раз уже проспали и нам и так надо кучу всего отснять, а если мне придется назначать еще один съемочный день, у меня точно будет нервный срыв.

— Подождите десять минут, — прошу я всех, выключаю камеру и слезаю со своей табуретки.

Я иду в спальню и закрываю за собой дверь. Мама сказала бы, что сейчас идеальное время помедитировать о заботе. Папа предложил бы наскоро прочесть молитву о терпении. Но я не делаю ни того, ни другого. Я сажусь на кровать и пялюсь на портрет Лео.

— У нас просто неудачный день, так ведь? — спрашиваю я. — У тебя, наверно, тоже бывали неудачные дни для творчества? Длинные вечера, когда ты глушил литрами водку?

Лео хмурится в ответ.

— Спасибо, я так и думала.

День улучшается. Когда я возвращаюсь в гостиную, Серена и Тони уже на месте и готовы работать. У них покаянный вид: должно быть, Джек успела сделать им внушение. В кои-то веки, видя их игру, я верю, что Анна ревнует Вронского, а он разрывается между страстью к Анне и хорошо известными общественности официальными отношениями и совершенно загнан в тупик. Потом мы быстро отпускаем Еву и успеваем отснять последние кадры во дворе как раз к тому моменту, когда по объективу камеры начинают стучать первые капли дождя. Кажется, сам Лео благословил нас, нахмурив брови.

Когда все актеры и оборудование уже спрятались под крышу, небо решает прохудиться по-настоящему. Гром грохочет все ближе и ближе, так что под конец кажется, будто кто-то обернул наш дом алюминиевой фольгой. Мы сидим в гостиной, горит весь свет, и нам кажется, что сейчас полночь, а не пять вечера. Джек лежит на ковре с закрытыми глазами и умиротворенным видом. Она обожает грозы.

— Темнота и неожиданные фейерверки, — объяснила она мне однажды. — Что может быть лучше?

Тони захватил наше пианино и выпендривается, играя минорную гамму разным размером в каждой руке. Брукс и Джей сидят на диване, Брукс рассказывает какой-то анекдот со словом «яйца». Джордж занял самое удобное кресло и с важным видом печатает на телефоне — его дела, конечно, в сто раз важнее, чем наше общество.

Тони резко прекращает играть арпеджио, хрустит суставами и принимается выбивать из пианино до боли знакомые аккорды. Это песня Yeah Yeah Yeahs. Больше того, они с Джек перепевали ее для своего канала.

Я ошеломленно пялюсь на его ирокез. Он хочет сделать Джек больно? Или, наоборот, пытается восстановить нормальные отношения, потому что устал от напряженности, которая была между ними с февраля? Как бы то ни было, мне неловко.

Я до сих пор не знаю, из-за чего они расстались, но это была жесть. Они всегда были темпераментной парой, и за все полгода отношений ни недели не прошло без ссор. И я не про милые споры вроде «Нет, ты первый кладешь трубку» или «Нет, ты съешь последнюю конфету». Я имею в виду настоящие ссоры. Перебранки. Битвы. Если честно, это была одна бесконечная битва, так что точнее было бы назвать это не отношениями, а войной. Шестимесячная война Джека и Тони. Они сражались ухмылками, тычками, злорадными подмигиваниями, а чаще всего — душераздирающими воплями. Ссора могла начаться с чего-нибудь банального, типа того, что Джек неправильно свернула кабель от его усилителя, и закончиться воплями, что Тони — самый надутый индюк в мире музыки со времен Лиама Галлахера.

Но Джек утверждает, что для постоянных ссор нужна большая взаимная страсть, и, когда они не тратили ее на ругань, они выражали ее более… приятными способами. Тони был первым, с кем Джек переспала. И, насколько я знаю, единственным. Сказав мне об этом, она не углублялась в детали, за что ей большое молчаливое спасибо. Она вернулась к этой теме только однажды, несколько недель спустя, упомянув, что волнуется, не занимаются ли они этим слишком часто. Конечно, они всегда предохранялись, но ей казалось, что статистика беременностей с каждым разом обращается все меньше и меньше в ее пользу. Она рассказывала это мне с виноватым видом, но ей было стыдно не за то, что она этим занимается, а за то, что она обсуждает это со мной. Так что я сказала ей, что все в порядке, меня это не напрягает и что я, конечно, не эксперт ни в сексе, ни в статистике, но теория вероятности, кажется, работает не так.

А через два месяца они расстались. Джек объяснила это только тем, что они друг друга бесят. Поскольку это и так было очевидно и понятно, я не выспрашивала подробностей. Детали остались на откуп моей фантазии. Я не знала, кто из них предложил с этим покончить — или это было взаимно? Они стали относиться друг к другу с напряженным, деланным равнодушием, но я не задавала вопросов, не ворошила прошлого.

А Тони ни с того ни с сего решил не просто поворошить его, а перевернуть все с ног на голову. Хотя, может, он сам этого не осознает. Возможно, ему плевать. По части заботы и понимания он известное бревно.

Он все еще молотит по инструменту, но это звучит как его собственный сорт напряженного молчания. Все в комнате поймали волну, даже Джордж убрал телефон и с предвкушением смотрит на Тони и Джек.

Вдруг подает голос Джей:

— Хочешь, подпою?

Он хотел сказать это небрежно, быть может, с ноткой флирта, но прозвучало как-то сдавленно. Тони прекратил играть:

— Не, чувак, не твой диапазон. И вообще, только Джек может прилично изобразить Карен О.

Я бросаю взгляд в его сторону. Он что, пытается обидеть Джек и Джея сразу? Может, он настолько слепой, что не замечает чувств Джея, но это было обидно вне зависимости от чьих-либо чувств. Я хочу сообщить ему, что Джей невероятно одаренный певец и в Губернаторской школе искусств ему пришлось выбирать между музыкой и театром, потому что он был одним из немногих, кто участвовал в двойном прослушивании и оба направления дрались за него.

Тони опережает меня. Он поворачивается к Бруксу:

— Ты все еще за рулем, да?

Брови того взлетают вверх:

— Ты сейчас про Нэшвилл? — тут он почему-то смотрит на меня, как будто я могу решить, имеет ли он право говорить об этом после всего, что только что произошло. — Да, конечно. Нас же все еще семеро? А то больше никак. Фургон у меня большой, но законы довольно строгие, а учитывая, что большей части из вас нет восемнадцати, меня засадят надолго.

— Ты так говоришь, как будто будешь нарываться на штраф, — замечает Джей, с невообразимым тактом решивший не замечать грубости Тони.

Брукс пожимает плечами:

— Ну да, иногда я превышаю.

Какое счастье, что мои родители этого не слышат. Им и так не очень нравится, что я поеду в Нэшвилл с полным фургоном молодых людей — да еще в основном мужского пола — на большой и страшный концерт альтернативной музыки. А уж когда я небрежно обронила, что мы собираемся возвращаться той же ночью, чтобы сэкономить на ночлеге… В итоге мне удалось их успокоить, сказав, что за рулем будет Брукс, взрослый и ответственный студент и владелец исключительно надежного фургона.

— Он совсем как мистер Роджерс, — сказала я им. — Мистер Роджерс, ведущий вооруженный танк по I-65. Ничего плохого не случится.

Хорошо, я не сказала им, что у нашего мистера Роджерса бывает водительский раж.

Я бы вслушалась в общий разговор получше, если бы не пыталась оценить настроение Джек. Она все это время не открывала глаз и не двигалась с места. У меня есть теория, что Джек вообще двигается меньше остальных людей. Не в том смысле, что она лежебока. Просто, если уж она примет какое-то положение, она в нем и остается. Не дергается. Не ворочается. Просто существует в занимаемом пространстве. Поэтому очень сложно понять, что она чувствует. Нельзя сказать, расстроена она, злится или ей просто наплевать.

А вот я почему-то нервничаю сильнее обычного и понимаю причину не раньше, чем заканчивается дождь, и все расходятся по домам. Ранней весной, когда мы покупали билеты на концерт и планировали поездку, я днем и ночью мечтала о Вэнди. Тогда мне казалось, что это будет прекрасным шансом еще раз посмотреть на него вблизи (в десятом классе я ездила туда вместе с Клавдией). Я думала, что это будет предисловием к моему будущему.

Теперь мне интересно, откуда взялся мой безграничный, глупый оптимизм. Клавдия права: мне не хватит мозгов туда пройти. Я чаще получаю B с плюсом, чем A, а мои оценки за тесты лишь чуточку выше средних. Да и мама тоже права: без стипендии рваться получать образование, за которое потом не сможешь заплатить, — опасная игра. Кентуккийский университет будет гораздо дешевле, я смогу там учиться и вовсе почти даром. Опять же, не всем так повезло. Точно так же, как Клавдии повезло больше, чем мне.

Я хочу уехать из Лексингтона, но, может быть, мне просто нужно найти место, где легче дышится. Может, я хочу вырваться из дома, а не из города. Я могу жить в одной комнате с Джек. Могу начать с нуля и там. Куда ни глянь, это выглядит как оптимальное решение. Во всяком случае, это предусмотрительно, значит, я думаю, как взрослый и ответственный человек. И все же не могу так просто похоронить мечту о жизни в прекрасном, как картинка, студенческом городке. Так что мысль о путешествии в Нэшвилл заставляет меня скорее мрачнеть, чем радоваться.

Вечером мы с родителями сидим в гостиной и смотрим «Миссис Даутфайр», когда Клавдия возвращается домой после очередной тусовки с Элли и Дженной.

— Не хочешь присоединиться, дорогая? — предлагает папа.

Мы все знаем, что она не хочет. Клавдия не отвечает, мы тоже молчим. Я смотрю, как она медленными, выверенными шагами поднимается по лестнице. Она не знает, как ей повезло. Она не знает, какую боль причиняет. У меня кровь закипает от злости, и я не думаю, что даже десяток медитаций и столько же бесед с Лео смогут меня от этого очистить.