Таш любит Толстого

7

Мы снимали до одиннадцати часов ночи. Изначально планировалось на час меньше, но ни у кого из нас не было планов на воскресный вечер, начинавшихся прямо в десять, и весь дом пропитался упертым энтузиазмом. Мои родители засели в спальне с едой из китайского ресторанчика, чтобы мы распоряжались свободными комнатами так, как хотели. Сегодня был тот редкий день, когда мы снимали полным составом, и в каждой сцене присутствовали либо все семеро, либо почти все. Сегодняшнего материала хватит на четыре важных серии.

В ближайшие недели мы работаем по обычному графику. То есть, как правило, задействуем либо Левина с Китти, либо Анну с Вронским — четыре главных роли. Мы с Джек стараемся снимать примерно с двухнедельным запасом, значит сейчас она выкладывает серии, которые мы сняли в середине мая. Наше расписание достаточно загружено, и, вдобавок, нам приходится учитывать, когда кто-то из актеров уезжает, или играет в школьной пьесе, или занят чем-то еще, но у меня приключился, по меткому выражению Джек, «приступ дичайшего дурачества», и я свела это в одну таблицу. Теперь мы все утвердили окончательно, и, судя по всему, съемка закончится к первым выходным августа.

В час ночи я просыпаюсь от кислотной атаки в животе, соображаю себе миску воздушного риса с кокосом из холодильника и смотрю «Нетфликс», надеясь, что от яркого света глаза начнут слипаться. Ага, как же. Мозг не хочет отключаться еще битый час, поэтому наутро, в понедельник, я просыпаюсь с гудящей головой, легкой тошнотой и чесоткой по всему телу.

И, конечно, это мой первый рабочий день. С титаническим усилием выползаю из кровати, изучаю свое отражение в зеркале ванной и решаю, что волосы еще не слишком грязные, значит, я потом соберу их в пучок, а сейчас еще немножко посплю. Так что я валюсь в кровать еще на десять минут. Потом на одиннадцать. Потом на двенадцать. Потом я наконец осознаю суровую правду: если я хочу каким-то образом накопить на учебу в частном университете, надо дотащить себя до работы.

Я уже третье лето работаю в магазинчике Old Navy в ближайшем торговом центре. Это скучно, зато там неплохие скидки для персонала, и мне нравится большая часть ребят, с которыми мы работаем.

— Привет, Этан! — машу ему рукой от входа.

Этан Шорт — студент Кентуккийского университета и работает здесь с прошлого августа. Он обычно довольно молчаливый, но мы неплохо сошлись.

Прежде чем оставить рюкзак в подсобке, я в последний раз проверяю телефон: следующие семь часов мне не полагается никакого контакта с внешним миром. Там сообщение от Фома. Вернее, два сообщения от Фома.

Остатки печенья, которым я завтракала, расправляют крылья и отправляются в полет по моей толстой кишке.

Мы обменялись номерами неделю назад, но никто из нас еще не послал ни одного сообщения. Думаю, мы оба сдерживались и пытались доказать друг другу, что мы не из тех идиотов, которым надо обсудить каждый пустяк. Но к выходным это начало меня сильно беспокоить. Может быть, он передумал? А что, если мне только показалось, что наше общение переходит на новый уровень, каким бы он ни был? Возможно, мы сделали непоправимую глупость. Может, мы так и будем слать письма, как будто никто ни у кого не просил номера.

Но нет. Двумя короткими сообщениями Фом гасит мое беспокойство.

Первое: «Проверка, проверка, раз, два, три!»

Второе: «Это Фом, если вдруг ты не записала».

«Если вдруг не записала». Ха. Фому, конечно, ни к чему знать, что я добавила его номер в контакты сразу, как только узнала. И теперь пялюсь на экран в поисках ответа.

Набираю: «ПРИВЕТ! Таш на проводе, видно хорошо, прием».

Я хмурюсь и стираю восклицательный знак. Там и так уже большие буквы, восторга через край. Да и второе предложение мне не нравится. Слишком банальное. Конечно это я, и конечно я вижу его сообщения. Так что, наверно, лучше стереть. Пусть будет просто «ПРИВЕТ». Большими буквами. Без восклицательного знака. Я пытаюсь нажать на поле с текстом, чтобы удалить все лишнее, и нечаянно нажимаю «отправить».

Вот черт.

Хоть бы сегодня пришлось сложить побольше рубашек! Мне нужно как можно больше бездумных занятий.

Когда я возвращаюсь домой, Клавдия смотрит «Танцы со звездами» в записи. Она ставит шоу на паузу и вытягивает шею в сторону кухни:

— Привет.

— Что случилось? — спрашиваю я, ставя на пол пакет сахарного гороха с васаби.

Падаю на диван рядом с ней и наклоняю пакет в ее сторону. Сестра качает головой. У нее странное выражение лица, как будто она вот-вот зевнет.

— Почему у тебя такой вид? — спрашиваю я.

— Какой?

Ее раздраженный тон меня бесит, так что я отвечаю:

— Как будто у тебя понос.

Лицо Клавдии из странного становится просто уродливым.

— Я хотела с тобой поговорить.

— Ладно, — я вгрызаюсь в горошину. — Так говори.

— Боже, Таш, можешь хоть секунду не жрать? Этот хруст просто невозможно слушать!

Я прищуриваюсь, демонстративно медленно кладу оставшуюся половинку горошины в рот и хрущу так громко и противно, как только могу. Не то чтобы после этого я гордилась собой, но таковы уж правила сестринского кодекса. Если одна из сестер говорит какую-нибудь гадость, другая должна ответить ей еще пакостнее. И так до тех пор, пока обеим не станет стыдно. Далее полагается мучиться совестью до следующего утра, а потом сделать вид, что ничего не было.

Но я не хочу устраивать полномасштабную ссору, так что сворачиваю пакет с сахарным горохом, откладываю его в сторону и скрещиваю руки на груди.

— Довольна?

— Ты такой ребенок! — отвечает Клавдия.

— Ты об этом хотела поговорить?

— Нет. Ну… Слушай, я никогда не смогу подобрать нужных слов.

— Просто скажи, в чем дело.

И Клавдия выпаливает:

— Мне придется уйти из сериала.

Я просто смотрю на нее. Мое лицо ничего не выражает. Кажется, я его даже не чувствую. На полу с громким потрескиванием начинает разворачиваться пакет гороха.

— Что?! — спрашиваю я наконец.

— Я уже давно собиралась тебе сказать. Задолго до эпопеи с Тейлор Мирс. Я много раз это обдумывала, и… мне не хватит времени присутствовать на съемках. У меня впереди волонтерство в инженерном лагере при Кентуккийском университете, а если я еще и сниматься буду… Я хочу, чтобы у меня оставалось время видеться с подругами. Это мое последнее лето в Лексингтоне. Мне кажется, надо постараться насладиться им на полную катушку.

Я медленно качаю головой.

— Хочешь сказать, что съемки это скучно?

Клавдия медленно выдыхает.

— Я не об этом! Да, сниматься было круто, но некоторые вещи… интересуют меня сильнее.

— А, ну да. Всякие там Элли с Дженной.

— Да, Элли с Дженной. Мы с ними лучшие подруги и вот-вот разъедемся в разные стороны, так что я хочу провести лето с ними без лишнего стресса и недосыпа. Так что, прости, я помню, сколько твой проект для тебя значит, но у меня все равно не слишком большая роль, так что…

— Вот именно! — перебиваю я. — У тебя небольшая роль, значит, и на съемки тебе особо приходить не придется. Всего раз девять. Это почти ничего.

— Это минус три выходных. То есть треть моего лета. Было очень сложно решиться, но я ухожу из проекта. Я должна заниматься тем, что пойдет мне на пользу.

Я не могу смотреть ей в лицо, не могу посмотреть в глаза собственной сестре. Так что я перевожу взгляд на экран телевизора. Там застыла картинка, где блондинка в розовом платье с блестками танцует ча-ча-ча с мужчиной в галстуке-бабочке под цвет ее платья. Я со злостью осознаю, что в моих глазах стоят слезы.

— То есть это все для тебя важнее, — произношу я. — Твой чертов инженерный лагерь и эти две дуры набитые тебе важнее, чем я!

— Я ухожу из проекта, а не от тебя, Таш, — на удивление мягко отвечает Клавдия. — Я знаю, что ты сейчас обо мне думаешь, но мне, правда, очень жаль. И я просмотрела все оставшиеся сцены с моим участием. Вырезать меня будет несложно.

Я взрываюсь:

— Ты вообще ничего не понимаешь! Ни сколько времени нужно, чтобы все спланировать. Ни сколько сил мы вложили в сценарий. Это не так-то просто. Тебя нельзя просто вырезать, на Долли куча всего висит. Много слов. Раскрытие героев. А с Бруксом что делать? Ты вообще понимаешь, что он по большей части выходит на сцену только вместе с тобой? Что нам теперь с этим делать, все повыбрасывать? И Брукс будет на экране раза в два меньше, чем планировалось?

— Не надо на меня орать.

Клавдия прижимает колени к груди. Как она только может вести себя так, будто это ее обидели!

— Я уже говорила, что мне очень жаль, но я просто не могу сейчас сниматься.

— Нет, ты просто не хочешь. Ты такая чертова самовлюбленная дура! У тебя нет ни одной веской причины уходить!

— У меня…

— А, ну да. Отличный аргумент. Ты хочешь «насладиться летом», — я небрежно изображаю пальцами кавычки. — Как будто наши съемки просто ад.

— Иногда так и есть.

— Прости, что?

Пустые глаза Клавдии оживают.

— Я сказала, что иногда так и есть. Иногда ты превращаешь их в ад. Ты задираешь нос и начинаешь заморачиваться на «эстетике», на всех этих технических деталях и «идеальных кадрах», так что ты забываешь, что часть актеров — твои друзья, а я — твоя сестра.

— Тебе не понравилось, что в воскресенье я тебя поправила? Я всех поправляю.

— Нет, не в этом дело. Просто… — Клавдия качает головой и обреченно вздыхает. — Я уже сказала тебе, что не смогу найти достаточно веского довода, так что придется тебе просто смириться. Я ухожу.

Я качаю головой. И качаю, и качаю, снова качаю.

— Поверить, блин, не могу.

Но в одном Клавдия права: она никогда не сможет оправдать свое предательство. Я не могу больше ни секунды находиться с ней в одной комнате. Так что хватаю свой пакет с горохом и выбегаю из комнаты.

— Если она хочет уйти, мы не сможем ее остановить.

Голос Джек в телефонной трубке спокойный и даже немного скучающий. Я пытаюсь не злиться. Джек всегда говорит скучающим тоном, даже если мы обсуждаем ее новую любовь или любимую группу.

— Она обязана довести начатое до конца, — возмущаюсь я. — Она обещала, в конце концов.

— Ага, и нарушила обещание. Такова жизнь. Обычное дело. Осталось понять, как переписать сценарий, чтобы Брукс не слишком пострадал.

Я злобно разглядываю висящую на моей кровати гирлянду, пока слезы не застилают глаза.

— Убила бы ее!

— Я тебя понимаю. Но это Клавдия. Она не передумает, так что надо смириться.

— Ты не думаешь… — начинаю я, но не договариваю.

— Чего?

— Это ведь не ударит по остальным? Если она уйдет, за ней не потянутся другие?

— Ни фига. Ты их вчера вообще видела? Они под кайфом не меньше нашего. Это большие возможности и хорошая строчка в резюме. Клавдия не актер, ей не понять. Но никто больше не уйдет, это я тебе гарантирую. Чтобы уйти сейчас, надо быть полным идиотом.

Я вспоминаю вчерашние слова Серены: «Мы делаем то, что бывает раз в жизни».

— Да, — отвечаю я. — Наверно, ты права.

— Кстати, как дела в твоем уголке интернета?

Джек намекает на мою часть обязанностей. Прошло уже больше недели с влога Тейлор Мирс, наши подписчики и просмотры продолжают расти, но уже не на такой бешеной скорости. Та же ситуация и в социальных сетях. Упоминания и фан-арт по-прежнему появляются каждый день, но сейчас их хотя бы можно разгрести. У меня уходит около часа в день, чтобы все просмотреть.

— Все хорошо, — говорю я. — Много приятных комментариев. Кое-что я ретвитнула.

Я не собираюсь упоминать о пяти абзацах, в которых поблагодарила Тейлор Мирс за все ее хорошие слова. Задним числом я понимаю, что это, наверно, было слишком. Кажется, там слишком часто использовано слово «круто».

— Жаль, что мы не можем позволить себе личного секретаря, — замечает Джек. — Я занимаюсь тем, чем занимаюсь, потому что так мне не приходится общаться с людьми. А это общение. С живыми людьми. Мне не в кайф.

Я улыбаюсь в трубку. Джек постоянно старается напомнить мне, что она мизантроп.

— Раз уж мы говорим про уход из проекта, — начинаю я, — мне надо кое-что тебе сказать.

— Таш, если ты сейчас меня бросишь, я на хрен…

— Заткнись и послушай, ладно? Я решила пока приостановить выход влога. Вряд ли я смогу снимать сериал, разгребать социальные сети, работать, да еще и влог снимать. Чем-то придется пожертвовать.

— Ого. Хотя да, разумно. Когда все уляжется, ты всегда можешь к нему вернуться.

— Я тоже так подумала, — отвечаю я, хотя ощущение такое, будто мне врезали под ребра.

Я надеялась, что Джек хотя бы попытается меня переубедить. По крайней мере, скажет, что жить не сможет без «Таш среди чаш»… Но вообще-то сделать перерыв — единственное решение проблемы. И я бы не передумала, даже если бы Джек решила со мной поспорить.

— Ладно, — прощается она, — пойду, поиздеваюсь над лицом Салли.

Звучит странно, но не из уст Джек. Несколько лет назад она начала лепить глиняных кукол в духе Тима Бертона и продавать их через интернет. Она хорошо набила руку и отправляет где-то по дюжине в неделю. С тех пор как их с Тони проект «Шум и эхо» накрылся, она все свободное время посвящает своему магазинчику.

Так что, как и каждый раз, когда Джек говорит о своих куклах, я начинаю неподражаемо фальшиво напевать песенку Салли из «Кошмара перед Рождеством»:

— Мои предчувствия мрачны-ы-ы…

— Боже, Таш!

— С тоской гляжу на лик луны-ы-ы…

— Я сейчас положу трубку.

И кладет.

Я не хочу второго приступа бессонницы подряд, так что спускаюсь в кухню налить себе ромашкового чаю, который бабушка Янг прислала из Окленда на Рождество. В гостиной кто-то смотрит телевизор, чего почти никогда не бывает после десяти вечера. Я ставлю чайник и решаю сунуть нос внутрь. Свет погашен, и в темноте тихо идет черно-белый фильм с Бетт Дейвис. В пляшущем свете телеэкрана я вижу силуэт мамы, прикорнувшей в углу дивана. Она смотрит не в телевизор, а куда-то на стену слева от него. И плачет.

У меня пересыхает в горле. Я уже привыкла, что она проливает слезы раз в год — четырнадцатого января, в день, когда она уехала в Штаты из Новой Зеландии. Но застать ее в таком состоянии в самую заурядную ночь, это неожиданно… и немного неловко.

Чайник начинает закипать. Мама поднимает голову на звук и замечает, что я стою в дверях. Я слабо улыбаюсь и пытаюсь придумать, что сказать.

— Таша, — произносит мама, вытирая рукой глаза и улыбаясь уголками губ. — Я тебя не заметила.

— Я заваривала чай.

— А. Угу.

— Хочешь чашку? — мне наконец удается сказать что-то подходящее.

Повисает долгая пауза — видимо, мама восстанавливает дыхание — а потом произносит:

— Да, было бы очень мило с твоей стороны.

Я киваю и прячусь обратно в кухню как раз к тому моменту, когда чайник закипает. Беру два ситечка заварки, наливаю кипятка в чашки и возвращаюсь в гостиную. Отдаю маме одну из чашек и забираюсь на диван рядом с ней.

Мне нечего ей сказать, так что я просто сижу рядом, и мы пьем чай, пока Бетт Дейвис заполняет каждый кадр уверенным взглядом своих широко раскрытых глаз. Только много минут спустя, когда в моей чашке уже пусто, мама произносит:

— Я по ним скучаю.

Это не простая констатация факта, а признание. Даже теперь, двадцать лет спустя, мамино сердце болит не меньше, чем в тот день, когда она улетела из дома в другое полушарие. Я знаю, что она злится на себя за такие эмоции, считает, что это признак слабости духа. Но мне не кажется, что эти чувства приходят от того, что она мало медитирует или слишком привязана к материальному миру. Моя мама помнит, она еще и дочь. Она человек, она способна чувствовать, и некоторые раны не заживают.

Мама была, да и остается очень близка со своими родителями. Она единственный ребенок, более крепкой семьи было не найти. В колледже, мама выиграла грант на семестр учебы за границей. Она писала диссертацию по диалектам юга США и не могла упустить такую возможность. Так что она поехала в Штаты, встретила там моего папу. И как-то так вышло, что она жила за границей, и жила, и жила. Сначала училась. Потом получала докторскую степень. После вышла замуж за Яна Зеленку. Затем родила. По ее рассказам никогда не подумаешь, что она раскаивается в принятом решении. Она любит папу, ей нравится в Лексингтоне. Но в Окленде ей тоже было хорошо. И, уезжая оттуда, она еще не знала, что целых восемь лет не увидит родного дома. Ее родителям было тяжело, ей было не легче, и, хотя сейчас они разговаривают по скайпу каждую неделю, былого уже не вернуть.

Я ее понимаю. Мне бы тоже было тяжело, если бы я уехала отсюда. От мамы с папой, от Джек, от Пола и ото всех моих любимых мест. Мне будет тяжело, когда я поступлю в Вандербильт.

Мама кладет голову на мою. Мы перестаем быть мамой и дочерью и становимся единым безымянным существом. Однажды, почти год назад, мама призналась мне, что ей никогда не достичь просветления. Эта дорога закрыта для нее с тех пор, как она уехала из Окленда, потому что ей никогда не освободить себя от боли расставания с семьей, никогда не стать выше этого. Я с ней не согласна. Если мама столько страдала в этой жизни, значит, в следующей она заслуживает большего. Да, это не совсем согласуется с тем, что мне рассказывали в местном Дзен-центре, но я отказываюсь верить, что мамина душа будет страдать только из-за того, что она живет за несколько тысяч километров от своей родины.

Я не двигаюсь. Чашка греет мои пальцы. Капля горячей жидкости скатывается мне на макушку. Мама плачет совершенно беззвучно.

— Мам, я люблю тебя, — произношу я.

На экране телевизора Бетт Дейвис спускается с лестницы, вся в бриллиантах и в шикарном атласном платье.

Мои волосы мокнут от новых слез. Я засыпаю, и просыпаюсь только гораздо позже. Я свернулась на диване, а мама как раз накрывает мои ноги пледом. Делаю вид, что сплю, и вскоре засыпаю снова.

Утром я поднимаюсь на второй этаж, запираюсь в комнате, включаю ноутбук и открываю файл с окончательным сценарием, под названием «НС_15.2». И твердой рукой вырезаю все реплики Клавдии.