Тайны прошлого

Глава 26

Каждое утро Отавиу открывал глаза и замирал на секунду в тревоге ожидания: неужели сегодня? Он ждал свою жену Еву. Она должна была вернуться. Он это знал, он в это верил. С его верой смирились даже домашние.

— Папа отказывается верить, что умерла, говорила Жулия Сан-Марино, — И я не знаю, хорошо это или плохо.

Жулия была нео6ыкновенно доверчива с Сан-Марино и охотно делилась с ним и заботами и беспокойствами, а тот охотно выслушивал ее и давал советы.

Так, он посоветовал ей говорить подольше с наглецом и шантажистом Элиу Арантесом, если он вдруг снова позвонит.

— Нам важно выяснить, где он находится, и тогда, вот увидишь, мы избавим отца от его преследований — пообещал Антониу.

Жулия благодарно закивала, подумав про себя: «Какое счастье, что у отца есть такие преданные друзья».

Отавиу тоже с благодарностью вспоминал своего друга Сана. Сколько он для них для всех сделал! И каким дружеским и теплым был тот ужин, на который он пригласил Отавиу вместе с девочками. Отавиу непременно хотелось порадовать Сан-Марино с Гонсалой теплом и гостеприимством, и он позвонил другу и пригласил его к себе. А, пригласив, захлопотал, сам отправился сначала за покупками, а потом на кухню.

Отавиу уже не раз удивлял домашних своей изысканной стряпней. Он мог приготовить что угодно — блинчики, салаты, жаркое, заливную рыбу. Накрытый его руками стол выдавал профессионала.

— Откуда ты этому научился, папочка? — спрашивали дочери, садясь за стол, выглядевший как будто картина самого лучшего из любителей натюрмортов.

Я и сам не знаю, — пожимал плечами Отавиу. Я ведь был журналистом, а вот, оказывается, и готовить умею.

— Да вы же держали ресторан, — напомнил ему Алекс. — Люди дорого платили, чтобы посидеть у вас в «Тригу», и меня вы к себе взяли работать из небольшого кафе возле редакции. Наверное, не случайно вашей рубрикой была колонка, посвященная ночной жизни Рио. Эту жизнь вы знали как никто!

— Может быть, может быть, — задумчиво покачал головой Отавиу, — но я ничего про это не помню.

Голова не помнила, зато помнили руки, и ловко резали овощи, приправляли пряностями, смешивали, раскладывали, а у домашних текли слюнки от аппетитных запахов, которые неслись с кухни.

Гонсала пришла в восторг, увидев накрытый Отавиу стол и всю дружную семью, которая за него уселась. Она с грустью подумала о том, как холоден ее собственный дом и каким теплом дышит этот.

Но до настоящего тепла было далеко и этому. Однако сестры сделали уже немалые успехи в отношении совместной жизни, которая оказалась совсем нелегкой наукой и требовала очень большой любви друг к другу для того, чтобы из ада превратиться в рай.

Да, любому дому легко превратиться в ад; мешают друг другу привычки, сталкиваются характеры, темпераменты, вступают в спор убеждения и вот уже никому нет покоя под домашней крышей — всюду идет война, ожесточенная, непримиримая. Однако воюют всегда дети, подростки, а любящая мать умеет примирить их всех. Она терпеливо выслушает каждого, улыбнется резкости юношеского максимализма, утешит, посоветует, накормит, и вот уже под ее теплое крыло собрались все ершистые птенцы, раздумав враждовать, радуясь теплу и уюту…

Но эти птенцы, лишенные теплого материнского крыла, только искали живительного тепла любви, только жаждали его, но не знали, как и где его отыскать. У каждого под этой крышей были свои представления о ней и своя к ней дорога. И жизнь покажет, у кого она была короче и прямее и кого куда завела…

— Представляешь, Сан, я вспомнил свою свадьбу! — сообщил Отавиу.

Антониу метнул на него быстрый острый взгляд, но Отавиу не обратил внимания, каким взглядом смотрел на него друг детства. Он был погружен в свой внутренний мир и не спеша, говорил:

— Я спустился в подвал… Помнишь, мы часто там играли в детстве?

Антониу кивнул.

— Ну, так вот, там стояла моя средняя дочь Бетти нашла в сундуке материнское подвенечное платье и нарядилась в него. Как только я ее увидел, в моей памяти будто что-то сдвинулось, и картинки стали возникать одна за другой.

— Интересно, — протянул Сан-Марино.

— Я нашел очень много фотографий, каких-то вещей и вещичек, комодов, столов и статуэток из нашего детства. Этот подвал похож на мою голову, если в нем покопаться, многое может всплыть.

Разговор происходил в гостиной уже после десерта, и Сан-Марино загорелся:

— Я тоже хочу спуститься туда!

— Пойдем! — охотно согласился Отавиу.

Спустившись вниз, они оба попали в мир прошлого.

— Сколько времени мы тут провели, целыми днями не вылезали! — задумчиво проговорил Отавиу.

— Ты по целым дням читал, — подхватил Антониу. — Смотри, трость твоего дедушки! Он гонял ею Бибело, твою собачонку.

— А вот дедушкина шарманка! Она так мне нравилась… Мужчины путешествовали по стране детства, а женщины сидели тесным кружком в гостиной.

— Хорошо, если бы и мы время от времени могли убегать от реальности, — с вздохом сказала Гонсала.

Она убегала, но алкоголь — дурной друг, он только истощал душевные силы и делал все вокруг еще непригляднее.

— А зачем от нее бежать? — С удивлением спросила Бетти, сияя своими голубыми глазами. — С ней надо бороться и побеждать!

— Да, я уже поняла, что ты девушка настойчивая. — С улыбкой признала Гонсала, — И точно знаешь, что тебе нужно.

Что ей нужно, Бетти знала давно, а вот кто — узнала совсем недавно. Ей нужен был Арналду Сан-Марино. После того как она так оригинально возобновила с ним знакомство и была эта сладкая ночь на пляже, рассыпающаяся бубенцами смеха, Бетти твердо решила дождаться и звона свадебных колоколов. Ради этого она готова на все, даже на то, чтобы не встречаться с Арналдинью. Пусть в нем проснется охотник и кинется вслед за ускользающей добычей, пусть он ищет ее, пусть стремится к ней!

— Ты настойчивая, и Жулия тоже настойчивая, — продолжала задумчиво Гонсала.

— Только младшенькая у нас отстает, — улыбнулась Бетти.

— Нет, дона Гонсала. — обиженно возразила Сели, — это неправда, я тоже знаю, чего хочу. — Осунувшееся личико девушки говорило о тайном страдании, и глаза у нее были тоже очень печальными.

— Сели хочет уйти в монастырь, — вступила в разговор Онейди, — твердит, что таково ее признание, но мне ее решение не по сердцу.

Онейди всей душой привязалась к Сели, детей у нее не было, но Сели словно бы пробудила в ней материнский инстинкт, и она всей душой болела за милую беззащитную девочку.

Гонсала смотрела на Сели очень внимательно, она знала, что Тьягу теперь любит не одну только музыку, что под музыку он частенько уплывает в страну грез не один.

— В твоем возрасте ничего не знаешь наверняка, — ласково сказала она девушке, которая смотрела на нее так доверчиво, — но за свое признание, конечно же, нужно бороться.

Сели и боролась за свое признание. Боролась днями и ночами. Поцелуй, которым она обменялась с Тьягу на серебряной свадьбе его родителей, жег ей губы. Он был и сладким, и горьким. Она хотела забыть о нем, она молилась, но молитвы не помогали, и Сели считала, что уста ее осквернены.

Она наложила на себя жесточайший пост, закрылась в комнате, не желая никого видеть, и отсылала обратно всю еду, которую с такой любовью готовила для нее Онейди.

— Ты себя совсем изведешь, — Чуть не плакала жена Алекса. — Посмотри на себя! Скоро совсем растаешь!

Этого и хотела Сели. Ее плоть согрешила, и она должна была наказать ее, а главное, расправиться с источником соблазна, потому что она продолжала соблазнять ее, и вместо самых страстных молитв у нее в душе начинала звучать записка Тьягу:

«Сели! Сели! Я столько всего хотел сказать, но ты не стала слушать. Почему? Чем я тебя обидел? Мне хочется понять. Я пишу эти строки и словно смотрю в твои глаза, вижу твою чудесную улыбку, твои губы, вспоминаю нежный вкус твоего поцелуя. У меня даже сердце начинает биться сильнее. Пожалуйста, дай мне еще один шанс. Я люблю тебя, Сели!»

И тогда Сели зажимала руками уши, закрывала глаза и настойчиво твердила привычные слова молитв, прося оградить ее от наваждения.

Собравшись с духом, она пошла к исповеди, приготовившись к страшной каре.

— Я не достойна, преклонять колени перед Господом, падре, — сказала она, и слезы полились у нее потоком из глаз, — я согрешила против обета безбрачия. Я обещала посвятить свою жизнь Господу, а сама поцеловала мужчину в губы и почувствовала то, что не положено чувствовать монашке.

— Сколько тебе Лет? — спросил священник.

— Восемнадцать. И еще я грешу, говоря неправду, отвечая на вопросы, я лгу. — Сели залилась краской, вспомнив, как на все расспросы Бетти о Тьягу, на все ее намеки, всегда отвечала: нет, нет и нет, а сама… — Но я раскаиваюсь, сразу же раскаиваюсь — торопливо прибавила она. — Если Бог не захочет простить меня, я пойму. Я достойна, гореть в огне преисподней веки вечно!

— Прочти три раза «Богородицу» и три раза «Отче наш», — сказал священник, — и больше не целуйся.

От такого легкого наказания Сели легче не стало, она казнила себя ежедневно и ежено1цно, но чем яростнее казнила, тем явственнее и горячее помнила грех.

Она не хотела и в этот вечер покидать свою комнату, но сестры уговорили ее. Сели уступила сестрам только потому, что для нее это было нелегкое испытание.

— Да, мы все упрямые, — улыбнулась Жулия. — Все в отца. Он ведь так и не хочет верить, что мамы больше нет с нами. Он ждет ее каждый день. Бегает, делает зарядку, чтобы быть в форме. Покупает каждый день мамины любимые фрукты… И мы не знаем, как нам поступить.

Гонсале было знакомо это странное наваждение, ее муж тоже был подвержен чарам покойницы. Может, она и впрямь обладала какой-то особой силой, но не создающей, а разрушающей, раз до сих пор не отпускала от себя тех, кто был нужен живым, не отпускала отца к своим детям?..

— А я уверена, что отец со временем примет правду, — уверенно сказала Бетти. — И как знать, может быть, найдет себе кого-нибудь…

Гонсала ожидала, что старшая и младшая возразят средней, что сама мысль о возможности личной жизни у их отца покажется им чудовищной, но Жулия задумчиво сказала:

— Мне показалось, что его лечащий врач Лидия как-то необыкновенно на него смотрела…

— Да что ты? — вдруг заинтересовалась Гонсала.

— Точно, точно, — кивнула головой Жулия. — Он ей очень нравится, у меня в этом нет сомнений, и сейчас, когда она, а очередной раз уехала в Англию, она присылает такие чудесные открытки и звонит часто.

— Я восхищаюсь вашим отцом, — искренне сказала Гонсала, — И лучшего ему пожелать не могу!

Когда она возвращалась вместе с Сан-Марино после вечера домой, она впервые думала не о прошлом, а о будущем, и это было так необычно, так странно… Может быть, оттого, что Отавиу так чудесно играл на пианино, а она пела, чего не делала так давно… Пение словно бы вернуло ее в давние времена девичества…

Обычно, если речь шла о будущем, Гонсала сразу представляла себе своих сыновей и погружалась в мысли об их проблемах: что будет с Тьягу? Что будет с Арналду? А о себе она думала только в прошедшем времени, и невозможность ничего поправить в этой несчастливо прожитой — уже прожитой — жизни мучила ее. Но если есть будущее и у Отавиу об этом говорят его собственные дочери, предполагая, что даже он способен найти свое счастье, хотя его больше чем кого бы то ни было, не отпускает прошлое, то почему нет будущего у нее, Гонсалы?

Эта простая мысль так потрясла ее, что она даже огляделась вокруг себя, жизнь перестала быть клеткой, тюремной камерой, о прутья которой она отчаянно и бестолково 6илась, она сделалась дорогой, и впереди замаячил свет.

Сан-Марино думал совсем о другом. Отавиу проявлял все большую активность. Сегодня он, правда, робко и деликатно, но попросил работу, и Антониу не отказал ему. Он должен был знать обо всем, что происходит с Отавиу Монтана, поэтому пусть пишет, пусть предоставляет материалы в редакцию, а Антониу посмотрит, что с ними можно будет сделать…

И особая улыбка зазмеилась на губах человека, который уверенно смотрел в темноту перед собой и вел машину.