Тихая пристань (СИ)

Глава 11

Тишина, наступившая после ухода Акулины, была звенящей. Слова «те, другие глаза» висели в воздухе, густые и тяжелые, как смрад от болота. Арина сидела, глядя на спящего Ивана, и кусок хлеба, которым она усмирила его ярость, стоял в горле колом. Он был не просто пьяницей. Он был марионеткой. Но кто дергал за ниточки?

Мысль, острая и холодная, как лезвие ножа, пронзила ее: а что, если его спаивают намеренно?

Она стала наблюдать. Раньше она видела только последствия — его возвращение в стельку пьяным. Теперь же она обратила внимание на детали. Иван уходил из дома чаще мрачным и сосредоточенным, а возвращался уже с той самой, знакомой разбитостью и злобой. И приходил он всегда из одного места — из кабака, что стоял на отшибе, у дороги на город.

Однажды, когда Иван, ворча, собирался уйти, Арина, делая вид, что поправляет ему воротник, тихо спросила:

— Опять к Семенычу?

Он дернулся, словно ее слова были ударом хлыста.

— А тебе какое дело? — просипел он, но в его глазах мелькнуло что-то похожее на страх.

— Так… — сделала она вид, что смущена. — Слышала, у него самогон нынче крепкий больно. Другие мужики сказывали, что с одного стакана голова кружится.

— Молчи! — резко оборвал он ее и почти выбежал из избы.

Страх. Он боялся чего-то. Или кого-то.

Следующую ночь Иван провел дома, что было странно. Он метался, ворочался, потел и что-то бормотал сквозь сон. Арина, притворяясь спящей, ловила обрывки слов: «…не могу… не дам… душит…». А под утро он сел на лавке и заплакал — тихо, по-детски безутешно. И сквозь всхлипы прорвалось: «Заставят… опять заставят…»

Утром, едва он ушел, в избу постучалась Акулина. Ее лицо было серьезным.

— Ну, голубка, кое-что про твоего вызнала. Не сама, через зятя своего, что у Семеныча в кабаке полы моет.

Она присела на лавку, понизив голос.

— К твоему Ивану там определенный человек прислан. Из города. Не местный. Подсаживается, угощает, да так, что отказаться нельзя. И не просто угощает — подливает. А потом… потом шепчет что-то. Мужик тот потом уходит, а Иван твой еще часа два сидит, будто кем подмененный, а потом — в стельку. И всегда после этого он злее возвращается.

— Кто этот человек? — спросила Арина, и сердце ее заколотилось.

— А кто его знает. Но зовут его, слышь, Лексей. И слухами болтают, что он от самого здешнего управляющего, пана Гаврилы. Того, что в усадьбе живет и всеми здешними землями заправляет.

Пан Гаврила. Имя прозвучало как приговор. Тот самый «кукловод». Тот, кому не нужен сильный, трезвый староста, способный думать о нуждах деревни. Ему нужна была марионетка. Пьяная, озлобленная, управляемая, которая будет держать в страхе своих же односельчан и не станет лезть не в свое дело.

— Так вот оно что, — тихо прошептала Арина. — Его не лечить надо… Его спасать. От них.

— Спасать? — Акулина скептически хмыкнула. — Да он тебя в гроб сведет, пока его спасать будешь!

— Нет, — покачала головой Арина. Она смотрела в окно, на грязную дорогу. — Если мы просто сбежим, они найдут другого Ивана. Может, еще хуже. А эти… эти «глаза» так и останутся тут, порождать новых чудовищ. Они — корень зла. А Иван… Иван — его горький плод.

Она повернулась к Акулине, и в ее глазах горел тот самый холодный огонь, что зажигался в самые трудные минуты.

— Нам нужно не просто бежать. Нам нужно… оставить им сюрприз. Чтобы они надолго забыли и про нас, и про свои игры.

— Какой сюрприз? — с опаской спросила Акулина.

— Такой, чтобы у пана Гаврилы пропала охота держать в деревне пьяного старосту, сказала Арина, и в ее голосе прозвучала сталь. — Мы не можем ударить по нему напрямую. Но мы можем выбить из-под него его главную опору — страх. И его любимую игрушку.

В ее голове, точная и ясная, как некогда бухгалтерский отчет, начала складываться новая схема. Не план бегства. План диверсии. И главным объектом в нем был не пан Гаврила, не загадочный Лексей, а ее собственный муж — Иван. Неуправляемый, опасный, пьяный Иван. Нужно было лишь перенаправить его ярость. Сменить кукловода. Хотя бы на время. И для этого у нее было оружие, которое они сами же ему вручили — алкоголь. И противоядие, которое она нашла — его собственная, затоптанная человечность.

Она посмотрела на свои руки. Они дрожали, но не от страха. От предвкушения. Война изменила фронт. Теперь она шла не только за свою свободу, но и за души всех, кого опутали эти невидимые нити. И первый выстрел в этой войне предстояло сделать ей. Тихий. Точный. Неожиданный.