Тихая пристань (СИ)

Глава 16

Первые часы без Акулины были самыми трудными. Лес, прежде бывший просто темным фоном для их бегства, теперь обернулся к ним бесчисленными лицами: каждое дупло казалось притаившимся глазом, каждый шорох — сдержанным шепотом, обсуждающим их неумение. Арина шла впереди, как и говорила, прокладывая путь. Петька, сжимая свою палку-копье, бросал взгляды на сестру, которую Арина то вела за руку, то несла на затекших руках.

Они шли молча, экономя силы и звуки. Но тишина между ними была разной. Арина заполняла ее внутренними расчетами, как когда-то заполняла графы в ведомостях: остаток хлеба, примерное расстояние, угол падения света, частота привалов. Петька — тревожными вопросами: Что там шевельнулось? Нашел бы я дров? Смог бы защитить? Машенька — простой, животной тоской по теплу, мягкой постели и полному горшку каши.

К полудню они вышли к Сухому броду. Место оправдывало название: широкий, но мелкий ручей струился по плоским камням меж заросших осокой и ивняком берегов. Вода была прозрачной и холодной, с виду — безобидной. Но Арина остановила детей жестом.

— Подожди здесь, Петр. Держи сестру.

Она сама подошла к воде, внимательно вглядываясь не в струи, а в то, что под ними. И ее бухгалтерский ум, искавший подвох в самых гладких отчетах, сработал и здесь. Камни под водой были не серыми, а скользко-зелеными от мха. Один неверный шаг — и можно сломать ногу. А главное — на противоположном берегу, чуть ниже по течению, земля была сильно примята, будто там недавно кто-то поил лошадей или топтался в засаде.

«Гонная дорога где-то рядом, — подумала она. — И это место знают не только конокрады».

— Не тут, — тихо сказала она детям. — Пойдем выше. Искать надо, где вода глубже и камней не видно.

Петька удивленно покосился на нее, но не спросил. Они прошли вдоль ручья добрых полверсты, пока не наткнулись на место, где вода делала плавный изгиб, образуя неглубокий омут под нависшей ивой. Берег здесь был круче, но зато дно просматривалось — песчаное, без коварных камней. А главное — здесь была тишь и глушь, никаких следов.

— Здесь, — решила Арина. — Снимай обувь, Петька. Перейдем, потом высушим.

Переправа стала их первым общим испытанием без наставника. Ледяная вода обожгла до костей, течение сбивало с ног. Машенька, сидя у Арины на спине, вжалась в нее с тихим плачем. Петька, бледный от холода и концентрации, шагал впереди, нащупывая ногой каждую следующую точку опоры. Когда они выбрались на другой берег, их трясло от холода и выброшенного адреналина.

Развести костер было нельзя — дым выдал бы их с головой. Они натерли ноги сухим мхом, съели по маленькому куску хлеба с салом и завернулись в единственное одеяло, прижавшись друг к другу, чтобы согреться. Петька, сидя на страже, дрожал мелкой дрожью, но не смыкал глаз.

— Мам, — тихо спросил он через какое-то время, глядя, как сестра наконец засыпает у нее на коленях. — А мы… мы правильно делаем, что ушли?

Арина посмотрела на него. Его лицо, в котором все резче проступали черты не ребенка, а подростка, было серьезным и потерянным.

— Мы сделали единственное, что могли, сынок. Там, в деревне, для нас была только одна дорога — в могилу. Или твою, или мою, или Машенькину. От зла, что не исправить, нужно не лечить, а уходить.

— А папа? Он… он тоже зло?

Вопрос висел в воздухе, острый и неудобный, как обнаженная игла. Арина долго молчала, разглядывая узор коры на сосне перед собой.

— Зло — это как болезнь, Петр. Она может поселиться в человеке. Одних она ломает быстро, других — медленно травит. Твой отец… он заболел. И те, кто был должен ему помочь (я, деревня, жизнь), не помогли. А потом пришли те, кто стал его болезнь кормить и лелеять, потому что им так было выгодно. Теперь он сам — часть заразы. Мы не могли его вылечить. Мы могли только уйти, чтобы не заразиться самим и не дать ему заразить вас с сестрой.

— Значит, мы его бросили, — без упрека, констатируя, сказал Петька.

— Да, — честно ответила Арина. — Чтобы спасти вас. И чтобы дать ему… шанс. Очень маленький. Что когда он останется один в своем хаосе, он может, если захочет, начать искать выход. Но это его выбор. Наш выбор — это вы. И наш путь.

Петька кивнул, вроде бы поняв, но в его глазах осталась тень взрослой, неподъемной грусти. Он впервые осознал отца не как стихийное бедствие, а как трагедию. И это понимание делало его старше.

Ночь они провели под корнями вывороченной бурей ели, укрытые плащом-палаткой из старого холста, который Арина предусмотрительно захватила. Спали урывками, просыпаясь от каждого звука. Арина не спала почти совсем, слушая лес и биение детских сердец рядом. Она чувствовала, как ее собственная сила, та, что жила в кончиках пальцев, будто натягивается струной, становится острее, чутче. Она слышала не только крики ночных птиц, но и тихий шепот земли под слоем хвои, и даже, казалось, медленное течение соков в древесных стволах. Это было пугающе и прекрасно.

На вторые сутки пути они набрели на красивую поляну. Но здесь же их настигло первое испытание, для которого не было инструкций от Акулины.

Петька, отойдя за кусты «по нужде», вернулся белым как мел.

— Мам… там… там что-то есть.

— Зверь?

— Не знаю… — мальчик сглотнул. — Не шевелится. Но… смотреть страшно.

Арина, оставив Машеньку на поляне с строгим приказом не двигаться, пошла за сыном. За густым кустом ольшаника, в тени, лежало то, что когда-то было лосем. Тушу обглодали волки, но сделали это странно — не тронув мясистые части, будто испугавшись чего-то. Шкура была не просто содрана, а покрыта странными, будто выжженными пятнами неправильной формы. И над всем этим витал сладковато-гнилостный запах, но не разложения, а чего-то химического, чуждого лесу.

И самое страшное — на стволе ближайшей сосны, на высоте человеческого роста, был выцарапан знак. Не когтями зверя. Чем-то острым и целенаправленным. Три переплетенные дуги, напоминавшие то ли змей, то ли корни, то ли невероятно стилизованные буквы. Знак дышал тихим, враждебным безмолвием. От него веяло тем же холодом, что и от взгляда Леонида, коллекционера.

Арина почувствовала, как волосы на ее руках встают дыбом. Это не была лесная опасность. Это было нечто иное. След чужого. След той силы, что ищет силу же.

Она схватила Петьку за руку.

— Ничего не трогай. Не смотри долго. Уходим. Сейчас же.

Они вернулись на поляну, собрали свои жалкие пожитки и почти бегом покинули это место. Машенька, чувствуя панику взрослых, заревела, и Арина не стала ее успокаивать — лучше плач, чем парализующий ужас.

Они шли до темноты, пока дети не начали падать с ног от усталости. На ночлег устроились в глухом ельнике, даже не разговаривая. Арина сидела, прислонившись к стволу, и смотрела на свои руки. Внутри нее все кричало. Кричал страх. Кричало знание, что мир, в который они бегут, полон не только житейских тягот. Но кричало и что-то другое. Глухое, мощное, упрямое. Не тронь моих.

Она достала иглу и тот самый лоскут, на котором вышивала птиц-оберегов. Но теперь она не стала вышивать птиц. Она с силой, будто вонзая шило, проткнула ткань и начала выводить не узор, а хаотичные, резкие линии. Она вплетала в них не желание покоя, а приказ: «Не видеть. Не искать. Проходи мимо». Она вкладывала в каждый стежок всю свою волю матери, всю ярость загнанной, но не сломленной твари, весь холодный расчет стратега, понимающего, что иногда лучшая защита — стать невидимкой.

Она не знала, сработает ли это против того, что оставило знак на сосне. Но она должна была попытаться. Когда лоскут был покрыт агрессивной паутиной серых ниток, она разорвала его на три части. Один дала Петьке, спрятать за пазуху. Второй — Машеньке, вшила ей под подкладку платья. Третий оставила себе.

— Это теперь наши самые главные обереги, — сказала она детям, и голос ее звучал хрипло и безоговорочно. — Не теряйте. Не показывайте никому.

И в ту ночь, когда она наконец задремала, ей приснился сон. Не сон, а видение. Она стояла посреди огромного, темного поля, сотканного из бесчисленных нитей-дорог. Одни нити светились тускло, другие пылали, третьи были черными и колючими. И по этим нитям двигались тени — людские, звериные, иные. А над всем этим полем нависало несколько гигантских, холодных «очей», похожих на те дуги с сосны. Они скользили по полю, выискивая что-то. Одно из «очей» замедлилось, потянулось к тонкой, едва светящейся ниточке — их ниточке. И тогда Арина в своем сне подняла руки, и из ее пальцев потянулись не нити, а щупальца такой же плотной, живой тьмы. Она не стала светиться ярче. Она обернула их нить черным бархатом небытия, сделала ее частью фона. Холодное «око» проскользнуло мимо, не заметив.

Арина проснулась с одним знанием, четким, как утренний лед: ее дар — это не просто красивые картинки. Это воля, воплощенная в материю. Она может не только создавать уют и порядок. Она может прятать. Она может обманывать взгляд мира. И, возможно, может не только защищать, но и нападать. Но эта сила пахла не хлебом и не травами. Она пахла темным лесом, железом и одиночеством. Пользоваться ею было страшно. Но не пользоваться — означало оставить детей беззащитными перед тем, что явно шло по их следам.

На третье утро они вышли к высокой сосне с обгорелым боком — последнему маяку Акулины. Отсюда — на восток. До Агафьиного хутора, по расчетам Арины, оставалось день-полтора пути. Они стояли и смотрели на восход, который разливал по небу бледное, водянистое золото. Дети были измучены, но в их глазах уже не было паники первых часов. Был усталый, осторожный азарт путешественников. Арина смотрела на восток, чувствуя, как внутри нее растет нечто новое. Не просто Анна, не просто Арина. А Новая Женщина. Та, что прошла через смерть, ад и страх. Та, что шьет свою судьбу не шелком, а стальной проволокой собственной воли. И она знала, что прибытие к сестре будет не концом пути, а лишь началом новой, большей главы. Главы, в которой ей предстоит не просто выживать, а строить. И защищать то, что она построит, уже понимая цену и силу, скрытую в ее, казалось бы, таких мирных руках.