Тихая пристань (СИ)

Глава 17

Последние версты до хутора дались тяжелее всего. Силы, подстегиваемые адреналином бегства, были на исходе. Ноги Петьки и Машеньки превратились в свинцовые колоды, каждый шаг требовал волевого усилия. Арина шла, почти неся на себе двоих — физически Машеньку, морально Петьку, в глазах которого пустота усталости начинала сливаться с той самой взрослой грустью. Она сама двигалась как автомат, ее сознание сузилось до примитивных задач: поднять ногу, поставить, не упасть, вдохнуть, выдохнуть. Даже страх от странного знака отступил, растворившись в всепоглощающем изнеможении.

Хутор Агафьи оказался не идиллической картинкой, а жалкой, придавленной к земле точкой посреди бескрайнего поля. Несколько покосившихся домов, полуразвалившийся хлев, да чахлый огород за плетнем. Дымок из трубы был жидким, беспомощным, будто и печь топилась вполсилы. От всего места веяло не уютом, а глухой, застарелой нуждой.

Они остановились у плетня, не решаясь войти. Арина смотрела на эту бедность, и в ней к горлу подкатил ком отчаяния. Сюда? После всего? Но отступать было некуда.

— Ждите здесь, — хрипло сказала она детям и, пересиливая дрожь в коленях, толкнула калитку.

На пороге избы появилась женщина. Не Агафья из смутных воспоминаний Арины — румяная, плотная, с оглушительным смехом — а иссохшая, сгорбленная тень. Лицо в морщинах, глаза запавшие, испуганные. Увидев Арину, она не бросилась навстречу, а отшатнулась, будто от привидения.

— Сестра? — голос у Агафьи был шепотом, сорванным. — Арина? Господи… жива? А мы слышали… слышали, тебя Иван…

— Он не убил, — коротко ответила Арина, и от этих слов в воздухе повисло все несказанное: побои, страх, грязь, отчаяние. — Я с детьми, Гаша. Убежали. Нам некуда больше идти.

Агафья замерла, ее глаза метнулись за спину Арины, к бледным, замерзшим фигуркам у плетня, потом обратно в избу, в свою собственную нищету и страх. Арина увидела в ее взгляде не жалость, а панику. Панику перед лишними ртами, перед гневом мужа (а где он, этот муж?), перед возможными последствиями укрытия беглянки.

— Муж… Степан… он в городе, на заработках, — затараторила Агафья, не приглашая войти. — Сам на мели… еле-еле… детишки мои, Мишка да Федорка, сами чуть не с голоду…

Это был отказ. Вежливый, трусливый, но отказ. Арина почувствовала, как последние силы покидают ее. Руки повисли плетьми. Но где-то в глубине, под слоем ледяной усталости, тлела искра той самой Новой Женщины. Женщины, которая прошла через огонь и не намерена сгорать в пепле чужого страха.

Она не стала упрашивать. Не стала плакать. Она выпрямила спину, и в ее глазах, обращенных к сестре, вспыхнул не упрек, а холодная, безжалостная ясность.

— Хорошо, — тихо сказала Арина. — Не пускаешь — как знаешь. Мы трое суток шли по лесу. У Машеньки, гляди, жар начинается. Петька от усталости шатается. Мы ляжем у тебя под забором. А завтра пойдем в деревню, к старосте. Скажем, кто мы и откуда. Скажем, что сестра родная нас на порог не пустила. И что у нас за душой ничего, кроме правды про пана Гаврилу, его шептуна Лексея, и про то, как спаивают людей, чтоб ими как скотом управлять. Думаешь, это никому не интересно будет?

Она сделала паузу, давая словам впитаться. Агафья побледнела еще больше, ее руки затряслись. Она была не злой. Она была загнанной и запуганной. Арина играла на ее главном страхе — страхе перед властью, перед скандалом, перед вовлеченностью в чужие опасные дела.

— Ты… ты с ума сошла! — прошептала Агафья. — Они тебя… они нас…

— Они уже сделали со мной все, что могли, — перебила ее Арина. Ее голос стал мягче, но в этой мягкости была сталь. — Мне терять нечего, Гаша. А у тебя — дом. Дети. Муж, который вернется. Я не прошу хлеба с маслом. Я прошу крышу над головой на неделю. Пока дети окрепнут. Пока я найду, как нам быть. Я не буду тебе обузой. Я умею шить, вышивать, вязать, печь, считать, землю чувствовать. Я отработаю каждый кусок хлеба. Но если ты выгонишь нас сейчас… — она снова посмотрела на сестру, и в этом взгляде было обещание бури.

Агафья закрыла глаза. В ее лице шла борьба: страх перед приютом беглецов против страха перед их отчаянным правдолюбием. Страх голода против страха расправы. Наконец, она обреченно опустила плечи.

— Заходи, — выдавила она, отступая с порога. — Только… только тихо. И… чтобы никто не знал, кто вы такие. Соседи тут… глазастые.

Это была не победа. Это было перемирие, купленное шантажом и вымученное у страха. Сердце Арины сжалось от горечи, но она кивнула.

— Спасибо, сестра.

Она обернулась и махнула детям. Петька и Машенька, словно тени, проскользнули во двор и следом в избу.

Первые дни на хуторе были похожи на жизнь в полусне-полуяви. Агафья выделила им угол за печкой, на старой овчине. Кормила скудно — пустые щи, картофельная шелуха, хлеб из лебеды с горстью муки. Но это был рай после ледяного леса. Машенькин жар сошел на нет после двух дней тепла и покоя. Петька отсыпался, просыпаясь лишь для того, чтобы помочь тетке по хозяйству — принести воды, нарубить немного лучин. Он говорил мало, и в его молчаливой услужливости читалась та же горечь, что и у Арины: мы здесь не гости, мы — данники, платящие за кров молчанием и работой.

Арина с первого дня начала платить по векселю. Она перешила старые, истлевшие рубахи детей Агафьи, превратив лохмотья в опрятную, хоть и заплатанную одежду. Потом взялась за единственную ценную вещь в доме — потертый, но крепкий зипун Степана, который надо было подготовить к его возвращению. Она штопала его не просто аккуратно, а вкладывая в стежки странное, едва уловимое пожелание прочности, неуязвимости. Не магию в полном смысле, а усиленное намерение, как когда-то вкладывала любовь в стежки для Александра. Агафья, наблюдая за ее работой, качала головой:

— Откуда у тебя такие руки, Арин? Раньше ведь не шила так.

— Научила нужда, — уклончиво ответила Арина, но поймала на себе долгий, изучающий взгляд сестры.

На пятый день, когда Арина вышла в огород, чтобы помочь вскопать грядку под поздний овес, ее настигло первое известие из прошлой жизни. Соседский мужик, везший в город телегу с дегтем, остановился у колодца попить. Разговорился с Агафьей. Арина, склонившись над грядкой, слышала каждое слово.

— … у них там, в Верхних Лугах, переполох! — говорил мужик, глотая воду. — Пан Гаврила, слышь, в ярости. Старосту его, того, что Лексея изувечил, в острог упекли, ждут суда. А самого Лексея — нету. След простыл. Говорят, не то помер от побоев и тело скрыли, не то сам сбежал, пана опасаясь. Сам пан теперь новых людей ищет, чтобы порядок навести, а народ-то бунтоваться начал… Шепчутся, мол, раз старосту за правду посадили…

Агафья что-то тихо ответила, видимо, пытаясь свернуть разговор. Но Арина уже не слушала. Она стояла, вонзив лопату в землю, и чувствовала, как мир вокруг меняет краски. Иван в остроге. Это значило, что он нейтрализован, но и опасность с его стороны миновала. Лексей исчез. Это было хуже. Мертвый враг — понятен. Исчезнувший — непредсказуем. Значит, система пана Гаврилы дала трещину, но не рухнула. И где-то в тени, возможно, затаился человек с холодными глазами и личной обидой.

В тот же вечер, уложив детей, Арина подошла к Агафье, которая сидела у тусклой лучины, перебирая крупу.

— Гаша, мне нужно в село. В церковь. Свечу поставить. И… может, работу найти.

Агафья испуганно подняла глаза.

— Опомнись! Тебя узнают!

— Меня здесь никто не знает. А я… я не могу сидеть на твоей шее вечно. Мне нужны свои деньги. Хоть медяк. Я в селе буду Ариной-белошвейкой, пришлой из-за реки. Так и скажу.

— А дети?

— С тобой останутся. На пару дней. Не больше.

В глазах Агафьи снова вспыхнула паника, но уже смешанная с расчетом. Лишний рот, да еще и опасный, уходил. Возвращался он с деньгами или нет — уже другой вопрос.

— Ладно, — вздохнула она. — Только чтобы никто не связал. И если что… ты меня не знаешь.

— Не знаю, — твердо согласилась Арина. Это была цена.

На следующее утро она ушла на рассвете, оставив спящих детей. В узелке у нее были иглы, нитки, лоскуты и вышитая по ночам сорочка — образец мастерства. Шла она не легче, чем в лес, но теперь в ней была не безысходность, а целеустремленность. Село, куда она пришла к полудню, было побольше их деревни, с каменной церквушкой и базарной площадью. Она обошла все заведения, где могла быть нужна швея: лавку, торговавшую тканями, дом местного священника, даже богатый по меркам села дом приказчика. Везде — отказы, недоверие к странной, худой, молчаливой женщине с слишком ясными глазами. Последней надеждой была вдова-попадья, известная своей любовью к красивому белью.

Попадья, дородная и надменная, смерила Арину взглядом.

— Что умеешь?

— Все, сударыня. Шить, вышивать гладью и крестом, строчить, чинить. Могу старую вещь в новую превратить.

— Покажи.

Арина развернула сорочку. Попадья взяла ее в руки, и ее лицо изменилось. Она погладила тончайшую гладь ворота, где Арина, сама того не ведая, вывела микроскопический узор из пшеничных колосьев — символ достатка.

— Кто научил?

— Бог дал руки, нужда — умение.

— Странно… — пробормотала попадья, разглядывая работу при дневном свете. — Будто от нее тепло идет. И… спокойствие какое-то. Ладно. Возьму на пробу. Вот скатерть, подруби, да кружева обновить. За работу — пятак да обед. Сделаешь хорошо — будет и дальше работа.

Это было мало. Но это было начало. Арина нашла тихий уголок на церковной паперти и принялась за работу. Пальцы ее двигались сами, а мысли уносились далеко. К детям. К Ивану в остроге. К таинственному знаку на сосне. И к тому сне-видению с полем из нитей. Она смотрела на свою иглу, входящую в ткань, и думала: Я тоже теперь нить. Куда я вплетена?

Когда стемнело и она собралась уходить, к паперти подошел невысокий, сухощавый старичок в поношенной, но чистой одежде странника. Он долго смотрел на церковные фрески, а потом его взгляд упал на Арину.

— Милостыньку Христа ради, матушка? — попросил он обычным, усталым голосом.

Арина потянулась за крошечной краюхой хлеба, что оставила от обеда. Но старик, взяв хлеб, не ушел. Он пристально посмотрел на ее руки, еще сжимавшие иглу и работу.

— Трудное ремесло, — сказал он негромко. — Особенно когда в него душу вкладываешь. Оно и отзывается.

Арина насторожилась.

— Что вы хотите сказать, дедушка?

— Хочу сказать, что нити судьбы — они как нитки в умелых руках. Одну потянешь — другая шелохнется. Ты свою потянула сильно. Отозвалось во многих местах. — Он сделал паузу, и в его внезапно острых, молодых глазах не было ничего старческого. — Те, кто искал тихую мастерицу в деревне, теперь ищут беглянку с детьми. Ищут по лесам, по дорогам. И один из них… он не из тех, кто ищет глазами. Он ищет след. След силы. Как гончий — по крови.

Ледяная рука сжала горло Арины.

— Кто вы?

— Проходящий, — старик покачал головой. — Но проходящий мимо той самой сосны. Видел знак. И почуял, что знак этот — не приманка, а предупреждение. Кого-то спугнули. Кто-то сумел спрятаться так, что даже Око скользнуло мимо. Это редкость. — Он сунул руку за пазуху и вытащил не монетку, а маленький, грубо вырезанный из дерева крючок-оберег. — Возьми. Не для красоты. Если почуешь, что находят по следу — сломай. Он собьет чутье. Ненадолго, но хватит, чтобы убежать.

Арина взяла деревяшку. Она была теплой, будто живой.

— Почему вы помогаете?

— Потому что мир держится не только на силе, но и на тихом шитье, — странно улыбнулся старик. — И потому, что твои узоры на рубахе Марфы — они хорошие. Мирные. Таких надо беречь. Беги, мастерица. Шей свою судьбу. Но помни — игла может быть и оружием. И когда придет время, тебе придется выбрать: шить или колоть.

Он кивнул и, не дожидаясь ответа, зашагал прочь, растворившись в вечерних сумерках.

Арина стояла, сжимая в одной руке иглу, в другой — деревянный крючок. Страх вернулся, но теперь он был иным. Он был осознанным. Она поняла главное: бегство не кончилось. Оно просто сменило форму. Она больше не жертва, спасающаяся от домашнего тирана. Она стала игроком на поле, где ставки были неизмеримо выше. И ее главный козырь — сила, природу которой она только начинала понимать, — уже привлек внимание других игроков.

Она сунула крючок в самый потайной карман, взяла свою работу и пошла прочь от церкви, в наступающую ночь. Обратно, к детям. К своему маленькому, хрупкому тылу. К новой жизни, которая оказалась не тихой пристанью, а новой, более опасной тканью, в которую ей предстояло вплести себя и своих детей. Игла в ее руке была больше, чем инструмент. Она была судьбой. И Арина наконец-то поняла, как ею пользоваться.