Тихая пристань (СИ)

Глава 26

Слюда, вставленная в оконные косяки, очень сильно отличалась от стекла. Она была чудом иного порядка — полупрозрачной, слоистой, игравшей всеми оттенками седого дымка и старого серебра. Через нее мир смотрелся искаженным, словно сквозь слезу или толщу льда. Арина любила стоять у еще не закрытого ставнями проема и смотреть наружу. Это было похоже на ее нынешнюю жизнь: видимость есть, а ясности — нет.

Дом рос. Он уже не был срубом — он был объемом, пространством, наполненным запахом сосны и ожиданием. Полы из грубых плах уже лежали под ногами солидно и прочно. Печь, сложенная за три дня приглашенным печником, еще не топилась, но ее массивная глиняная грудь уже доминировала в углу, обещая тепло и центр притяжения будущей жизни. Арина сшила первую вещь специально для дома — занавеску на будущее окно. Из обрезков ситца, выброшенных попадьей. Простые квадраты, но сшитые с таким расчетом прочности, что, казалось, они переживут сам дом.

Степан вернулся из леса не один. За ним, послушная и легкая, покачивалась на плече светлая, почти золотистая плаха. Он внес ее в горницу не как трофей, а бережно, будто вносил в дом солнечный луч, задержавшийся в березовой роще.

— Вот, — сказал он, и в его обычно хриплом голосе прозвучала непривычная мягкость. — Столик. Берёзка. Он опустил плаху на пол, и Арина ахнула. Это было ни на что не похоже. Кто-то, то ли сама природа, то ли руки Степана — уже поработали над ней. Столешница была овальной, тщательно ошкуренной до бархатной гладкости, без единой занозы. А ножками служили не обрубки, а три изящных, плавно изогнутых корня, будто береза, прощаясь со стволом, подарила ему свои резные кружева. Они не впивались в пол, а мягко, как лапы зверя, его касались.

— Корни не рубил, — пояснил Степан, видя ее изумление. — Они и так крепки. И форма у них… счастливая. Смотри, как обнимают.

И правда, изгибы корней образовывали уютную нишу под столом, куда так и просились чьи-нибудь ноги.

— Дядя Степа, а он не сломается? — робко спросила Машенька, уже кружа вокруг диковинки.

— Попробуй, — Степан усмехнулся. — Он хоть и кажется тонким, а берёза упругая. Пружинит. На таком и миску опрокинуть — не грохнет, а только вздохнет.

Петька осторожно провел ладонью по поверхности. Дерево было теплым, живым, будто хранило в себе июльское солнце.

— Легкий, — констатировал он. — Одной рукой поднять можно.

— Так и задумано, — кивнул Степан. — Чтоб не намертво в избе врос, а подвижный был. К окну поставить — светло. К печи зимой — тепло. Да и убрать вокруг легко.

Это был не символ непоколебимости. Это был приглашение. Этот стол не подавлял пространство, а организовывал его вокруг себя, создавая естественный, уютный центр. Он не требовал благоговейной тишины, он словно говорил: «Садитесь, болтайте, кладите локти, разливайте чай. Я выдержу».

Арина подошла и тоже коснулась столешницы. Под пальцами чувствовалась шелковистая волнистость древесных колец, как тихая летопись недолгой, но яркой жизни дерева.

— Спасибо, Степан, — выдохнула она. — Он… он как раз для нас.

— Для семьи, — поправил он просто. — За круглым столом углов нет. Все рядом. Все на виду.

И в тот же вечер, еще до того, как на столе появилась первая миска, случилось чудо. Машенька принесла свою куклу и устроила ей «домик» в той самой нише между корнями. Петька, не спрашивая, придвинул к столу две лавки — с одной стороны для себя, мамы и сестренки, с другой — для Степана и его семьи. И Арина, глядя на это, поняла: дом окончательно стал домом не когда вставили окно или сложили печь, а в тот миг, когда в нем появилось это простое, светлое, теплое место сбора. Место, где уже сейчас, в пустоте, чувствовалось будущее: шум негромких разговоров, скрип перьев над домашними расчетами, тихое постукивание иглы о дерево во время шитья и смех ребенка, играющего под ним. Это была не крепость, а настоящее семейное гнездо, с бережно сплетенным, гибким и прочным основанием.

Но с завершением основной стройки напряжение в Арине не спало, а сменило форму. Раньше это было напряжение действия, преодоления материи. Теперь — напряжение ожидания. Ожидания проверки. Дом стоял. Теперь всем вокруг предстояло признать этот факт. И реакция могла быть разной.

Первой проверкой стали соседи. Не те, что приходили из любопытства, а те, чьи избы стояли поблизости. Мужики молча обходили дом, щупали углы, смотрели на крышу. Женщины заглядывали внутрь, цокали языком: «Ох, и просторно же у вас, Арина! И печь-то какая ладная!». Но за этими словами Арина слышала не только любопытство. Слышала переоценку. Она была для них сначала «несчастной беглянкой», потом «мастерицей», теперь — соседкой, у которой есть свой дом. Это меняло расстановку сил. Теперь с ней нужно было считаться. И это рождало и уважение, и скрытую ревность.

Агафья, чье отношение окончательно перешло от страха к соучастию, как-то сказала:

— Смотри, сестра, теперь ты сама себе хозяйка. У тебя свой очаг. Это и сила, и обуза. Теперь все твои беды и удачи — только твои. И забор между нашими домами — не просто жерди. Это — граница.

Это была не враждебность, а констатация. Арина понимала: Агафья, помогая, одновременно отгораживалась. Чтобы, если грянет гром, иметь возможность сказать: «Это ее дом, ее дела». Это было разумно. И горько.

Внутренняя жизнь дома началась с малого. Первую ночь они ночевали еще в хлеву, но утро встретили уже в новой избе. Арина разожгла в печи первый, пробный огонь — не для готовки, а «чтобы дух прогореть». Дым, ища выхода, повалил сначала внутрь, заставляя всех кашлять, но потом, подчинившись тяге, устремился в трубу. Этот момент — первый столб дыма из их собственной трубы — они наблюдали, выйдя на улицу, словно за гипнотизирующим зрелищем.

Петька воспринял это со всей серьезностью. Он провел инвентаризацию их имущества: инструменты, запас гвоздей, мешок муки, соль в берестяном туеске, их жалкая посуда. Все это он аккуратно разместил по полкам, которые сам же и сколотил.

— Порядок должен быть, — сказал он, и в его тоне звучали отголоски Степана. — Чтобы знать, что есть и где лежит. На случай чего.

«На случай чего» — эта фраза висела в воздухе их нового дома незримой, но прочной паутиной. Арина понимала, что Петька не просто наводит порядок. Он готовится. К чему — он и сам толком не знал. Но инстинкт подсказывал: крепость должна быть готова к осаде.

Именно Петька принес следующую тревожную весть. Вернувшись из села, где он ходил обменять пару заржавевших, но целых серпов, он был мрачнее тучи.

— Мам, говорят, того странника… того, что про сибиряка спрашивал, нашли.

— Нашли? Где?

— В Чертовом болоте. Вернее, не нашли, а… нашли его посох. И шапку. А его — нет. Болото не отдает. И шепчут уже, что это не странник был, а… сам тот колдун. Что его темные силы в трясину и утянули за то, что он здесь, рядом с нами, силу свою проявлял.

Арина почувствовала, как холодеют пальцы. Это была уже не охота. Это было мифотворчество. Реальность обрастала леденящими душу подробностями, которые было невозможно проверить и невозможно игнорировать. Мертвый (или исчезнувший) человек превращался в жертву темных сил, что автоматически делало окрестности местом «нечистым» или, наоборот, «охраняемым» ими. И их дом, новый, чужеродный элемент на этом мифологическом ландшафте, мог легко стать частью легенды. Со знаком «плюс» или «минус» — неважно. Важно, что на него бы указывали пальцами.

— Что еще говорят? — спокойно спросила она, хотя внутри все сжалось.

— Говорят… что пан Гаврила после этой новости будто ожил. Кричит, что его враг повержен, что вода очистилась. И велел служить молебен о здравии. И… — Петька замялся, — … и прислал в село мешок гречки. На помин души невинно убиенного.

Тактика менялась. Пан, не сумев найти реального врага, создавал своего, мифического, и теперь торжествовал победу над ним. Это было гениально и страшно. Ибо побежденный мифический враг мог воскреснуть в новом обличье в любой момент. Например, в обличье одинокой женщины с детьми, построившей дом на пустоши слишком быстро и слишком умело.

В этот вечер Арина не стала шить. Она сидела за своим столом, перед ней лежала береста и обгорелая лучина для письма. Она сидела и вооружалась списком. Береста — единственное, что пока не требовало от неё ни денег, ни объяснений. Что ж, начнём с дурного, как при осмотре больного. Итак, угрозы.

Пан Гаврила, наш местный меломан истерик. Концерт его негодования, судя по всему, отменён, а значит, дирижёру срочно потребуется новый козёл для отпущения. Претендентка номер один — я.

Миф о колдуне. Бродячая сказка, которая ищет себе нового дом. Отличный сюжет: «Сибиряк-колдун передал свои силы одинокой поселенке». Очень в духе времени.

Коллекционеры. Отошли, как вода после половодья, но грязь-то осталась. И они где-то тут, вытирая ноги.

И, наконец, любимый хор — общественное мнение. Поёт в унисон: «Завидно… Непонятно… А может, она и впрямь…»

Перейдём к нашим скромным активам. Не золотой слиток, но хоть что-то.

Дом. Четыре стены и факт. Факт, что они стоят, — уже дерзость.

Ремесло. Иголка да нитка, что с них взять? А вот и всё.

Степан с Агафьей. Помогут, если сами не по горло. Петька — сила, которая пока только ест за троих. Машенька — милая, хрупкая и, сама того не ведая, живой щит. Репутация… Ну, хоть не ведьма пока. Мастерица, богобоязненная, упрямая. Сойдёт.

А теперь стратегия, или Искусство становиться скучной как осенняя лужа.

Укоренение. Надо стать частью пейзажа. Как пень. Посадить под окном рябину — пусть думают, что я уже загадываю на осенние пироги. Завести курицу. Пусть её утреннее кудахтанье будет для соседей будильником — вот, мол, живёт обычная женщина, у которой даже курица есть.

Интеграция. Не отгораживаться забором, а вплестись в общую ткань, как нитка в холст. Предложить соседке-пряхе научить Машеньку её искусству. «В обмен на помощь с картошкой, конечно». Отдать Петьку на день в неделю к каретнику Федоту — за спасибо. Зато Федот станет считать себя покровителем, а это лишние уши.

Контроль нарратива. Самое главное. Не дать им сочинять сказки. Надо опередить, заполнив эфир невыносимо скучной правдой. Встретила соседку — и тут же: «Ой, и намучилась я с этим порогом, три раза перекладывала, спина болит!». Увиделась с кумушками: «Петька-то мой как вырос, скоро, гляди, и невесту присмотрит, только бы хозяйка попалась разумная, а то ведь нынче…».

Стать предсказуемой. Стать обычной. Стать скучной. Это будет моя лучшая мистификация.

Она отложила лучинку. План был. Но между планом и реальностью лежала пропасть человеческих страхов и предрассудков. И в эту пропажу уже смотрело холодное, мифическое «Чертово болото», поглотившее странника.

На следующий день она приступила к исполнению. Первым делом пошла к соседке Василисе, у которой было самое большое на селе куриное стадо.

— Василиса, дай мне в долг двух кур-молодок да петушка. К осени — цыплят тебе вдвойне верну. А я тебе за это… шерстяные носки свяжу. Мужу твоему, чтоб ноги не мерзли в зимнюю стужу.

Василиса, женщина практичная, оценила предложение. Но спросила:

— А почему не купишь? Шьешь, говорят, хорошо.

— Все деньги в дом ушли, — честно призналась Арина. — А куры — они как семья. Заведутся под боком — и дом веселей.

Сделка состоялась. Теперь у их дома было не только строение, но и кудахтанье. Звук глупый, бытовой, но невероятно успокаивающий своей нормальностью.

Потом был разговор с каретником Федотом насчет Петьки. Тот, покряхтев, согласился: «Пусть приходит по субботам. Щепки собирать, кожу протирать. Посмотрю, на что годится». Это была не работа, а инвестиция в будущее и в социальные связи.

А вечером, когда Машенька, уставшая от попыток прясть на старой, трещащей прялке Василисы, уснула у печи, Арина подозвала Петьку.

— Сын, садись. Поговорить надо.

Он сел на лавку напротив, настороженный.

— Ты — мужчина в этом доме. И ты должен знать не только где гвозди лежат. Ты должен понимать, в каком мире мы живем. — Она рассказала ему о списке. Об угрозах. О плане. Не приукрашивая, но и не сгущая краски. Говорила, как с равным.

Петька слушал, не перебивая. Его лицо было серьезным.

— Значит, этот дом… он не убежище. Он — крепость.

— Да. И крепость нужно не только строить. Ее нужно защищать. Но не только топором. Умом. Словом. Даже курицей, — она слабо улыбнулась. — Ты готов к этому? Не к драке. К постоянной, тихой, ежедневной обороне?

Он долго молчал, глядя на огонь в печи.

— Я не хочу драться, — сказал он наконец. — Я хочу, чтобы вы с Машкой жили спокойно. Чтобы у нас свой хлеб был. И чтобы… чтобы нам не нужно было больше ни от кого бежать. Если для этого нужно быть умным, а не сильным… я научусь.

В его словах не было юношеского бахвальства. Была усталая, взрослая решимость. Арина встала, обошла стол и обняла его, как маленького. Он сначала замер, потом расслабился, уперев лоб в ее плечо.

— Спасибо, сынок. Вместе справимся.

Ночью, лежа на новом, еще жестком и пахнущем деревом ложе, Арина прислушивалась к звукам своего дома. Скрип балок, усаживающихся на место. Тихое постукивание чего-то за печной заслонкой. За окном — мерное кудахтанье кур, устроившихся в сарайчике, который Петька сколотил за день.

Это были звуки жизни. Ее жизни. Выстраданной, вышитой, выстроенной.

Где-то там, во тьме, было болото, поглотившее человека. Был обезумевший пан. Были холодные «очи» коллекционеров.

Но здесь, под этой крышей, был хлеб, была вода, были дети. И была она. Уже не Анна. Не Арина-жертва. А просто Хозяйка. Женщина у своего очага. С иглой в руке и холодным расчетом в голове.

Она повернулась на бок, глядя в слюдяное окно, за которым тускло светила летняя луна. Завтра нужно будет посадить ту рябину. И начать вязать обещанные носки Василисиному мужу. И придумать, как ненавязчиво рассказать в селе, что Петька учится у каретника — «чтобы, не дай Бог, что со мной, парню ремесло в руках было».

Жизнь продолжалась. Не как праздник. Как работа. Самая важная работа на свете — работа по сохранению своего маленького, хрупкого мира. И она была готова к этой работе. До конца. Потому что отступать было уже некуда. Позади — только холодное болото мифов и страха. А впереди… впереди был только этот дом, эти стены, этот стол с корнями. И тишина, которую предстояло заполнить не страхом, а простым, настойчивым, ежедневным шумом жизни. Даже если для этого придется стать самой скучной, самой обыкновенной женщиной на свете. Лишь бы это сработало.