Тихая пристань (СИ)

Глава 22

Лето пришло не сразу. Оно пробивалось сквозь сырую прохладу мая, как первый росток сквозь плотную корку земли — настойчиво, зелено, неумолимо. На смену грязным проталинам пришла изумрудная щетка молодой травы, а воздух, еще недавно колючий и промозглый, наполнился густым, пьянящим букетом: цветущая черемуха, смолистый сосняк, теплый пар от прогретой за день земли.

Хлев их больше не пах старым навозом и страхом. Арина, с помощью Петьки и вдохновленного Гришки, прорубила в стене маленькое окошко, затянутое бычьим пузырем. Теперь в их жилище падал солнечный зайчик, пляшущий по грубо сколоченному столу и гладивший щеку спящей Машеньки. У порога, в старой кадке, росла герань — Агафья, смягченная и озадаченная стойкостью сестры, принесла отросток «для красоты, а то будто в землянке живете».

Их жизнь обрела новый, летний ритм. Утренний подъем с первыми птицами. Петька, уже почти не мальчик, а подмастерье, уходил с Гришкой на поля — не для заработка (им платили только едой), а для обучения мужской работе и, что важнее, для слухов. Он возвращался загорелый, пахнущий солнцем, и его отчеты были кратки и точны: «Стража уехала в соседнюю волость. Новых чужих не видели. В кабаке говорят, пан Гаврила к себе в усадьбу какого-то лекаря выписал — будто с страшную болезнь подхватил».

Арина слушала, кивала, и в ее душе, вместе с облегчением, росла тревога. Болезнь пана… Это могло быть совпадением. А могло быть следствием того самого знака на сосне, или действий Лексея, или просто карой за дурную жизнь. Мир был сложен, и причинно-следственные связи в нем напоминали не прямую дорогу, а переплетение корней.

Машенька же расцвела, как тот самый одуванчик у их порога. С куклой Гриши она не расставалась, назвав ее «Сестричкой». Она уже не просто сортировала нитки, а пыталась, насупив лобик, «шить» травинкой на тряпице, подражая матери. И иногда, когда Арина была особенно погружена в работу, ощущая каждое волокно ткани, девочка подходила и молча клала свою маленькую ладонь ей на руку. И странное дело — от этого прикосновения внутреннее напряжение спадало, а игла будто сама находила верный путь. Машенька, сама того не ведая, была живым, теплым щитом для материнской силы, не давая ей сжечь себя изнутри.

Однажды, в один из тех редких, совсем летних дней, когда жар уже висел в воздухе, но еще не давил, они втроем пошли в лес за земляничным листом и первой черемшой. Лес встретил их не враждебной тишиной, а праздничным гомоном: звенели комары, перекликались птицы, шуршали в траве ящерицы. Солнечные пятна, пробиваясь сквозь кружево листвы, танцевали на земле.

Машенька, отпущенная на волю, бежала впереди, разговаривая с «Сестричкой» и указывая на каждый цветок.

— Мама, смотри, кашка! А вон — заячья травка! Петька, не топчи, она же живая!

Петька, с лукошком за спиной, терпеливо обходил указанные сестрой растения, но его взгляд был прикован к верхушкам сосен.

— Мам, — сказал он, остановившись. — Смотри вон на ту, кривую. Гнездо, кажись, ястребиное. Если осенью птенцы будут, можно попробовать… для охоты…

Он говорил о ловчей птице, о чем-то неслыханном для простого крестьянского парня. Но в его голосе звучала не пустая мечта, а расчет. Он мыслил уже не как ребенок, а как хозяин, планирующий будущее.

— Об этом погодя, — улыбнулась Арина, срывая душистый лист смородины. — Сначала — крыша над головой, которая не течет. Потом — соколы.

— А у нас будет своя крыша? — спросила Машенька, подбегая и хватая мать за подол. — Не в хлеву, а настоящая? С окошком на солнышко и лавочкой у двери?

Вопрос висел в воздухе, простой и страшный своей грандиозностью. Своя изба. Свой порог. Не по милости Агафьи, не в качестве беженцев, а как полноправные, отдельные люди.

Арина опустилась на корточки, глядя в сияющие глаза дочери.

— Хочешь свой дом, ласточка?

— Хочу! — Машенька захлопала в ладоши. — Чтобы у меня своя кроватка была! И чтобы Петьке полка для его ножей! А тебе — большой стол, чтобы шить! А на окошке — герань, как у тети Гаши, только наша!

Петька молча слушал, но в его сжатых кулаках читалось напряжение. Он тоже хотел. Он, может быть, хотел этого больше всех — не просто кровати, а крепости. Места, которое будет их и только их, которое он сможет охранять и обустраивать.

— Своя изба… — протянула Арина, глядя сквозь деревья на солнечную поляну. — Это не просто бревна и крыша, детки. Это — труд. Недели и месяцы труда. Нужен лес. Нужны руки. Нужен… надел. Земля, на которой можно ее поставить.

— У тети Гаши земли много, — практично заметил Петька. — За хлевом — пустошь, в крапиве. Никто не пользуется.

— Это земля Степана, ее мужа, — поправила Арина. — И он вернется. Он просто опять на заработки подался.

— А если… если мы ему заплатим? — не сдавался Петька. — Я буду на него работать. Или… или мы найдем клад!

Последнее было сказано с такой детской, отчаянной верой, что Арину пронзило щемящей нежностью. Она обняла обоих, прижав к себе.

— Клад нам не нужен. Нужны руки и голова. И время. Но… — она сделала паузу, глядя на их оживленные лица. — Но если вы оба этого хотите… мы можем начать думать. Как взрослые. Мы можем присмотреть место. Можем потихоньку, по палке, заготавливать дрова — на берегу реки валежник хороший лежит. Можем… могу я брать заказы не только едой, а копейкой. Медной. И мы заведем глиняную кубышку, будем класть туда каждую заработанную копеечку. На гвозди. На коноплю для пеньки. На окошко со стеклом.

Она говорила о неслыханной роскоши — стеклянное окно! Но она говорила не для того, чтобы обмануть. Она рисовала план. Цель. И дети, слушая, замирали, впитывая каждое слово. Их мечта из воздушного замка превращалась в список задач. Это было страшно и захватывающе.

— Я буду лучше работать! — выпалил Петька. — Буду браться за любую работу! И рыбу ловить — продавать!

— А я… я буду ягоды лучше собирать! И курочек заведу! Они яйца будут нести! — включилась Машенька.

В этот миг, на солнечной поляне, пахнущей хвоей и земляникой, они перестали быть беглецами. Они стали семьей с проектом. И этот проект назывался «Дом».

Возвращались они с полными лукошками и с горящими глазами и полными головами планов. Их азарт не укрылся от Агафьи, когда та увидела их за ужином — перешептывающихся, строящих в воздухе стены и расставляющих мебель.

— О чем шепчетесь-то? — спросила она, не без добродушной ухмылки.

— О доме, тетя! — не сдержалась Машенька. — Мы свою избу построим! На пустоши! С окошком!

Агафья замерла с ложкой в руке. Ее улыбка сползла. Она перевела взгляд на Арину.

— Сестра… ты это серьезно?

— Мечтаем, — осторожно сказала Арина. — Пока только мечтаем.

— На пустоши… — Агафья покачала головой. — Земля та… она неудобная. Склон, весной подтапливает. Да и Степан…

— Мы ни на что не претендуем, Гаша, — мягко прервала ее Арина. — Просто… если у человека нет цели, он как лист по воде. А у детей должна быть мечта. Пусть даже далекая.

Агафья вздохнула, что-то пробормотала про «несбыточное» и принялась хлопотать у печи. Но позже, когда дети уснули, она подошла к Арине, которая при свете лучины чинила очередной зипун.

— На пустоши, говоришь… — начала она негромко. — Место и правда не ахти. Но… есть другой вариант. Старая изба, за околицей, у старого Тихона. Он помер прошлой зимой, наследников нет. Сруб стоит, крыша течет, но основа крепкая. Земля вокруг — ничья, общинная. Если управиться до того, как староста ее кому спишет… можно застолбить. По закону — если поставишь избу на общинной земле и проживешь год, она твоя.

Арина подняла глаза от работы. В глазах Агафьи не было прежнего страха. Была сложная смесь зависти, восхищения и какой-то усталой солидарности.

— Ты почему говоришь?

— Потому что выжила, — просто сказала Агафья. — Ты и дети. Не сломались. И… и я вижу, как Петька на тебя глядит. Как мужчина. Он уже не ребенок. Ему нужна своя земля. Хоть клочок. А Машеньке — своя скамейка у двери. — Она помолчала. — Я не помогу деньгами. Их нет. Но могу сказать, как подойти к старосте. И… у меня есть старые, еще материны полотенца, домотканые. Хорошая холстина. На занавеси, на половички сойдут.

Это был огромный дар. Не материальный, а стратегический и человеческий.

— Спасибо, сестра, — выдохнула Арина.

— Не за что, — Агафья махнула рукой и ушла в темноту, но ее плечи казались менее ссутуленными.

На следующий день, отправив Петьку с Гришкой на поля с особым заданием «между делом осмотреть старый дом Тихона», Арина взяла Машеньку и пошла в село. Не за заказами. Она шла с конкретной целью — поговорить со старостой, Федотом Митричем.

Федот был не злым, но осторожным, как старый барсук. Он помнил и про пана Гаврилу, и про «историю с ведьмой», которую, к счастью, удалось замять. Он принял Арину в своей избе, заставленной неуклюжими лавками и пахнущей овчиной и луком.

— Чего надо, Арина? — спросил он, не предлагая сесть.

— Земли, Федот Митрич, — прямо сказала она. — Клочок. Под избу. Детям нужен свой угол.

Староста хмыкнул.

— Где ж я тебе землю возьму? Вся поделена. Да и ты… ты ведь не здешняя. Пришлая.

— Пришлая, да оседлая, — парировала Арина. — Дети мои здесь растут. Я плачу подати (она платила символически, через работу, но платила). Работу делаю для всей округи. А земля… есть старый дом Тихона. Сруб гниет. Земля вокруг пустует.

— Общинная земля, — насторожился староста. — Не дам я ее тебе просто так. Сход собирать надо…

— А если я не прошу просто так? — Арина положила на стол небольшой, тщательно завернутый сверток. Развернула. Там лежала рубаха из тонкого, крепкого полотна — не новая, но выстиранная до белизны и вышитая по вороту и манжетам тем самым, простым и пронзительным узором, что помнил Род. — Это тебе, Федот Митрич. Не взятка. Благодарность. За то, что приютила меня округа. И… просьба. Дайте мне год. Год, чтобы поставить на том месте избенку. Если поставлю, если обживусь — значит, Бог так судил, и земля сама меня притянула. Если нет… сруб ваш. И рубаха — просто рубаха.

Она не просила. Она предлагала сделку с высшими силами и с его, старосты, совестью. Федот смотрел на рубаху. Он был суеверен. Узор его завораживал и пугал одновременно. А главное — предложение было безвыходно мудрым. Если она не справится — община получит готовый, пусть и небольшой дом. Если справится… ну, что ж, значит, такова воля. А пану Гавриле можно будет доложить, что пустующую землю прибрала к рукам работящая вдова, укрепив тем самым хозяйство, а не разбазаривая.

— Год… — пробурчал он, поглаживая рубаху. — Это ты, Арина, хитро. Ладно. Будь по-твоему. Но чтоб без шуму! И чтоб подати исправно! И… — он понизил голос, — … чтоб никаких там твоих «особенных» делов на той земле не было. Шей себе, чини. А больше ни-ни. Поняла?

— Поняла, — кивнула Арина, и в душе ее зажглась первая, крошечная победоносная искра. — Шить — это все, что я умею. Шить и вязать.

Когда она вышла от старосты, Машенька, ждавшая ее на завалинке, увидела в ее глазах то, чего не видела никогда — не холодную решимость, не усталую мудрость, а радость. Чистую, почти детскую.

— Мама? У нас будет?

— Будет, солнышко, — Арина взяла дочь на руки, несмотря на ее тяжесть. — Будет нам угол. Наш. Теперь — бежим домой, Петьке новость сказать!

И они почти бежали по пыльной сельской дороге, мимо огородов, мимо удивленных взглядов соседок, и Арина, сжимая маленькую руку дочери, чувствовала, как по ее жилам бежит не кровь, а тот самый летний, живительный сок, что поднимается от корней к вершинам деревьев. У них появился шанс. Не подарок судьбы, а заработанное право. И это право нужно было теперь отстоять.

Вечером, когда Петька, запыленный и уставший, но с горящими глазами, подтвердил: «Сруб крепкий! Крышу перекрыть, полы настелить — и жить можно!», они сидели втроем у открытой двери хлева. В руках у Арины была та самая глиняная кубышка, принесенная Агафьей «для начала». Она была пуста. Но она существовала.

— Вот, — торжественно сказала Арина, поставив кубышку на стол между ними. — Наш первый кирпич. Завтра в нее пойдет первая копейка. А потом — еще. И еще. И мы будем их откладывать. На гвозди. На коноплю. А потом… потом мы начнем новую жизнь.

Они сидели, смотря на простой глиняный горшок, как на величайшее сокровище. За окном густели летние сумерки, запевали сверчки, и пахло дымком от соседских печей — запахом мира, покоя и дома, которого у них еще не было, но который уже начал жить в их сердцах, в их общих мечтах, в звоне первой, еще не заработанной, медной копейки на дне глиняной кубышки.