В разводе. Бывшие любимые

Эпилог

Вика

Мне было пять.

Я сидела на низенькой скамеечке в детском саду и выворачивала ногу, чтобы мама не могла мне надеть валенок, потому что от него под носками кожа чесалась жутко.

И гамаши постоянно собирались в гармошку на коленках.

Я знала, мама недовольна, настолько недовольна, что хмурилась, поджимала нижнюю губу, прикусывала её и, фыркая, сдувала чёлку со лба, которая выглядывала из-под пушистый лохматой шапки, как у тёти Анджелы с рынка.

Мне было пять.

Я бежала, торопилась вслед за мамой, она тянула меня за руку сквозь декабрьский снегопад. Я понимала, что я её разочаровала настолько сильно, что она даже не говорит со мной. Я понимала, что своими капризами делаю только хуже.

Мне было пять, и мне казалось, меня не любили, и когда мы с мамой дошли до остановки, она остановилась, вздохнула. А потом наклонилась и подняла меня на руки. И только уткнувшись носом в морозно-пахнущий воротник её шубы, я поняла, что несмотря на мои капризы, несмотря на то, что у меня гамаши опять собрались в гармошку на коленках, мама все равно со мной.

С этим снежным морозным запахом.

Если чуть-чуть с нотками духов, которые бабушка саркастично называла красная Москва.

Я сидела в квартире на Пархоменко, обнимала Олега за шею, тыкалась носом в его волосы.

И аромат такой солнечно-летний, с нотами лемонграсса и морской соли, который напоминал регату на чёрном море.

Я сидела, тыкалась носом в его волосы. Проворачивала в голове дурацкую фразу…

Я тебя обманул.

В том, что не разлюбил.

Несмотря на все мои капризы, несмотря на то, что я никак не хотела становиться той самой женщиной, которую он желал видеть, меня все равно любили. Такой, как я, есть.

С моими страхами о том, что вдруг слабый человек никому не нужен, с моими тайнами о том, что это больно чувствовать себя недоженщиной во время выкидыша. И с моими тараканами в том, что мне не хватает сил на семью и мужа.

Но я боялась ослабить хватку.

Ведь если в детстве приходишь с ободранными коленками, значит, ты плохая, ведь если в детстве тебя старшеклассник толкнул и порвал рюкзак — это ты плохая, ведь если в детстве ты не можешь держать нормально ногу, чтобы валенки надели — ты в любом случае плохая.

И, несмотря на всю мою эту плохость, Олег сидел на коленях передо мной. Целовал нежную кожу, проходясь щетиной, заставляя толпы мурашек подниматься по телу и повторял одну и ту же фразу:

— Я исправлюсь, я тебе обещаю, это не в тебе проблема, а во мне. И Денис, наверное, прав что я патологически ненавижу конкуренцию и пытаюсь с ней бороться одним единственным способом, но только в разговоре с ним я понял, что я не могу конкурировать ни с тобой, ни с ним, ни с Вероникой я ни с кем не могу в своей семье конкурировать. Потому что, по я определению самый сильный.

— Я знаю, — тихо выдохнула я, — я знаю, что ты самый сильный, потому что если бы ты был слабым, я бы с тобой не смогла жить, потому что если бы ты был слабым я бы, наверное, тебя быстрее задушила. А ты очень сильный. Просто у любой силы есть свои слабости…

Олег медленно поднял на меня глаза, и я провела большими пальцами ему по щекам, стираем влажные солёные пятна.

— Твоя вот слабость заключается в том, что тебе надо периодически видеть доказательство своей силы. И ты пошёл по пути наименьшего сопротивления, решив получить её в постели.

— Я уже ничего не хочу Вик,получать. Серьёзно. Мне уже абсолютно без разницы, что будет в постели, что будет за границами этой постели. Я просто понимаю, что я действительно тебя обманул. Я действительно тебя предал: после стольких лет брака получить кольцо и закрывшуюся дверь это по меньшей мере свинство.

Я кусала губы, отводила глаза.

А ещё было свинством вредничать полгода. Демонстративно закрывать дверь, когда он приезжал, чтобы забрать Стешу. Бросать короткие сообщения о том, что нужно его детям. И совсем нецензурные о том, что его мама болеет.

— Мне уже ничего не надо, Вика, я только прошу тебя дать мне шанс. Я действительно, я не знаю, как из этой ситуации выходить. Я прекрасно понимаю, что другая мне не нужна, меня бесит другая, я не могу смотреть на тупые глаза, на хлопающие ресницы. Ты мой типаж. Ты стопроцентно моё. Под кожей, даже глубже. В каждой клеточке крови. Ты моё. Самое важное. Самое необходимое. Это настолько моё, что эти полгода я жил в аду.

— Но пройдёт десять лет, и тебе покажется, что я недостаточно твоё, пройдёт десять лет, и вдруг у тебя возникнет идея, что я недостаточно покладиста, мягка.

— Ты в любой момент можешь взять плётку. И отхреначить меня ей по лицу. — Подавив улыбку, произнёс Олег и потянул меня на себя, уткнулся снова лицом мне в колени. — Мне так было дерьмово.— Тихо прошептал он. — Я так захлёбывался в собственной боли, что мне не через десять лет, не через двадцать, никто другой не нужен будет. Я себя знаю. Мне никто не нужен был даже сейчас. Мне просто нужно было, чтобы хоть что-то в этой семье происходило так как я решил…

— В этой семье все происходит так, как ты решил. Это Денис начал заниматься хоккеем, потому что ты так решил. Это Вероника занималась иностранными языками, потому что ты так решил, а Стеша ещё ничем толком не занимается, потому что ты этого не решил. И то, что я занимаюсь кофейней, это потому, что ты так решил. Потому что вспомни, как это выглядело. Я хочу что-то своё, а что ты хочешь своё? Не знаю. Ну, возьми кофейню.

Я напомнила старый диалог. И, вздохнув, зажала ладонями глаза.

— Прости меня, я тебя умоляю, прости. Выбей мне на сердце печать того, что я сделал тебе больно, выбей её словами. И такими, чтобы я твою боль чувствовал всегда и помнил о том, что нет ничего хуже чем жизнь без тебя.