Возвращение к истокам (СИ)

Глава 8. Пепел пожаров

Оцепенение вызвал мороз. Холодный ветер. Снег, оседающий на плечах пуховой накидкой. Зима сковала мысли.

Что же еще, если не зима?

Кровь на снегу в темноте казалась почти черной, и я старалась на нее не смотреть. Прижимала к виску Влада уголок пледа и глубоко дышала. В глаза ему, к слову, тоже не смотрела. Глаз не хотелось. Ничьих. Взглядов осуждающих, хлестких, которые непременно заставят стыдиться, а ведь стыдиться не стоит. Казнить себя — да, но стыд… Не заслужила я прощения, значит, и стыд ни к чему.

— Ненавидишь меня?

Вопрос тихий, в нем слышится почти не завуалированная мольба.

Ненавижу? Нет. За что? За то, что он, бесспорно, торжествует из-за того, что мой брак развалился? За то, что всегда ломал то, что я строила? За «я же говорил», не произнесенное, но подуманное?

Глупо перекладывать свою вину на чьи-то плечи.

Душно. Мучает безумное желание разреветься.

— Надеюсь, ты рад…

Слова першат в горле. Слов не хочется.

Не хочется ничего.

— Я не рад.

Ложь? Очередная попытка покрасоваться, выглядеть благородным? Еле стоит, а туда же…

— Я знаю, кто убьет Хаука.

Говорить о Первых проще. Вспоминать опутывающую липкость видения, отголоски которого все еще стучат в висках. Щупальца охотника — длинные, извивающиеся, светящиеся холодным светом. Боль — минутную, дикую, после которой придет… Что? Искупление?

Бред. Смерть — не искупление.

Наверное, прав был Влад тогда: сольвейги счастливыми не становятся. И я, как доказательство: лишилась наставника, мужа, а скоро и жизни лишусь. Хотя для этого нужно найти девушку…

— Что именно сделала Лив?

— Уверена, что сейчас хочешь это обсуждать? — поморщился Влад, отмахиваясь от заботы. — Тебе не кажется, что нужно поговорить о другом?

— Нет! — замотала я головой. — Не хочу о тебе и… о том, что было у андвари.

Не хочу. Понимаю, что не спрячешься, что поговорить придется. Когда-нибудь потом… Говорить сейчас означает признаться себе: ничего уже не изменить. Признаться, перестрадать, смириться и жить дальше.

Я не готова.

— Так что сделала Лив?

Лив почему-то представлялась мне лучше всего. Темные, до талии волосы, блестящие, шелковистые и гладкие. Испуганные карие глаза. Лицо узенькое, с ямочкой на левой щеке. Карминовые губы. Тонкие пальцы, сжимающие пресловутый клинок. Где его искать? А ее? И что если Хаук нападет раньше?

— Если верить легенде, она сдала Херсира. Подставила, сама того не желая. Потом пожалела, но поздно было — боги прислали Хаука. Ты знаешь, до сегодня я до конца не верил, но вот этот…

Влад замолчал. Застыл, придерживая ребра. И я невольно проследила за его взглядом.

Гарди не было. На его месте остался лишь смятый снег.

Странно, но исчезновение Первого никак не откликнулось во мне. Какая разница, куда он ушел? Исчез? Испарился? Был ли вообще, или нам почудилось?

Был. Темные брызги на снегу — свидетельство его присутствия. Багровый синяк на скуле Влада. Его дыхание — свистящее, тяжелое, полусогнутая спина. Как бы ребра целы остались…

— Тебе нужно показаться Кириллу.

— Пустяки.

Крепится. Ущемленную гордость прячет за деланым безразличием. Смотрит пристально, пытаясь выискать на моем лице последствия случившегося. Только нет их. Пусто. В груди будто дыра, а нее ползут сквозняки, наметает снег, сочится холод.

Нужно идти в дом. Там камин и обогреватели. Там Эльвира, которая тут же примчится отпаивать чаем, будет улыбаться, а от улыбки ее, как в детской песне, всегда становится теплей. Да, определенно нужно в дом.

Я медлила. Стояла и растерянно смотрела на то место, где несколько минут назад злился Эрик. Ждала, что вернется. Пусть бы кричал, смотрел ненавидяще, обвинял, клеймил. Но был бы рядом.

Где он сейчас?

— Лив убьет Хаука?

Вопрос из реальности, и меня вышвыривает из мыслей в зиму.

Холодно. И снова вспоминаются подробности видения. Мой сдавленный крик, почти рычание, хлещущий и порванной жилы кен, который приходится буквально черпать ладонями. Застывший на месте охотник. Отчаяние в его глазах. Тающие секунды, и, если не успею, оступлюсь, все будет напрасно. Дрожащая, как лист на ветру, Лив. Острие ножа, опасно блеснувшее в темноте.

Странно, но будущее больше не пугало. Зачем жить, если на горизонте маячит настоящий ад? Непрощение. Осуждение. Боль.

Влад ждет ответа. Смотрит, а от взгляда его расползаются по коже насекомые страха. Вдруг узнает? Не позволит ведь… Заставит жить, принять ад, но дышать. Мучиться, но просыпаться по утрам. От удушливой, навязанной защиты потемнело в глазах, и я кивнула.

— Она.

И ведь не соврала даже. Недосказанность ведь не ложь?

Влад кивнул. Расспрашивать не стал: то ли решил сейчас не наседать, то ли боль пересилила любопытство. К дому мы шли в полном молчании, изредка останавливаясь передохнуть. Ночь окутывала предновогодним волшебством, искрился снег в свете фонарей, кружились в воздухе пухлые снежинки, и дом, обычно мрачный и хмурый, принарядился в белую шубу. Застыли деревья, будто в ожидании волшебства.

Любоваться хотелось. Я бы, наверное, смогла забыться — пусть на минутку — в снежном этом великолепии. Но Влад закашлялся и схватился за грудь. Я не сильна в медицине, но подумалось, что это плохой знак.

Я усадила его на ступеньки, велела не шевелиться и ждать Кирилла. Пусть осмотрит, в больницу повезет. А мне не до этого. Почему-то что делать дальше, я понимала четко. От легкости в мыслях стало немного жутко. Впрочем, много ли я знаю о смертниках? Может, у них всегда так?

В доме царил полумрак. Тени ползли по серым стенам, скалилась ночь в провалы окон, лестница готично оканчивалась темнотой. О произошедшей несколько часов назад стычке с охотниками не напоминало ничего. Куда делись сами охотники — тоже непонятно. В доме ли, договариваются с Гектором? Ушли? Вернутся? Гостиная открывать тайны не спешила.

Дом спал, спали его жители, либо же затаились, попрятались по комнатам, и были не в курсе произошедшего в саду скандала.

В абсолютной тишине выдох получился отчаянно громким, пугающим. Как и шаги за спиной, на который я обернулась в надежде… которой не суждено было сбыться.

Алиса. Сверкнула глазищами и руки на груди сложила.

— Где Эрик?

В вопросе — напор и ненависть, скрывать которую она даже не старается. Непонимание еще — отчего я, а не она, такая сильная и умеющая много. Законопослушная. Красивая. Готовая на многое, а я…

Я — предательница. И показалось, Алиса знает и мысленно посмеивается, злорадствует, и от взгляда ее вспыхивают щеки, уши, шея даже горит от чувства вины. Хотя, если подумать, кто она мне? Соперница? Смешно… Смешно и больно, ведь теперь у нее появился реальный шанс. Эрик зол. Обижен. Гордость задета, и он может захотеть затереть обиду, вытеснить другими эмоциями. Женщины часто лечат мужчин лаской.

Отвечать я не стала. Почти бегом поднялась наверх, разбудила Кирилла — Владу нужно, чтобы о нем кто-то позаботился. А мне заняться важным делом…

Дэн на звонок не ответил, зато на мысленный толчок откликнулся сразу, и в груди горячо стало, как тогда, когда Барт обнимал. Снова захотелось плакать, в доме я не стала — выскользнула с черного хода в ночь, глотая морозный воздух и дрожа от холода. Нужно было одеться потеплее, но об этом я подумала, когда доковыляла до кованного, увитого резными лозами забора.

Дэн ждал, сунув руки в карманы, и хмурился. Смотрел на меня пристально, и возникло странное ощущение, что о ссоре с Эриком он в курсе и сейчас станет меня отчитывать.

Дэн в курсе очень даже был — но не об Эрике.

— Люсия пророчила о тебе.

Сказал он это быстро, будто выплюнул. И замолчал, словно боялся выпустить зло в мир. Поздно — зло уже выпустил Крег, и я боялась представить, где это зло сейчас, и кто уже успел пострадать от его светящихся злостных щупалец.

— А, это… — Я потупилась и многозначительно вздохнула.

Говорят, о собственной смерти рассуждать легко. Врут.

— Даже не смей! — резко предупредил Дэн. В лице изменился, острее проступили скулы, и глаза блеснули недобро. — Не вздумай…

— Что? — усмехнулась. Горечь вырвалась изо рта паром. И слезы — горячие, крупные — по щекам потекли. — Барт умер за это! Погиб. Учил… Меня, тебя. Отдал… Оно во мне… горит, жжется… Ждет. Он ведь для того и…

— Поля.

Насколько мне нужны объятия сольвейга, я поняла лишь тогда, когда Дэн меня обнял. По волосам рука, и тепло, и душно. Реву, как дурочка, а слезы все бегут, и конца им нет. Хочется оплакать все и сразу: и судьбу свою нелегкую, и душу непутевую, которая, как бы я ни старалась, к Владу тянется. Сколько бы я не злилась, сколько бы не убеждала, что ненавижу его, но ненависть сошла на нет, обиды забылись, а память осталась. Память хранила только хорошее. Помнились вечера в его кабинете, усталые глаза, улыбка, от которой веяло теплом. Легкий поцелуй в лоб, теплый плед на плечи. Ярость, с которой он меня спасал.

Всегда.

Только вот это в прошлом — теперь я отчаянно это поняла. Не нужно бежать от прошлого, прошлое нужно отпускать. Отпустила на свою голову!

— И ты пойдешь на это? Сама? — Дэн отстранился и в глаза всмотрелся, ища на нем признаки лжи. — Безумная!

— Барт так хотел, — вздохнула я и вытерла слезы. Холодно от них, да и без толку плакать. Рядом с Дэном стало полегче, как и всегда в близости сольвейга. Еще бы с Люсией увидеться, поговорить, поплакать у нее на плече. Она бы качала головой и повторяла: «Бедный мой, бедный Паулина…»

Бедный, да. Сама виновата!

— Барт погиб ради этого. И печать… Почему я?

— Барт уже ставил печать, а это право, как ты знаешь, один раз всего дается, — мрачно пояснил Дэн. И переносицу потер, а он всегда так делает, когда злится. — Среди сольвейгов не так много безумцев, как ты думаешь. Люсия — сильная провидица, но не так решительна и совсем не воин. Да и отвыкла она от внешнего мира, нет у нее там поддержки.

— У меня есть, — кивнула я и взгляд отвела.

Барт поступил цинично. Он с самого начала знал, но вот… ненавидеть его не получалось. Злиться — тоже. То ли усталость, то ли понимание: Барт не со зла так поступил. Из необходимости. Наверное, нет в мире больше хищного, который сможет, не побоится. Который пережил столько, что не страшны ему никаких Первые.

— Я могу, — тихо сказал Дэн. — Я не ставил печати, и…

— Нет! Тебе Барт сольвейгов оставил, и ты не имеешь права их бросать.

Я тряхнула головой, утрясая мысли. Принятое решение казалось единственно правильным и логичным. И события сегодняшние: внезапно всплывшее воспоминание, ярость Эрика, уход его — знаки, подтверждающие выбор. Впрочем, видения пророчицам даны, чтобы предотвратить беду. И черта с два я отдам свою жизнь просто так!

Кулаки сжались сами собой, и слезы высохли, покрывая коркой онемевшие щеки.

— Мою судьбу ты не заберешь, — сказала я твердо. — Но вот изменить… — Подняла на него глаза и спросила: — Поможешь?

Дэн на мою задумку отреагировал скептически. Хмурился и поправлял челку, которая методично падала ему на глаза.

— Что об этом думает твой муж?

Вопрос поставил в тупик. И не то, чтобы я к нему не готовилась — вопрос был вполне логичен, но… Воспоминания были слишком острыми. Глаза, в которых обида. Растерянность. Злость через края, готовая вылиться, обрушиться на меня, на мир. Об Эрике думать было сложно.

— Он… — Взгляд отвела, боясь, что Дэн прочтет в них вину. — Я поговорю с ним.

Дэн вздохнул. Руку на плечо положил, и от этого стало легче. И мне бы к сольвейгам, хоть на денек. Посидеть у костра, выпить чаю из алюминиевой кружки, посмотреть, как танцует Люсия. Сбежать? Пожалуй. Жаль, что от себя не сбежишь. А если так, то какая разница, где находиться? К тому же Эрик вернется. Нужно поговорить, выяснить, что теперь будет. Со мной. С нами.

— Ты знаешь, я во всем готов тебя поддержать, но это не тот случай, — серьезно сказал Дэн. — Ты теперь жена, а для процедуры нужно…

— Знаю. Нужен кен.

Кен Влада. Много кена, ведь Гарди — не обычный ясновидец. Первый. Сильнейший из всех. И если до страшной правды Эрик был готов и даже сам предложил, то теперь… Это же я и Влад… Теперь Эрик ни за что не согласится, и, если запретит, я не стану спорить. Не смогу его ранить еще больше.

И умру.

Эта мысль зависла в воздухе, а потом гулко провалилась куда-то в пустоту. Голова все еще болела, на плечи навалилась невероятная усталость.

И потому, как только я вошла в пустую темную спальню, то, не раздеваясь, рухнула в кровать. Снились мне цветы. Распустившиеся лотосы на неподвижной глади озера в хельзе. Рассветное солнце золотило песок. И небо из нежно персикового перетекало в ясно-голубое. Полупрозрачное, как глаза Эрика…

Слезы очень даже можно придушить, если закусить подушку и думать о Первых. Об охотниках, которые вроде и поверили Гектору, но согласились ли с его прогнозами? О том, как найти Гарди.

В реальном мире рассвет был серым. Чертил узоры полупрозрачными тенями. Прятал солнце за сизыми, низкими тучами. Новый день хмурился, будто тоже осуждал.

Эрик так и не вернулся. И первое, что я ощутила утром — одиночество. Безнадежность, которая рождала панику. Хотелось вскочить, позвонить, поехать в город, а если понадобится, то и за границу, чтобы найти его. Попытаться оправдаться.

Глупо…

И каждый раз, когда я брала в руку телефон, не решалась набрать номер. Не знала, что сказать. Да и имею ли право… после всего.

Заставила себя умыться и привести себя в порядок. Признаться, такой усталости я не ощущала давно, с того момента, как узнала о том, что Кира — драугр. Но понимала, что должна. Двигаться. Дышать. Улыбаться даже, хотя улыбка в тот момент была для меня чем-то запредельно трудным.

В гостиной собралось много народа. Роберт и Лара, держащиеся за руки на диване. Молчаливая Лина. Бледная и потерянная Даша, которая, казалось, хотела быть отсюда как можно дальше. Мирослав, хмурящийся и глядящий исподлобья на Алису.

Алиса говорила. Яростно, громко. Слова ее находили отклик у тех, кто ее слушал. Некоторые старались удовлетворение спрятать. Некоторые, как Лина, стыдились его. Мирослав, казалось, был разочарован. И на меня посмотрел осуждающе.

Алиса говорила обо мне. В моем присутствии она, конечно, замолчала, но выглядела при этом жутко недовольной — видать, речь была отрепетирована и требовала слушателей.

Даша поднялась резко, словно мой приход стал для нее поводом это сборище покинуть. Она молча взяла меня за руку и потащила наверх. И уже у двери своей спальни, не сдержав эмоции, выдохнула злое:

— Стервятники!

И втолкнула меня внутрь.

У нее было уютно. Кровать, накрытая вязаным покрывалом. Римские шторы на окне. Низкий резной комод. Кресло-каталка в углу. И огромный портрет, откуда на нас смотрел Эдмунд Стейнмод. Он лукаво улыбался, и в уголках его глаз собрались лучики морщинок.

— Как ты? — участливо спросила Даша и усадила меня на кровать.

— Я…

— Влад рассказал мне. Надеюсь, ты не против? А эта… Алиса подслушала. Гадина! Растрепала всем… Извини.

Она крепче сжала мою ладонь. А я растерялась. Она меня не осуждает? Совсем? Или что это — жалость? Ну да, осталось только меня пожалеть.

— Влад в городе, — тем временем продолжала она. — Нет, все хорошо, но он решил, так будет лучше, потому что Эрик… Вернется, а тут… И Андрея — охотника этого твоего — Влад тоже забрал. Эрик, когда злой, может глупостей наделать. Он и тебя хотел забрать, но я отговорила. Тебя Эрик не тронет.

— Осуждаешь? — спросила я, отводя взгляд. Удивительно, но слез не было, хотя Даша смотрела очень жалостливо. В груди только ныло. И поясница. Почему-то когда нервничаю, в последнее время болит. Наверное, нужно врачу показаться.

Потом. Если выживу.

— Нет, — абсолютно серьезно ответила Даша и к моему огромному облегчению руку мою выпустила. — Разве я имею право? Ты — скади. Сестра мне, по сути. Кто я такая, чтобы забрасывать тебя камнями? Все ошибаются.

Поддержки от Даши я ждала меньше всего, поэтому не знала, что сказать. Сидела, слушала ее неумолкаемую трескотню, которой, я теперь была уверена, она хотела отвлечь меня от мрачных мыслей. Даша говорила много. О Владе и его состоянии. Что у него сломано два ребра, но Кирилл уверил, что он быстро пойдет на поправку. Об Андрее, которому теперь не страшно в городе. Охотники приняли условия Гектора, и препятствовать нам не станут. Присоединятся ли они к нам в борьбе с Хауком, неизвестно, но нападать больше не будут, и то радость. Об Алисе, которая встала ни свет, ни заря, и начала распоряжаться в доме, будто она здесь хозяйка.

— Для Алисы это реальный шанс, — усмехнулась я. — Она благодарить меня должна, а не судить.

— Глупости, — строго сказала Даша. — Эрик остынет. Подумаешь, поцелуй… Переживет его гордость!

— Вот уж не думаю, что она переживет.

Гордость у Эрика была живучей. Она сплелась корнями с его яростью, которую выпускать было опасно. Особенно сейчас.

— Эрик тебя любит. Просто он не привык…

— К предательствам? — горько улыбнулась я.

— К тому, что женщина может хотеть кого-то, кроме него. У Эрика никогда до тебя не было конкурентов. Он избалован и уверен в собственной неотразимости. То, что ты выбрала его, удивления в нем не вызвало, а это… Думаю, он растерялся.

— Не только он. Я тоже. Думала, прошло, а оно видишь как…

— Ты в курсе, я всегда была против вас с Эриком. Я знаю Влада с детства, и историю вашу будто бы сама пережила. Мне было трудно. И Эрик — он не умеет с девушками так, чтобы серьезно. Не умел — до тебя. — Она вздохнула сложила руки на коленях. У нее был красивый маникюр. Классический красный, и ногти аккуратно подпилены. На среднем пальце левой руки — кольцо с одиноким камнем. Никаких излишеств. — А потом он изменился. Ты изменила его, понимаешь? Влад мой лучший друг, но я не могу не понимать, что вы с Эриком — пара. Настоящая, с глубокими привязанностями.

— Уже нет.

Мне ли не знать, как легко рвутся путы привязанностей. Чувства — еще не все. Доверие — главное. Доверие — как девственность, его не вернешь.

— Эрик остынет, — повторила Даша, и показалось, она убеждает больше себя, чем меня. — Вот увидишь.

Все же дар убеждения у нее был так себе.

Зато она отлично умела отвлечь. Заболтала. Непринужденно рассказала об их детстве. Об атли, с которыми со скади были дружны. Об Эрике, который до смерти отца был другим. Мягче. Неопытнее. Более открытый миру, он пытался мир постичь. Много читал и ночи проводил в библиотеке. В то время он был слабее — огромную часть кена Эрик получил в результате автоматического наследования. Когда их папа…

На этом моменте Даша запнулась, и глаза ее блеснули, будто она собиралась расплакаться. Сдержалась. Улыбнулась нервно, и мне подумалось, что они с Эриком все же похожи. От схожести этой защемило в груди.

Вина. Горечь, которая шла, казалось, из самой жилы. Чувство потери, которое, как ржавчина, разъедает.

О родителях Даша говорила сбивчиво, яростно. Они были безусловно интересными личностями, и во время ее рассказа я ловила себя на мысли, что жалею о том, что не вышло с ними познакомиться.

Божена — сильнейшая целительница всех времен, если верить летописям. Говорили, она буквально вытаскивала хищных с того света. Прямой потомок Херсира, в которого я не верила до момента открытия портала. И в митаки ее ценили, вождь даже замуж звал, однако удержать не смог.

Любовь?

Поговаривали, Эдмунд ради нее отменил свадьбу. И специально купался зимой в пруду, чтобы заболеть. Чтобы она вылечила…

Слухи, которым хотелось верить. О том, что можно вот так — душа в душу — без предательств и соблазнов. Пусть не у меня.

У меня не вышло.

Опомнилась я, уже когда стемнело. Усталость и апатия накатили внезапно — от сильных видений, бывает, штормит несколько дней. Дом ожил снизу, первым этажом. Наполнился гулом голосов, смешками, лязганьем посуды. Четыре племени хищных в одном доме — это вам не шутки. А еще и ясновидцы. Комнат свободных не осталось, приходилось ютиться по несколько человек в одной спальне.

Уходить от Даши не хотелось, но я засыпала на ходу, потому попрощалась. И к себе шла в приподнятом настроении, несмотря на случившееся.

Настроение пришлось оставить за порогом собственной спальни.

Он сидел на кровати, и плечи его были непривычно опущены. Устал. И круги под глазами пролегли. Когда я вошла, он сжал кулаки, но глаза на меня не поднял.

— Эрик…

Выдох оцарапал горло. И перед глазами поплыло — от усталости, наверное. И я застыла, едва прикрыв дверь, не зная, как себя с ним вести. Подойти? Говорить? А если говорить, то что?

Эрик избавил меня от необходимости принимать решение.

— Уходи.

Слово вышло колючим. Злым. Он напитал его той своей яростью, которой не умел сопротивляться. Ярость ушла, а слово осталось.

— Пожалуйста…

Мои слова выходили жалкими, и их полупрозрачные окончания, тонули в шумных выдохах. Моих. Его. Напряжение было таким сильным, что отдавалось звоном в ушах.

— Давай поговорим…

— Нет. Я не готов тебя слушать.

Не готов… Будет ли? И сколько ждать? Я буду ждать — пусть бы вечно, только вечности у меня нет.

Внезапно стало холодно. До озноба. И только он — мой Эрик — теплый и в состоянии согреть. Прогнать разъедающие меня эмоции. Наплевать бы на все и прижаться! Только не позволит.

— Я не смогу с тобой спать. Видеть даже… Так будет лучше.

Уйти? Но… куда?

— Мне все равно, — ответил он на невысказанный вопрос. Ну да, теперь можно забыть об обещаниях и спокойно читать мысли.

Мысли закончились. Растеряла.

Вышла я на автопилоте. Был коридор. Ступени, устланные коврами. Темная, высокая дверь. Запах пыли. Хлам в углу. Драное, линялое покрывало. Сквозняк из окна, и я пытаюсь согреть себя, обняв руками. Они холодные. Мне все равно.

Сны — путанные, вязкие, пропитанные туманом и сыростью. Из них с трудом получалось вырываться, и я тяжело дышала, растирая плечи окоченевшими ладонями.

А ближе к рассвету не выдержала — встала. Облокотилась на ледяной подоконник и выглянула на улицу. Снег блестел от света фонарей. Зима. Я невольно подумала, что вовремя Андрея отсюда унесли. Тут просто невозможно жить.

Мне придется. Свободных комнат нет, а подселяться к кому-то… Я не выдержу — взглядов, жалости, шепота за спиной. Лучше здесь, в одиночестве.

Зря я надеялась, что вырвалась из прошлого — оно опутало ноги и тянет вниз, на дно. Значит, такова судьба. Надоело!

Дверь противно скрипнула, впуская ручеек света из коридора.

— Поля…

— Не надо! — Горло сжалось, и на глазах выступили слезы. Сочувствие делает нас слабыми, а мне нельзя.

— Ну что же ты, а…

Глеб горячий. И я прижимаюсь, втискиваюсь ему в грудь, кутаясь в объятиях. Взрываюсь рыданиями — сухими, беззвучными. А он гладит, гладит по спине.

Больно. Боль рождается в груди, и я не знаю средства, чтобы ее унять. Ребра давят, окольцовывают распирающее, тяжелое.

— Не реви, — бурчит Глеб, а сам утешает — сдержанно, как умеет только он. — Или нет, пореви лучше. Легче станет.

Не станет. Но я разрешаю себе поверить Глебу, пусть на несколько минут.