Яд иллюзий

Глава 19

Проснулась резко, будто кто-то коснулся кончика носа.

Какое-то время приходила в себя, не сразу соединившись с действительностью. В последнее время такое происходило довольно часто, мне приходилось около минуты собираться с мыслями, чтобы вспомнить, где я нахожусь и как здесь оказалась.

Даже не верилось, что раньше с постели я не вставала, а срывалась ураганом, бодрая и жизнерадостная до неприличия.

Но все это, конечно, еще до того, как пришлось превратиться в подушечку для иголок с антидепрессантами.

Подняться сейчас стоило особого труда, как заядлому пьянице, что непрерывно квасил неделю напролет. А открыв глаза, я увидела мутное как ил небо за стеклом окна и поняла, от чего вся продрогла под одеялом.

Этот пасмурный и хмурый день не предвещал ничего хорошего в ближайшие сутки. Не желала природа баловать нас, видимо, то лето не заслужило ее благосклонности, а летняя непогода, как известно, самая непримиримая из всех других времен года, особенно, если затягивается так надолго.

Тяжелые серые капли, расшибаясь о равнодушную жесть карниза, навевали ядовитую тоску, вытравливая теснящиеся в душе надежды на скорое избавление от мрачных дум и депрессивных нападков.

Я посмотрела на часы и с удивлением обнаружила, что проспала почти целые сутки.

Бесцельно прогулявшись по квартире, отвергла слабое желание забраться под горячий душ, после пылких объятий которого, страшна сама мысль, что снова придется возвращаться в ту холодную пещеру, в которую превратилась моя комната. Намного приятнее спрятать назад свое озябшее тело в теплое и надежное укрытие постельного логова.

И все же я не могла отвести глаз от бесконечного серого мрака, нависшего над окном небесным полотном, которым кто-то сверху прикрыл белый свет, лишь бы не видеть всей гнусности, что творилась внизу. Небо гневалось. За алчность, низость и бесчинство, бесконечно побеждающие рассудок, как бы люди при этом не оправдывали свои поступки.

Сердитый тусклый мрак упрямо смотрел в мои зрачки, подкрадывался – не спеша, с торжеством, просачиваясь сквозь стены, окна, потолок, скользя ползком по ковру, обволакивая мало-помалу и сжимая победной хваткой свою жертву, с подлой точностью, с ловкостью удава.

Я не смела шевельнуться, как в прострации.

Странная, нездоровая мысль гнездилась в голове: что это злой рок пожирал меня.

Я не могла ему противиться, всецело ему принадлежала и оставалась безвольной марионеткой в его безжалостных лапах. Он выпивал мою кровь, как вампир. Но не всю, не сразу. Оставлял несколько теплых капель, заставляя дышать снова, возвращая в чувства. А затем вновь наступали длинные дни и ночи, когда он владел моей беззащитной душой и разумом.

Бесполезно звать кого-то на помощь.

Я отдавалась мукам совершенно беспрепятственно, надеясь только на то, что в этот раз его запросы возрастут, и он захочет меня всю, до самой последней капли воли и надежды.

Словно нечто сильное, невидимое придавило меня к подушке, возникло чувство, что я тону; тонула вся комната в океане нахлынувшего отчаяния.

Я медленно прикрыла глаза. Но от того стало лишь хуже: острая боль пронзила каждую клетку моего тела, каждый сустав, каждую косточку. И если бы мне хватило сил закричать от этой боли во всеуслышание, боюсь, половина человечества пала бы мертвой от этого вопля безнадежности. Но крик лишь беспомощно бился о стены моего нутра, заглушенный оцепенением, как неприступной твердой броней.

Непрекращающийся душевный крик, истошный вой бесконечной предсмертной минуты.

Неразделимая грань между болью и сумасшествием.

То были даже не воспоминания.

Короткие вспышки боли. Как если бы к сердцу вдруг подключались сразу несколько тысяч вольт.

То были происки того самого, неведомого и подлого механизма, что по собственной команде щелкнул «ок» в моем сознании, и не известно теперь, с какой целью посылал мне эти импульсы.

Толи, чтобы убить.

Толи – сделать сильнее.

А что важнее для меня: первое или второе?

С первым все ясно.

Но для чего становиться сильнее?

Кажется весь кошмар того минувшего безумия никуда не исчезал, торчал в груди ледяным обрубком.

Ни стены квартиры, ни толстое одеяло не способны были спрятать меня от безбожного холода.

Так что важнее?

Ведь раньше я знала наверняка.

Я могла бы сделать выбор…

И будто бы уже слышала дыхание смерти у себя внутри, такое знакомое и мерзкое дыхание…

Но что это?

Что-то безвольное и ничтожное холодит лицо.

Слезы?

Единственный и последний залп о помощи?

Но если так, значит, какая-то часть меня все еще ищет надежду?

Два великана все еще боролись во мне между собою: Отчаяние и Жажда жизни. Победа кого-то одного в равной степени зависела от моего решения: помиловать себя, либо казнить.

Но я до сих пор не знала – что важнее?

Тело казалось уставшим до изнеможения. Пришлось расхаживаться по квартире, заставляя себя двигаться. Но все вываливалось из ватных рук, как бы я ни старалась. Банка с кофе рассыпалась, оставив запас на две чашки, которые я заварила сразу же, чтобы не уронить еще раз.

А после бестолково сидела на диване, глядя в окно, и производила усилие, чтобы просто дышать.

Послестрессовый ступор, как следствие аварии, или добротный папин чай с примесью успокоительного порошка дирижировал «оркестром»?

Да и наплевать!

Абсолютно все равно.

Я почти не сомневалась, что мне ничего другого не остается, как только сидеть и смиренно ждать, когда же мое проклятие, мой рок, наконец ударит своим мечем, сразит наповал…

Никакого представления о том, как разделаться с очередной хандрой и прогнать из головы жука скоробея…

Неожиданное спасение пришло в виде телефонного звонка от Борщева. Он вкратце сообщил, что сегодня в пять состоятся похороны Мирославы Липки. Во избежание массового наплыва на кладбище посторонних людей и всячески вытекающих из того последствий, церемония пройдет тихо и без огласки. Если меня это интересует, я могу присоединиться.

Я решительно отказалась.

А затем сама рефлексия затолкала меня в душ и, борясь с сомнениями, я заставила себя повернуть кран с ледяною, как в зимнем прорубе водой. Фазы с готовностью сомкнулись, и одно оцепенение сменилось другим. Я вгрызлась зубами в губы, а через какую-то минуту в голове возникло небольшое просветление.

И как по тайному сигналу память снова выдала четкое изображение фотографии убитой.

Но только я увидела его уже не так, как раньше, прозрев наконец тайну этого необычного лица.

Так вот чем оно меня тронуло, поразило в самое сердце, зацепило с первой минуты и не давало покоя!

Часто случается, что увидев какой-то яркий образ или фрагмент, мы незаметно запечатлеваем его, как мгновенный зрительный снимок, и после подолгу вынашиваем в анналах памяти непроявленным фотонегативом. Но наша недремлющая сортировочная машинка в голове добирается до него однажды – и вот сознание уже получает детальную цветную картинку, неожиданно открывающую самую невероятную суть, нечто чрезвычайно важное, впечатляющее; то, что мозг не смог определить в первую секунду, но зафиксировал автоматически.

И не важно уже, какое было внутреннее состояние и чем я занималась, когда ответ созрел, проявился определенно точным объяснением.

Все дело не только в самом лице, безусловно вызывающем восхищение, но главная его особенность – именно выражение!

Мирослава Липка не выглядела, как обреченная жертва в лапах монстра.

Почему?

Все просто.

Она ею не была.

Девушка не считала себя несправедливо гибнущей, а скорее всего – наоборот.

Любой циник, мыслящий как всегда предвзято и на скорую руку, возразил бы, что всему виной, естественно, наркотик, внушивший ей полную безотчетность происходящего. И лишь тот, кто сам пережил столько боли, что всею душою жаждал умереть; человек, находившийся за чертой, будучи сломлен настолько, что, в конце концов, смирился с этим обстоятельством и продолжал свое бесполезное, механическое существование, – мог увидеть и понять истинную причину той странной, ужасающей для обычного человека радости, что напоминала умиленное состояние ребенка, сладко засыпающего в обнимку с долгожданной игрушкой.

Для Мирославы Липки не имело значения, кто и зачем ее убивает. Потому что долгожданным подарком для нее была смерть!

Каждого из нас держит хрупкая ниточка, за которую мы цепляемся с волчьим остервенением, называя это природным инстинктом.

И так изо дня в день, из года в год, ходя на одну и ту же работу, возвращаясь в тот же дом, по пути заходя в один и тот же магазин. Каждый живет с какой-то задачей, имея неоспоримый смысл. Как правило, что-то сугубо личное: семья, дети, любовники, карьера, высокая цель…

А забери это все – и ниточка готова в любой момент самопроизвольно оборваться, ведь тогда уже ничто не имеет значения (если ты, конечно, человек, а не терминатор).

Как цветок, что не может расти без солнца и воды, - так и человек погибает духовно без цели и смысла. Просыпается каждый новый день с одним единственным вопросом: «Зачем я здесь, Господи?»

Не мне ли это утверждать, существу, что два с лишним года стремилось к самоуничтожению, как к чему-то предопределяющему, закономерному и неизбежному. Не исключено, что до сих пор эта мысль еще не иссякла. Ведь что-то снова и снова возвращало меня туда, за запретную черту, в прошлое…

И все же у меня были родные, сделавшие все возможное и, пожалуй, невозможное тоже, лишь бы сохранить меня на этом свете. Отец продолжал держать под наблюдением, хотя ничто не мешало при желании однажды ночью наглотаться таблеток. Только теперь я не могла позволить себе подобное, потому что жила ради них…

Мира имела по крайней мере двух близких людей: Михаила Гришина и Кирилла Чадаева.

Но, видимо, они не стали главным смыслом ее жизни.

Это должно было случится еще задолго до того, как сама жизнь исчерпалась. Еще тогда, когда от девочки отказались родители. Когда любовь и надежды были обмануты, и собственный парень «посадил» ее на иглу (что в последующие годы, вероятно, и являлось единственной целью существования). Когда сделали ее неимоверную красоту легкой, вседоступной добычей. В результате чего, свои недолгие годы она провела в беспросветных муках, которые не выразить словами, не объяснить ни одному человеку.

Когда вся жизнь – одна непрекращаемая боль, о чем еще допустимо думать?

Девушка не нашла своего места под солнцем, поэтому не собиралась больше под ним оставаться. И не случись этого убийства, она бы все равно что-нибудь придумала. Рано или поздно ее бы уничтожил наркотик, заражение крови или СПИД.

Я понимаю, о чем думает сейчас обычный человек, которому, к счастью, никогда не приходилось переживать ничего подобного.

Понимаю и того, кто достойно перенес свою беду, нашел силы подняться и идти дальше.

Как понимаю и тех, кто продолжает носить свою боль в сердце, боясь при этом оставаться наедине сам с собою.

Я понимала и Миру, которая достигла желаемого.

О смерти всегда думать страшно, в особенности, о подобной. Не приведи Господь допустить даже слабую мысль о вселенском грехе, преступлении против природы, тебя родившей.

Но, как видим, случается и такое, что боль затмевает все крики совести и разума, и тогда уже страшнее нет ничего, чем понимание, что все так и будет продолжаться.

Потому что никогда роза не расцветет в темном затхлом подвале! Никогда человек не обретет жажду жизни без смысла существования!

Тут же напрашивалось еще одно умозаключение: ее новая любовь не исцелила многострадальную душу девушки, не погасила пламени разочарований?

Пусть я и не смела так рассуждать. Чужая душа – самый глубокий колодец, нам никогда не узнать, что там на дне – гниль или алмазы. Можно лишь догадываться, исходя их разных принципов. А догадки – чаще всего ошибочны.

Ведь та же любовь могла сыграть решающую роль. Страх не дать любимому человеку заслуженного счастья, непримиримое чувство вины от того, что можешь только обременить его, оскорбить, очернить и его душу также.

Мне стало безгранично жаль эту девочку, заплатившую столь высокий оброк за несбывшиеся надежды, и, кажется, я собственнолично ощутила ее боль.

И что делать с этими чувствами, если они переполняют в избытке?

Оставаться с ними дома наедине я была не в состоянии.

Поэтому, когда часы на руке показывали 17:35, я уже нашла то место на кладбище, где небольшая похоронная процессия провожала в последний путь молодую актрису.