Замужняя невеста

Глава пятнадцатая

— Ваше сиятельство! Мадемуазель Софи!

Все‑таки, когда Мари волнуется, топает как слон. И мерт—вого поднимет! Вроде фигурой хрупкая, весу в ней — всего ничего, а поди ж ты!

К тому же после операции, когда врач Жан Шастейль не только подправил дефекты ее лица, но и устранил неправильный прикус, Мари стала помногу говорить, а порой и болтать не переставая. Словно наслаждалась тем, что из ее рта теперь доносятся нормальные звуки, а не какое‑то невнятное то ли бурчание, то ли рычание.

Вот чего она с утра пораньше растрещалась как сорока? Соне так сладко спалось. Она видела во сне, как стоит на носу корабля, а рядом с нею — какой‑то мужчина, которого княжна прежде никогда не видела. Во сне к ней был обращен лишь его профиль, а именно: синий глаз, четкая линия подбородка, смоляной локон, упавший на ворот камзола…

— Ну чего тебе, горе мое? — со стоном потягиваясь, протянула она.

— Там, на крыльце… Я вышла, смотрю, корзинка стоит. Думала, молочница сыр принесла, я ей вчера заказывала, или от сеньора Пабло что‑нибудь, а там…

— И что там?

— Младенец!

— Какой младенец?

Соня от неожиданности встрепенулась и села в кровати.

— Ты ничего не перепутала?

— Перепутаешь тут, как же! И хотела бы не видеть это дьявольское отродье, да он так орет…

— Он? Ты хочешь сказать, это мальчик?

— Точно не знаю, потому что до вашего разрешения пеленки и разворачивать не стала. Но, думаю, девочка вряд ли стала бы так громко кричать… Нет, мальчишка. Он орет прямо‑таки басом.

— Нехорошо обзывать дьявольским невинного младенца.

— А кто же его родил, как не дьяволица! Разве богобоязненная мать подбросит своего ребенка чужим людям?

Она так разволновалась, что даже не помогала Соне одеваться. А та, тоже в волнении, машинально все проделывала сама.

— Но на кого хоть он похож?

— На маленького орущего дьяволенка, не важно какого пола.

— Что ты заладила: дьявол да дьявол! Этак я могу подумать, что ты судишь по…

Она чуть было не сказала «по себе». Ведь в свое время и Мари подкинули к дверям приюта.

— Странное у тебя отношение к ребенку, которого и так обездолила судьба, лишила родной матери.

Непонятно было, чего девушка так злится, и потому, чтобы убедиться в своей догадке, Соня добавила:

— Надо спросить у сеньора Пабло адрес ближайшего приюта и отнести туда крошку.

Мари резко остановилась, словно споткнулась обо что‑то.

— Вы хотите этого младенца отдать в приют?

— А что еще мы можем с ним сделать?

Она пошла впереди Мари, которая теперь плелась сзади, словно узнала вдруг о смерти близкого родственника.

Корзина стояла в кухне на столе, и оттуда доносился гневный плач. Соня именно так его и восприняла. Младенец — не важно, девочка или мальчик — гневался, что люди, выпустившие его на свет, забыли о нем и не удосуживаются выполнять самые простые обязанности: как, например, поменять мокрые пеленки или покормить.

Княжна осторожно коснулась свертка, отодвинула простынку и взглянула на ребенка. Тот сразу замолчал, словно в момент понял, что наконец появился человек, который может решить его судьбу.

— Тебе приходилось прежде обращаться с младенцами?

— Не приходилось, — призналась Мари.

— Мне тоже… Знаешь, а давай разбудим мсье Жана, уж он‑то побыстрее во всем разберется.

— Не надо его будить, он уже проснулся, — сказал Шастейль, появляясь в дверях. — А я было спросонья решил, что в трубе застряла кошка. Откуда бы у нас взяться ребенку?

— Но видишь, взялся, — сказала Соня. — Ты не мог бы его осмотреть?

— Конечно, мог бы. А ты, Мари, пойди отрежь кусок от полотна, которое я вчера купил на постели.

— Матерь Божья! — ахнули позади них, и на пол посыпались поленья. Кухарка, которую вчера снова прислал Пабло, вошла с растопкой для плиты и остановилась в растерянности. — У вас есть ребенок?

— Подбросили, — пояснила ей Мари. — На крыльцо, в этой самой корзинке.

— Ай‑ай, какие плохие люди живут на свете! Великий грех — подбросить своего ребенка чужим людям…

— Так! — Шастейль хлопнул в ладоши. — Разговоры потом, успеете посплетничать и даже сообразить, кто мог это сделать, а пока мне нужна горячая вода и какой‑нибудь таз.

— Вода греется. А еще у двери в погреб я видела маленькую лохань. Наверное, в ней как раз купали младенчика бывшие хозяева.

— Так неси побыстрее… Как звать‑то ее? — спросил он у Сони, не оборачиваясь.

— Ребенка?

— Кухарку.

— Кажется… Анхела.

— Анхела так Анхела, — приговаривал Жан, разворачивая ребенка. — Мальчик! Это мальчик. Да какой хороший! Тело чистое, без изъянов. Он словно понимает, что будь больным, некому стало бы с ним возиться, а так… наверняка найдется семья, которая захочет усыновить такого великолепного младенца.

— Скажи, Жан, а могла бы это сделать я? — неожиданно сказала Соня, хотя за мгновение до этого ничего подобного ей в голову не приходило.

То есть она думала о том, что можно было бы оставить ребенка в доме, нанять для него няньку, но усыновить… Нет, о таком она прежде и подумать не могла.

Что или кто управляет нашими поступками в такие вот моменты, когда мы вдруг решаем переменить нашу жизнь? Кто заставляет нас, приняв решение, подобное озарению, следовать ему до конца?

Наверное, и Жан не мог представить, чтобы аристо—кратка… В такие минуты выяснялось, что об аристократах вообще он не слишком высокого мнения. Но тогда что его самого заставляло тянуться к высотам, где обитали эти не слишком уважаемые им люди?.. Так вот, как могла аристо—кратка пожелать усыновить ребенка, о котором ничего не известно?

Шастейль нарочно медленно разглядывал пеленки, в которые был завернут малыш, в надежде увидеть какую‑нибудь записку, или метку, или медальон. Он тоже кое‑что из романов читал. И с некоторых пор считал, будто с подброшенным младенцем непременно что‑то прилагают. Чтобы потом безумная мать, паче чаяния она вдруг одумается, могла бы его отыскать.

Мать этого ребенка ничего такого не хотела. Отдать чужим людям и забыть! Вешать надо таких женщин! Или зашивать то самое место, которым они принимают в свое лоно мужское семя…

— Жан, что с тобой? — уже второй раз окликала его Соня. — Ты думаешь, мы с Мари не сможем его выходить?

— Ничего такого я не думаю, — медленно произнес он. — Просто размышляю, чего вдруг ты решила оставить его при себе.

— А почему я не могу так решить? — рассердилась Соня. — Чего вдруг! Или я нехристь какой и не могу пожалеть брошенного ребенка? Просто пожалеть! А не для того, чтобы потом продать в рабство!

Кажется, она уже кричала. В словах Жана ей почудилось недоверие. Неужели он может подозревать ее в каких‑то нечистых намерениях?!

— Да я всего лишь спросил, — стал тут же отбиваться он. — Чужая страна, которую мы со дня на день собираемся покинуть. А ребенку нужна кормилица…

Это он уже ворчал вполголоса, потому что не ожидал от Сони такого взрыва.

— Какое имя ты собираешься ему дать?

То есть он решил, что ничего особенного нет в том, чтобы богатая аристократка захотела усыновить подкидыша. И хорошо, что она так решила…

Насчет имени Соня пока не думала. Все произошло так быстро. Словно кто‑то за нее сказал слова, после которых отступать было некуда.

Итак, надо подобрать ему имя. Не может же ее приемыш расти, как зверек безымянный… Кстати, его надо крестить, а здесь, в Испании, наверное, все католики? И как же у нее, у православной христианки, приемный сын будет католик?

Когда она поведала о своих сомнениях Жану, он ласково улыбнулся:

— Это хорошо, Софи, что ты серьезно думаешь о будущем малыша. Ничего, что мы окрестим его католиком, ведь разное вероисповедание не мешает дружить нам с тобой. А когда мальчик подрастет или когда ты вернешься в Россию, ты сможешь обратить его в свою веру… А ведь может быть и так, что ты сама захочешь выйти замуж за католика. Или навсегда останешься во Франции…

— И что тогда?

— Тогда ты сама примешь католичество и вы с приемным сыном будете одной веры. Не торопись, время все расставит на свои места.

Тем временем Мари вернулась с солидным куском белой материи, который Жан, посмеиваясь, разрезал на несколько маленьких.

— Надо будет на кухне… — краем глаза он заметил невольный протестующий жест кухарки, — за плитой, Анхела, за плитой, повесить веревку, где будут сушиться пеленки. По крайней мере пока идет дождь. Как хотите, а мне это нравится. Мне кажется, Софи, это добрый знак. Господу отрадны твои усилия, с которыми ты… — он понизил голос, — идешь к своей цели: обеспечению процветания своего рода.

— Вот только меня все больше смущает, не слишком ли дерзки мои желания. По плечу ли мне дело, которое не каждому мужчине удастся?

— По плечу! — Он усмехнулся. — Если хочешь знать, я даже немного завидую тебе: ставить перед собой такую высокую цель. Большинство людей ни о чем подобном не стали бы и думать. О себе — пожалуйста. Но о потомках, да еще таких далеких… Нет, Софи, ты женщина незаурядная… Анхела, ты наливаешь воду?

— А разве не это вы, сеньор, мне приказали?

— У тебя есть дети?

— Есть. Дочка. С нею сейчас возится моя маленькая сестренка. Я не могу сидеть дома, потому что кормлю всю семью, включая моего непутевого мужа. Богоугодное дело вы делаете, сеньор.

— Это сеньора решила оставить младенца у себя. И раз ты знаешь, как с детьми обращаться, покажешь Мари. Денька три мы понаблюдаем, как он у нас приживется, а потом понесем в храм, окрестим. Так ты уже придумала ему имя, Софи?

— Николай. У вас есть такой святой?

— Есть. Но, думаю, другие звать его будут Нико.

— Или Николо, — неожиданно вмешалась Мари. — Госпожа сказала, что скоро мы вернемся во Францию.

Соня не успела ей ответить, потому что в это время Анхела взяла ребенка на руки…

— Подожди! — остановил ее Жан. Он опустил свой локоть в воду, некоторое время подержал и удовлетворенно кивнул: — Пойдет.

Анхела бережно опустила ребенка в воду. Он, до того попискивающий, вдруг замер, словно прислушиваясь, и… заулыбался своим беззубым ртом.

— Он улыбается! — воскликнула потрясенная Соня; у нее на глазах происходило таинство.

— Он не может еще улыбаться. Ему не больше двух недель, — заметил Шастейль, — а может, и того меньше.

И каждый остался при своем мнении.

— Мыло! — вспомнила Соня и кивнула Мари: та быстро метнулась в комнаты госпожи и принесла мыло.

Жан хотел что‑то сказать, но передумал. Мыло так мыло. В конце концов, кто знает, в каких условиях находился прежде малыш.

В общем, ребенка искупали, завернули в чистые пеленки. У кухарки имелось молоко, которое им теперь пообещали привозить каждое утро, но он попил воды и почти сразу же заснул. Наверное, перед тем как навсегда от него отказаться, мать как следует малыша накормила.

— Интересно, как кормят новорожденных аристократы, если у матери нет молока? — спросила Соня у Жана.

— Они не кормят, даже когда есть. Для этого существуют кормилицы, — ответил врач.

В голосе его прозвучало возмущение, но не думает же Соня, будто он на что‑то там намекает. Может, у нее вообще не будет детей и потому Соня не оскорбит чувства медика, который осуждает аристократок.

В любом случае сейчас надо найти кормилицу. Но не будешь же брать ее с собой на корабль, когда придет время возвращаться домой. А если малыш привыкнет к молоку кормилицы и не станет пить коровье? И как тогда кормить его в плавании? «Брать с собой корову!» — ухмыляясь, подсказал внутренний голос.

Кстати, она сказала «домой», имея в виду Францию, а вовсе не Россию. Хорошо, что Соня не сказала об этом вслух. То‑то бы Жан посмеялся. Он уже не в первый раз говорил ей, что Франция станет ее родиной, но княжна всегда отчаянно с ним спорила.

Младенца решили уложить пока в ту же корзинку и поставили в комнатке Мари.

— Жан, — сказала Шастейлю Соня. — Мне кажется, надо купить ему какую‑нибудь кроватку.

Жан молча посмотрел на нее и улыбнулся уголками губ.

— Ну что поделаешь, — смутилась она, — если мне больше некого об этом попросить. Или ты считаешь, что надо отправить за нею Леонида?

— Ни в коем случае! Уж лучше я для начала поговорю с Пабло. Кто может такую кроватку сделать, если не найдется готовой.

Через некоторое время в дом примчался Пабло со своим Бенито.

— Святой, который покровительствует любителям приключений, простер над вами свою длань! — воскликнул он. — Этот ребенок прославит вас. Рука дающего да не оскудеет! Ваш дом будет полной чашей!

— Пабло! — смеясь, остановил его Жан. — Успокойся. Подумаешь, ребенка подбросили. Между прочим, славный такой ребеночек. Я бы и сам его усыновил, но Софи оказалась первой.

— Не стоит ли нам за это выпить? — проговорила Соня, подмигивая Мари.

Та вышла на кухню, а Соня предложила художнику посмотреть на малыша.

— С удовольствием. — Тот поспешил за Соней.

Она осторожно вынула малыша из корзинки и показала Пабло. Художник пришел в полный восторг и тут же сообщил княжне, что нарисует ее с младенцем на руках.

— Как Мадонну! — восклицал он, прижимая руки к груди. — Это будет шедевр! Я уже вижу его! Я пошел готовить холст.

— Погодите, непоседливый вы человек! — улыбаясь, остановила его Соня. — Пусть Николо поспит, пока мы посидим с вами за столом — Мари уже все для этого приготовила.

— Вы назвали его Николо? Прекрасное имя! — Он опять шел за Соней, забегая вперед, чтобы открыть дверь и пропустить ее вперед. — Кстати, я могу посоветовать вам кормилицу.

— Прекрасно. — Соня пододвинула к Пабло кружку и взяла себе такую же, куда Мари по ее знаку едва плеснула вина. — Надо же, а я именно об этом хотела с вами поговорить. Вы знаете эту женщину?

— И даже очень хорошо. Это одна из моих служанок. Я отправил ее домой, в деревню. Она согрешила прямо в моем доме! Она так просила не выгонять ее, но я не мог — в порядочном доме слуги должны соблюдать Божьи законы… Бенито сейчас поедет за нею, не так ли, Бенито?

Он в упор взглянул на своего слугу, стоявшего тут же, подле стула хозяина, и тот потупил взгляд:

— Да, сеньор, я немедленно прикажу заложить коляску.

Однако, получив распоряжение, он не стал медлить и умчался исполнять распоряжение хозяина явно с большой радостью.

— Думаю, у вас найдется комната для Долорес?

— Ее зовут Долорес? Красивое имя.

— Лоло и сама красивая девушка, — со вздохом сказал Пабло, и взгляд его затуманился. — Если бы она не была так глупа и нетерпелива… Ах да, я забыл предупредить: Лоло приедет вместе со своим сыном. Она ведь тоже кормит его.

— Я не возражаю, — с некоторой запинкой проговорила Соня, соображая, не слишком ли быстро ее дом обрастает новыми людьми, пусть кое‑кто из них совсем маленький. — Мы сейчас с Мари посмотрим, какую из них выбрать.

— А я пришлю хорошую кровать! — крикнул им вслед сеньор Риччи, тоже весьма довольный.

Комнату они подобрали. Большую и светлую. Нарочно подальше от других. Все‑таки двое младенцев. Если они начнут орать в две глотки…

— Сейчас я принесу воды, нужно вымыть здесь пол, — сказала Мари.

— А я помою окна, — решила Соня и, встретив изумленный взгляд своей служанки, добавила: — Ты одна все сделать не успеешь. Прежде чем мыть пол, надо вначале помыть потолок. Посмотри, какая на нем паутина. Сейчас мы идем с тобой за водой, вместе. Перестань на меня так смотреть, Мари! Не хочешь же ты сказать, что я должна лечь на постель и лежать, когда в доме происходят такие события! Да, и попросим Леонида принести сюда лестницу. Кстати, ты не видела, он уже встал?

— Не видела.

— Тогда пока иди за водой, а я пойду будить Леонида. В конце концов, если все в доме работают, почему один должен спать? Пусть он граф, но здесь имеются люди и познатнее.

Комната у Леонида была одна из лучших. Чище, больше. Окнами выходила в сад. Даже кровать ему досталась большая, с балдахином. Соня подумала, что кто больше всех бурчит и жалуется, тот все и получает. У нее самой в комнате до сих пор не было портьер, а Леониду Кирилловичу их повесили первым делом.

Соня остановилась у его кровати. Разумовский спал на спине, прижав левую руку к груди, а правую сжав в кулак. Что‑то ему снилось не слишком хорошее, отчего по лицу спящего пробегали будто судороги.

Перенесенные мытарства наложили отпечаток на его лицо. У рта появились скорбные морщины, на висках — первая седина.

Вчера он побрился, и теперь на его лице проступала лишь легкая небритость, а роскошные пшеничные усы, украшавшие его когда‑то, наверное, не выглядели больше таковыми, и он не стал их оставлять.

Разумовский не рассказал Соне, что с ним случилось. Как и к кому попал в плен. Да и было ли у них время остаться наедине, чтобы спокойно поговорить?

Она подошла поближе. Тихо позвала:

— Леонид!

Мужчина беспокойно шевельнулся и застонал.

Острая жалость кольнула Соню прямо в сердце. Какой он сейчас был беспомощный, несчастный… Нисколько не похожий на вчерашнего докучного человека, который не любил никого, как и никто среди присутствующих не любил его.

— Леня, проснись!

Она никогда прежде не называла его Леней, вообще странно, что это уменьшительное имя сорвалось с ее губ.

— Соня! Сонечка! Ты пришла. Я ждал этого!

Его сонливость и расслабленность вмиг куда‑то делись. Он, почти не вставая, протянул руку и дернул ее на себя. Соня упала прямо на постель. От неожиданности. Как раз об этом говорил ей Жюстен, когда учил защищаться. Но настоящий воин всегда помнит о том, что на него могут напасть, а Соня ни с того ни с сего расслабилась. Решила, что Разумовский себе ничего такого не может позволить? А он так не думал!

— Ты что, пусти! — промычала она полузадушенно.

Она просто не знала, что человек может так быстро переходить от сна к полному пробуждению. Он даже не потянулся, не огляделся. Сама Соня по утрам была вялой и расслабленной и уж точно не могла бы так быстро сориентироваться.

Леонид все крепче прижимал ее к себе, не давая не то что вырваться, а и вообще открыть рот.

— Родная, любимая!

Теперь, направляемая его рукой, Соня скатилась с груди Леонида и оказалась под ним. Он зажал губами ее рот и стал жадно целовать, расстегивая пуговицы и крючки и задирая юбки.

В какой‑то момент она еще пыталась сводить вместе колени, но долго сопротивляться не удалось. Разумовский будто обезумел. Соне даже страшно стало, ибо подумалось, не сошел ли он с ума и не разорвет ли ее в порыве страсти.

Он в нее ворвался, как голодный волк в овечью отару, но потом, опомнившись, стал целовать ее, что‑то шептать и просить прощения. Она, кажется, и сама увлеклась этим безумным танцем страсти, так что в конце уже ничего не помнила и даже вскрикнула, захлебнувшись от страха: а что, если другие обитатели дома ее услышат?

Скажи ей кто‑нибудь прежде, что можно в такие минуты себя не помнить, Соня бы не поверила. А ведь у нее уже имелся кое‑какой опыт. Потемкин, который почти так же на нее напал. Она ему уступила, но сказать, чтобы соучаствовала… Патрик. С ним все было обоюдно и хорошо. Уютно. Но чтобы безумствовать! Неужели такие простые с виду отношения между мужчиной и женщиной могут быть столь многообразны?

Разумовский по‑своему истолковал ее молчание.

— Прости. Полгода воздержания. Любой мог превратиться в зверя. Но ты пришла ко мне…

— Я всего лишь хотела тебя разбудить. Мне нужна мужская помощь, а никого рядом больше нет.

— А твой любимый врач?

— Я услала его по делу.

— По какому, если не секрет? — В его тоне появилась некая интимная игривость.

— Купить детскую кроватку.

— Что?! — Леонид даже подскочил на кровати. — Ты беременна?

— Не говори глупости. Просто нам сегодня подкинули на крыльцо ребенка.

— Так отнесите его туда, куда следует. Ну, я не знаю, в полицию или приют какой. В крайнем случае в монастырь к монахам, если мальчик, и к монахиням, если девочка.

— Какой ты умный! — язвительно сказала Соня, выбираясь из‑под него.

— А есть еще какой‑нибудь выход?

Он лежал и, не скрываясь, наблюдал, как она одевается. И был ужасно доволен.

Соня так и сказала, полуобернувшись, уже у двери:

— Доволен?

— А ты, можно подумать, нет. Уж я‑то отличил бы притворство от подлинной страсти. Ты чувственна, милочка, что бы ни говорила и как бы ни отнекивалась. Я понимаю Потемкина. Встретив такую женщину, как ты, хочется оставить ее за собой. Если он погиб, я первый на очереди.

— Что ты хочешь этим сказать? — Соня подумала, уж не ослышалась ли.

— Хочу сказать, что я по‑прежнему хочу на тебе жениться, как ни глупо сейчас это звучит.

— Я польщена! — сказала Соня. — Но ты все же поторопись, а то Мари подумает, что я пришла не будить тебя, а чем‑то этаким заниматься.

— Неужели так важно, что подумает о тебе какая‑то служанка?

— Тебе этого не понять, — пробурчала себе под нос Соня, закрывая за собой дверь.