Замужняя невеста

Глава двадцатая

Между прочим, Жан теперь неплохо зарабатывал.

На кухне в достатке имелись какие угодно продукты, и порой самые экзотические. Слух об умелом докторе дошел и до моряков, так что приходящие из рейса то ли заболевшие, то ли раненые моряки зазывали его к себе и после лечения спешили отблагодарить врача‑иностранца тем, что привозили из дальних стран.

Иной раз они предлагали ему купить задешево то ожерелье, то золотую цепочку, так что в один прекрасный момент, посоветовавшись с Соней, он подарил Мари бусы из бирюзы, которые девушка теперь не снимала. Ее госпожа подозревала даже, что Мари всплакнула в своем закутке, хотя на самом деле никогда не видела служанку заплаканной.

— Слезы я выплакала в приюте, — усмехаясь, говорила она.

И вот однажды рано утром Мари разбудила Соню почему‑то шепотом:

— Ваше сиятельство! Ваше сиятельство!

Княжна сонно приподнялась и взглянула на девушку:

— Почему ты шепчешь? Случилось что‑то страшное?

— Пришли телеги с бревнами. Меня разбудила Анхела, а я вас.

— Ты считаешь, это должно быть тайной?

— Ой, простите, — спохватилась Мари. В приюте по утрам можно было только шепотом отпрашиваться в туалет, чтобы не разбудить не только воспитанников, но и воспитателей. — Старшина возчиков ждет вас.

— А Жан еще не поднялся?

— Спит. Я не знала, будить его или нет. Попросили позвать хозяев, а он же не хозяин…

Соня простонала:

— Конечно же, буди его! Он этих людей нанимал, пусть и разбирается с ними. Небось они ждут окончательного расчета.

Но когда она не спеша оделась и таки выглянула во двор, подводы там все еще стояли, а сопровождающие их люди завтракали, сидя на бревнах.

— Ты задержал возчиков? — спросила Соня своего приятеля. — Но для чего?

— Так случилось, что эти люди в большинстве своем плотники. Я пообещал им хорошо заплатить, если они с помощью этих бревен отремонтируют дом.

— Отремонтировать дом? — От возмущения Соня едва ли не рычала. — Разве у нас есть на это время? Разве мы не собирались вернуться во Францию?

Шастейль снисходительно посмотрел на нее:

— А что скажут люди, когда мы бревна, которые везли из самой Франции, просто сгрузим во дворе и забудем о них?

В самом деле, Соня об этом не подумала, на зато подумала кое о чем другом, о чем Жан не задумался.

— Тогда как ты собираешься извлекать из бревен золотые слитки, если эти люди все время будут здесь торчать?

Он, приготовившись спорить с Соней — ему почему‑то все чаще хотелось с ней спорить, — помолчал и согласно кивнул:

— Сделаем вот что. Сейчас я отправлю их побродить по городу. Пусть посмотрят на море, на корабли — небось в своем глухом углу они ничего такого не видели, а мы с Мари поработаем. Правда, я обещал навестить своих больных… Как сразу все на меня навалилось!

— На нас, — поправила его Соня, — или ты думаешь, я буду стоять в стороне, пока вы станете разбирать бревна и таскать в погреб золотые слитки?

— Ты хочешь сложить слитки в погреб? Но там еще ничего не готово!

— Вот именно, не готово. Мы столько дней ждали эти бревна, а когда они наконец пришли, выясняется, что мы их как бы не ждали. И знаешь почему? Потому что один французский врач решил вылечить все население Барселоны, а также экипажи морских судов, которые заходят в этот порт.

— Но, Софи, ты тоже занималась своими делами.

— А вместо этого мне надо было разрушить стену, придумать, что говорить какому‑нибудь любопытному, который спустился бы в погреб и разрушенную стену обнаружил.

— Давай не будем ссориться, — примиряюще заговорил Шастейль. — Давай вместе подумаем, куда слитки можно сложить. На полу в гостиной?..

— Прежде чем ты отпустишь людей погулять, заставь их положить часть бревен прямо у двери в погреб, чтобы не пришлось бегать со слитками по двору… Надеюсь, ты отметил бревна с «начинкой»?

— Конечно, отметил, — обиделся Жан, — ты уж вообще считаешь меня недоумком.

Вот так в тот день они чуть не поссорились.

Но за работой… О, что еще сближает людей больше, чем совместный труд!

Соня в окно видела, как Жан указывал работникам, какие бревна сгрузить у погреба, какие — ближе к крыльцу дома. Наверное, им было невдомек, почему именно эти бревна хозяин отбирает. А может быть, они и догадывались о чем‑то. Но кто из них в чужой стране стал бы высказывать, а тем более проверять свои сомнения!

Бревна сложили. Возчиков удалили с глаз долой и приступили к тому делу, ради которого все и затевалось.

Оказалось, самое сложное — замуровать ту часть стены погреба, за которой они сложили в железный сундук золотые слитки.

Да и сундук пришлось поискать в портовых лавчонках и у старьевщиков. Крепкий, чтобы мог выдержать не один десяток лет. Когда его наконец нашли, еле погрузили на телегу — пришлось заплатить двум портовым грузчикам. Во двор внесли уже люди Пабло, вчетвером.

И хотя вопрос вертелся на языке у слуг, никто им ничего объяснять не пожелал. Оставили им пищу для всевозможных догадок и предположений.

— И как мы такую тяжесть опустим в погреб? — в отчаянии простонала Соня.

Найти подходящий сундук было частью плана Шастейля. Видимо, он оказался в плену собственных представлений о захоронении клада.

— Сложить такое богатство просто на пол кощунственно.

— Какая разница, — попыталась было спорить с ним Соня. — Тот, кто отыщет сундук, доберется и до слитков.

— Так положено, — твердил Жан.

В конце концов Соня махнула рукой и не стала его утверждения опровергать. Даже похвалила, какой он сообразительный.

Во время поисков сундука она купила огромный замок с двумя бронзовыми ключами. Скорее всего замок привлек ее именно своим замысловатым ключом. Бронзовым, старинной работы. Похожим на тот, каковой Жан изобразил на листке со своим стихотворением.

Теперь и им оставалось только гадать, для чего железный сундук был нужен прежнему владельцу, но, кажется, последний хозяин избавился от него с превеликим удовольствием. А продавец не слишком дорого взял за сундук со странных покупателей. До них никто этой махиной не интересовался. Зато и продавцы, и сам хозяин лавчонки немало намучились с ним, страдая от синяков и шишек, которыми награждал их неподъемный сундук, занимавший в лавчонке уйму места.

Жан придумал спустить сундук в погреб по доскам, но когда они с Мари стали его по этим самым доскам толкать, сундук сорвался и, громыхая, покатился вниз. Хорошо, никого не покалечило. Но это падение убедило захоронителей клада, что с сундуком они не промахнулись. Он ничуть не пострадал, свалившись в погреб, не погнулась ни одна досочка, ни планочка, которой были обиты углы.

— Он сделан на века! — горделиво похлопывал по кованой крышке Жан.

Потом уже втроем волоком тащили сундук к дыре в стене, которую предварительно пробил Шастейль. Зато все слитки в него поместились. Даже немного места осталось. Затем довольно легко Жан навесил замок, и все трое отошли в сторону полюбоваться.

— Теперь надо замуровать стену, — деловито заметила Мари.

— Я и сам об этом размышляю, — отозвался Жан. — А ты знаешь как?

— Мне кажется, так, — с важным видом начала Соня, — берут камни, их чем‑то мажут и укладывают один на другой.

Мари отвернулась, чтобы хозяйка не увидела ее улыбку. Зато Жан не стал стесняться.

— Какая ты умная! — фыркнул он. — Об этом я и сам догадался. А вот чем мажут?

— Надо спросить у Пабло, — вмешалась Соня. — Скажем, что хотим подправить стену.

— А он тут же решит прислать к нам кого‑то из слуг, — радостно подхватил Жан.

Соня нахмурилась:

— И ничего смешного нет.

— Придумала! — первой встрепенулась Мари. — Недалеко от нас, я видела, работники кладут часовню. Давайте я пойду к ним с какой‑нибудь большой чашкой и куплю эту кашу для стен. Скажу, что нечаянно отломила… угол печки, а хозяйка у меня такая, что увидит — убьет!

— Однако горазда ты выдумывать, — покачала головой Соня.

Но Мари ничуть не смутилась:

— Это так, ваше сиятельство. Как часто в жизни меня спасали выдумки. Умение искать выход позволило мне дожить до двадцати лет, а иначе я умерла бы от голода еще в шесть…

— А что с тобой случилось в шесть лет?

Мари помрачнела:

— Если позволите, ваше сиятельство, я расскажу об этом как‑нибудь в другой раз.

— Ладно.

Соня с интересом взглянула на свою служанку. Едва ли не каждый день она открывает в Мари что‑то новое. Что‑то узнает… или не узнает.

На другое утро Соня проснулась такой разбитой, что не стала вставать с кровати, потому что каждое движение причиняло ей боль.

Мари всполошилась, побежала за Жаном.

— Да‑а, — протянул он, взглянув на Сонино измученное лицо с кругами под глазами. — Аристократы — это совсем другие люди. Мари, у тебя что‑нибудь болит?

— Немного. Поясница.

— У меня тоже руки побаливают, — согласился Жан, — но чтобы заболеть так основательно… Я скажу Анхеле, чтобы сварила тебе бульон.

— Только не бульон! — простонала Соня. — Я вообще не могу думать о еде! Меня тошнит!

— Тошнит?

Уже взявшийся было за ручку двери, он вернулся и даже присел к ней на постель. Переспросил удивленно:

— Тошнит?

Но едва Соня о том подумала, как ее просто вывернуло наизнанку. Мари едва успела подставить небольшую лохань.

Княжна от стыда расплакалась — такого конфуза с ней никогда не случалось.

— Наверное, меня отравили, — прошептала она сквозь слезы.

— Отравили? — изумился он. — Но мы все время едим одно и то же… Ты, видимо, вспомнила своего умершего дворецкого… — Он помолчал, прикусив губу, и сказал неожиданно: — Мари, принеси‑ка госпоже воды.

— Но она есть, я еще с вечера налила.

— Свежей принеси, — непривычно суровым голосом сказал Жан.

Девушка, поняв, что ее удаляют, обиженно поджала губы. Что можно скрывать от человека, который знает даже, где спрятано фамильное золото?!

Но, уже идя по коридору, она вдруг остановилась от пришедшей в голову мысли, постояла, еще подумала и, кивнув себе, пошла дальше. Шастейль думает, что она ничего не знает, но Мари знает побольше него!

Жан стал расспрашивать Соню о таких вещах, что она и краснела, и бледнела, и вообще говорить отказывалась.

— Сейчас я расспрашиваю тебя только как врач, — убеждал ее приятель, — забудь обо всем остальном.

— Не могу, — прошептала она, мучительно краснея.

— Хорошо, больше я не буду тебя донимать расспросами, но то, что я скажу, скорее всего тебя не обрадует.

— Ты хочешь сказать, я серьезно больна?

— Вряд ли это можно назвать болезнью, но выздоровление твое наступит не слишком скоро… Ты беременна.

— Не может быть! — вырвалось у Сони.

Но она тут же прикусила язык: может, еще как может! «Радуйся, Софья Николаевна! Кажется, ты успела убедить себя, что бесплодна. Стала уже представлять свою жизнь в обществе приемного сына, и вот жизнь заставляет расплачиваться за такое легкомыслие…»

Но почему расплачиваться? Разве судьба не дарит ей подарка в виде будущего — желанного, пусть и внебрачного — ребенка!

Да и о чем она могла бы жалеть? Разве у Сони мало денег, чтобы оплатить любые документы, свидетельствующие о законном происхождении на свет ее дитяти?

— Софи, не расстраивайся! — затеребил ее Жан Шастейль. — Вырастим мы твоего ребенка. Хочешь, я его усыновлю?

— У него есть отец, — сказала она сухо, чтобы не допускать фамильярности, но тут же спохватилась: какой отец?! Разве не желала она недавно, чтобы он исчез и никогда больше в ее жизни не появлялся? То‑то же! — Думаю, мне сегодня надо полежать в кровати.

— Конечно, полежи, — согласился Жан тоном врача, но потом, усмехнувшись, приблизил губы к ее уху: — Однако, по моему мнению, легче рожают те женщины, которые больше двигаются.

— Я принесла воды, ваше сиятельство, — несколько громче обычного сказала Мари и даже присела в поклоне, подавая Соне пить.

Та выпила, прислушалась к себе. Вроде ее внутренности пришли в норму.

— Сегодня мы не будем фехтовать? — спросила Мари нарочито равнодушно.

— Почему не будем? Еще как будем! Иначе, говорит наш врач, не родится здоровый ребенок.

Оба посмотрели на Мари, ожидая увидеть удивление на ее лице, но та согласно кивнула, будто знала обо всем еще раньше их.

— Хорошая у тебя служанка, Софи, — заметил Шастейль, — сообразительная. Мне бы такого камердинера.

Мари довольно зарделась.

Хвалить нужно даже самых хороших слуг.

Теперь в доме с утра до ночи стучали молотки. Соня опять вспоминала свою матушку, которая приговаривала: «Не тронь лихо, будет тихо».

Пока не начали менять в доме подгнившие бревна, и не знали, насколько он стар. А только тронули, так и посыпалась труха.

— И хорошо, что пришлось нам ремонт делать, — успокаивал Жан, — без того и не подозревали бы, что дом не сегодня‑завтра рухнуть может.

— Ну уж и рухнуть! — фыркала Соня.

— Я не отсебятину говорю, мне вчера о том старшина наших работников поведал. Вон в детской балка неизвестно на чем и держалась. Так и рухнула бы на головы младенцев!

— Что ты говоришь такое?! — пугалась Соня.

Кстати, теперь детская временно была у нее в спальне, а она перебралась в комнатку к Мари, и теперь их кушетки были совсем рядом. Никогда прежде Соня не спала рядом со служанкой, но тут было, как говорится, не до жиру. Любое иное решение насчет детской комнаты означало бы задержку работы по замене бревен, а она больше не хотела терять ни минуты.

Известие о том, что у нее будет ребенок, заставляло Софью торопиться. Теперь ей побыстрее захотелось вернуться в Дежансон, чтобы обеспечить себе спокойное существование до того момента, как у нее родится ребенок. А потом уже подумать о Пруссии.

Увы, ее первоначальные планы придется по срокам отодвинуть, зато теперь княжна могла больше не терзать себя мыслями о своем предполагаемом бесплодии. У нее будет ребенок!

Да и оказалось, что ничего в том страшного — кровати рядом. Теперь, если Соне не спалось, она с интересом слушала истории про приютскую жизнь Мари и поражалась, как живучи женщины из народа и как непросто их извести со свету.

— Когда мне было шесть лет, — однажды, уже без просьбы со стороны Сони, стала рассказывать ей Мари, — в нашем приюте случилось неприятное событие. Уж не знаю, как это обнаружили, кто проверял, но приехали жандармы во главе с каким‑то важным священником и увезли мать‑надзирательницу, а также и остальных трех монахинь, которые воспитывали девочек‑сироток. А еще увезли пятерых самых красивых девочек из старшей группы…

— У вас был монастырский приют? — спросила Соня.

— Да, нас воспитывали монахини ордена смирения. Я потом думала, что, видимо, случился какой‑то громкий скандал, настоятельница вместе с сестрами занималась чем‑то предосудительным… Как бы то ни было, но о нас забыли.

— То есть как это — забыли?

— Так. Монахинь увезли, и вместо них с нами никого не оставили. Сестра‑хозяйка дня три еще готовила нам еду, пока продукты оставались, а потом сбежала. Девочки говорили, что к приюту подъезжала наемная повозка, в которую погрузили несколько весьма внушительных узлов.

— И сколько вас в приюте осталось?

— Шестнадцать девочек. Самой старшей восемь лет. Но она была такая слабая, такая пугливая, что после всего случившегося улеглась на кровать, накрылась с головой одеялом и ничего не хотела слушать.

— Ужас! — проговорила Соня, невольно вглядываясь в лицо лежащей на соседней кушетке Мари — в полумраке ее глаза сверкали, как у кошки, — и попыталась догадаться: — И вы… стали голодать?

— Сначала голодали, — глухо промолвила Мари, — а потом я придумала, что надо сделать. Одна девочка у нас хорошо пела. Я отправила ее с другой, постарше, чтобы рядом с ней стояла и собирала деньги за пение. Пятерых пограмотнее переодели мальчишками, и те стали продавать газеты…

— А ты? — не выдержала Соня.

— А я пошла в цирк.

— В цирк? — изумилась княжна. — Но что там было делать маленькой девочке?

— Это был особенный цирк: в нем показывали всяких уродцев: мужчина‑череп, женщина‑паук… А меня показывали как ребенка, который родился от совокупления женщины с собакой. Меня заставляли рычать и показывать зубы.

— Боже мой! — прошептала потрясенная Соня. — Прошу тебя, не продолжай… Нет, погоди, долго ты работала в этом цирке?

— Дней десять, — проговорила со вздохом Мари, — а потом за мною пришли. Кто‑то спохватился и стал опять собирать нас в приют.

Некоторое время они молчали, а потом Соня услышала, как ее служанка вновь заговорила:

— Я зарабатывала в день даже больше девочки, которая пела. Как ангел.