Звезда эстрады

Глава 8

Особая память детства… Ну почему она сохранила именно то, что захотела сама, не спросившись у хозяйки?.. Лёке хотелось запомнить что-нибудь другое. Но этого права ей не предоставили.

Прошлое, завязанное на родном городке и мальчике Гоше, теперь стало далеким, вроде первого пути в школу с огромным букетом гладиолусов, которые оказались размером чуть ли не больше Лёки…

Она стеснялась петь на людях. И радовалась, когда удавалось спрятаться где-нибудь в саду или уединиться в комнате, где никто тебя не видит и не слышит, и вволю напеться. Лёка даже не мечтала стать певицей, потому что понимала — она боится сцены и множества зрительских любопытных недобрых глаз. Она завидовала подругам, которые запросто, никого не стесняясь, отчаянно фальшивя, во всеуслышание распевали «Привет» или «Америка-разлучница…». Это было ужасно, но они не стеснялись. Как бы Лёке так научиться?..

Однажды она случайно выдала себя матери, проговорившись, что хочет петь, а не просто играть на пианинке.

— Ну, так спой мне! — тотчас предложила мать. — Я с удовольствием послушаю.

Лёка стояла посреди комнаты в тяжелой растерянности, вся красная, и комкала край юбки.

— Что же ты? — насмешливо улыбнулась мать. — Если уж не решаешься петь мне, как же собираешься давать концерты на публике?

А Лёка и не собиралась. Только очень хотела… И продолжала петь в одиночку.

Но как-то летом ее подслушал соседский мальчик Гоша, кудрявый, тоненький, напоминающий девочку. И такой же нежный и слабый, как девчонка. Лёка его немного презирала, но виду не показывала.

Сейчас он выглядел, как размякшее на солнце мороженое. От жары или от Лёкиного пения?.. Хорошо бы от второго…

— А я не знал, что ты так здорово поешь, — удивленно протянул Гоша. — Вот, возьми, это тебе!

И сунул Лёке в руку несколько конфет. Это был первый в ее жизни подарок поклонника.

— Спасибо, — кивнула Лёка и осторожно справилась: — А тебе и правда понравилось, как я пою?

— Ты думаешь, я обманываю?! — обиженно воскликнул Гоша.

— Нет, что ты! — торопливо попыталась замазать свою оплошность Лёка. — Просто… понимаешь… мне еще никто никогда не говорил, что я хорошо пою…

— А ты многим пела? — вполне разумно поинтересовался Гоша.

Лёка смутилась.

— Вообще-то нет… — пробормотала она. — Кому мне петь?..

— Тогда пой теперь мне! — великодушно предложил Гоша. — Я буду тебя слушать, сколько надо.

Сколько надо, они не знали. Поэтому Лёка пела Гоше очень много и часто, почти каждый день. Мальчик ее терпеливо слушал, а потом осторожно делал тактичные замечания. Например:

— Ты дышишь как-то очень шумно. По-моему, на сцене так не полагается.

Или:

— Ты словно помогаешь себе рукой. А так никто не делает. Руки должны быть свободными и лишь дополнять песню жестами.

Влюбленный в нее мальчик Гоша стал ее первым учителем пения.

— А я люблю хриплые голоса, — призналась ему Лёка.

— Высоцкого? — предположил Гоша.

— Нет, ты солидно не угадал, я больше слушаю Эллу Фицджералд…

Потом они стали целоваться в кустах. После песен. А потом решились на остальное…

Лёка не знала, как пережил это событие Гоша. Никогда не спрашивала. Но сама почувствовала смутную досаду, темное, внезапно всколыхнувшееся смятение оттого, что ждала совсем другого, необыкновенного… А все оказалось таким дурацким, примитивным и нелепым, что оторопь брала…

Эти подробности не имели ни малейшего отношения к счастью, но непосредственно и неразрывно, интимно-откровенно оказывались все-таки связаны с жизнью, которая в счастье частенько вовсе не нуждается. Она куда острее бедует без материальных подпорок. Все проще и грубее, чем думают глупые семнадцатилетние девочки, отправляющиеся в глухом отчаянии на поиски своей судьбы. За счастьем… Как за спичками или грибами… И даже его нежданно-негаданно подбирающие на асфальте, там, где это абстрактное понятие нечаянно уронили…

Лёку никто никогда не любил. Хотя родители, тетка и даже кратковременные Лёкины любовники были убеждены, что преданы ей и окутали своей верной, искренней и надежной защитой. Чего еще надо? Они любили ее по-своему. Слишком по-своему, на свой лад и манер, как им было удобнее, представляя себе любовь любовью для себя. А любить ради себя — это довольно легко, просто и приятно. Лёке хотелось, чтобы ее любили ради нее…

Лёка быстро догадалась, что у Кирилла есть свои запретные темы. И любые намеки о его семье — художник после рождения второй дочери решил жить с Галиной — приведут к необратимым и страшным последствиям. Она боялась этих последствий. И не хотела его терять. Да, конечно, он вряд ли от нее сейчас бы отказался, но все-таки… Лёка опасалась рисковать. Пусть рискует он! И сильно рискует… Но на то он и мужчина, чтобы быть готовым всегда положить буйну голову на плаху. Лёкино дело — сторона. Он сам пришел…

Казалось, Дольников пришел в этот мир для того, чтобы его везде и всюду обманывали. Продавцы, едва завидев его бородку интеллигента и длинные волосы, тотчас воодушевлялись и вытаскивали из-под прилавков завалявшиеся с прошлого лета салат и петрушку, подержанные сосиски и рваные носки. Кирилл в восторге притаскивал все это Лёке домой, как самые удачные приобретения.

Ей несколько раз удавалось спасти доверчивого лопоухого декоратора на краю гибели, выбросив в мусоропровод отливающее весенней зеленью мясо и оптимистично потолстевшие консервные банки с грибами и кукурузой.

— Зачем ты это купил? Переведи! — иногда интересовалась Лёка. — Посмотри, сыр заплесневевший…

Кирилл растерянно разводил руками:

— Продавали…

— Тебе можно всучить что угодно! — сердилась Лёка. — Даже синильную кислоту вместо уксуса!

Однажды за рубежом Кирилл сел в поезд, идущий не в ту сторону, и в недоумении проснулся уже на территории Германии, разбуженный контролером… Пришлось объясняться в полиции.

Как он может жить? — нередко задумывалась Лёка. За ним все время кто-то должен присматривать, а то он отравится вместо Питера в Петропавловск-Камчатский, вместо печенья к чаю купит кабачки, потому что их ему дадут, заблудится в Парке культуры, устроит пожар, забудет закрыть воду и затопит квартиру… Очевидно, его спасает Небо… А еще жена. То есть жены… И другие женщины.

Такой на первый взгляд самоуверенный и самодостаточный, Кирилл оказался очень растерянным по жизни и отнюдь не довольным собой. И не умел долго демонстрировать свою фальшивую самонадеянность, выдерживать свой основной, но взятый напрокат имидж.

Лёка понемногу привыкла к бородатому недотепе и часто думала, что остаться до сих пор в живых ему удалось по чистой случайности.

Неожиданно Дольников отважился сменить внешность и ввалился как-то вечером к Лёке с другой прической.

— Поделись впечатлениями! — попросил он, растерянно замявшись на пороге.

— Мать моя женщина! — изумилась будущая великая певица. — У меня нет слов, дуся… Не верю своим глазам!.. Ты ли это? А зачем ты подстригся? Переведи!

Кирилл молчал.

— Чего в дверях столько торчать? Проходи, будь проще! Не томи душу! Стряслось чего?

— Почему ты так решила? — Кирилл стал раздеваться.

— Ну, как же… Может, в бега надумал удариться? А потому и увлекся поисками нового облика…

— В тебе говорит дочь милиционера! — заявил Кирилл.

— Почему бы ей не говорить? — хмыкнула Лёка. — Она иногда даже прямо кричит в голос! А еще поет… — Она окинула Дольникова критическим взглядом. — А что? Ничего! Теперь не надо в шапке вшей парить. За большие деньги тебя, видно, так оболванили! Ну, ничего, не переживай, волосы не зубы, вырастут. Эта стрижечка и есть «бокс»?

— Нет, это называется «теннис», — невозмутимо объявил, усаживаясь за стол, художник.

— Ну, у них и названия! «Бокс», «теннис»… А нет ли, интересно, стрижки «борьба»? Ты бы вызнал, Кир, да доложил любимой женщине!

— Обязательно, — без тени улыбки хладнокровно пообещал Дольников. — Дай чего-нибудь пожевать!

— У вас всех только одно на уме! Начитались завлекалок типа «Съешь, сколько сможешь!» Лучше бы написать «Ешь, пока не лопнешь!» — заметила Лёка, но быстро поставила на стол еще одну тарелку и стала доставать из холодильника кастрюлю и миски, насмешливо приговаривая: — Росомаха я этакая! Сижу себе да разговариваю про стрижки, когда мужик лопать хочет!

— Успокойся! Ты у меня замечательная… Вообще фартовый я мужик! А ты заметила, мы с тобой даже ни разу не разругались вдребезги? С тобой эти номера не проходят, честное пионерское! — Кирилл с удовольствием вытянул под столом уставшие ноги. — Одни твои обеды чего стоят… А когда ты грызешь в училище свою музыку, я тут просто голодаю, как в блокаду. Один раз так траванулся, желудок импотентом стал: хочет, но не может! С Галины какой спрос? Вся надежда на тебя да на Чапаиху. Та еще по доброте душевной от своего большого куска всегда оторвет мне маленький. Чем кормить будешь?

Лёка выслушала все это с великим удовольствием.

Часто звонила мать и интересовалась, о чем думает ее легкомысленная дочь.

— Объясняю! — однажды взорвалась Лёка. — Я думаю о пении! Мне нравится петь! И я собираюсь делать это всю свою оставшуюся жизнь!

Мать иронически хмыкнула. Лёка терпеть не могла этих сверхумных похмыкиваний, подчеркивающих тонкой и выразительной чертой превосходство твоего судьи.

— Кому ты это говоришь? Нравится… Да, нравится!.. Только не пение… У тебя опять новый роман!

— Мама, перестань! Снова начались наши делилки и разбиралки! — истерически крикнула Лёка. — Почему ты все время упорно навязываешь мне свой образ жизни и так отлично знаешь мой? И твоих денег мне не надо! Я здесь сейчас неплохо зарабатываю. Самостоятельно!

Врала, как кандидат в Госдуму перед выборами…

Лёка еле-еле сводила концы с концами, нанявшись гувернанткой в семью, где платили не так уж плохо, но все «бабки» съедала аренда квартиры…

— Откуда у тебя это аристократическое пренебрежение к деньгам и удобствам? — возмутилась мать.

— О моем аристократизме тебе лучше знать! — отрезала Лёка.

Она хотела съязвить и по поводу своих романов — известно, в кого она уродилась! — но передумала. Кроме того, мать не знала, что и тетя Соня, и отец тайком высылали Лёке деньги. Тем будущая великая певица и жила…