Анатомия чувств

24

Наконец настал роковой час переезда. В первый день, когда они с мамой появились в доме, ситуация казалась весьма комичной. Они приехали после обеда в «ровере», нагруженном всем, чем угодно. Здесь были коробки с одеждой, треножники и мольберты для занятий живописью, предметы домашнего обихода, личные вещи, огромный, как воздушный шар, чемодан, набитый косметикой и продукцией для ухода за волосами, шампунями и жидким мылом для ванны, склянками с духами, спреями и диспенсерами для личной гигиены, шапочками для душа, халатами от Trussardi (пятью), фенами для профессиональных парикмахеров (двумя), щипцами для завивки волос, ножницами, расческами и массажными щетками, ручными и электрическими, зубными пастами и пастами для десен, пятьюстами флакончиками с губной помадой, кремами против морщин от Givenchy, одной бутылочкой с шампунем в виде Бэмби, несметным количеством кремов от солнца и после солнца, увлажняющими припарками, тампонами для снятия макияжа, карандашами для глаз, кистями из куницы, удлинителями ресниц и тому подобным хламом, заколками всех видов и сортов, большими пластырями для horror-депиляции… и бог знает чем еще.

Книг, разумеется, не было ни одной.

Ни Хемингуэя и Карвера, ни Эдуара Дюбю и Сэлинджера, ни Конрада, ни Флобера, ни Достоевского, ни Жирара, ни Чехова и Честертона, ни Гёльдерлина, ни Дени де Ружмона, ни Ригони, nada de nada y pues nada[18].

Ну, кроме двух помятых экземпляров диеты Dukan.

Затаскивая в дом этот дирижабль суетности, ты спрашивал себя, догадываются ли эти две мадемуазели, что у вас с отцом было заведено мыться только на Пасху — шутка, конечно; потом, ухмыляясь, весь в поту, ты нехотя согласился, что все-таки женщинам всякие там кремы, безусловно, помогают. Тебя веселила мысль, признайся же, что отныне твоя ванная комната будет напичкана салфетками и одеколонами с крикливыми экзотическими названиями.

Что до всего остального, мама была невыносимой, воплощением Sturm und Drang[19], и только командовала: «Джованни, сюда… Джованни, туда… Джованни, иди наверх… Джованни, спускайся вниз… Нет, вазу не сюда! Оставь, я сама ее отнесу!»

Папы не было, и ты, в руках mother Антонеллы, как слепой послушный мячик, скакал во все стороны, из комнаты в комнату. Сельваджа смеялась. Она рада была помочь тебе и всячески старалась, чтобы мама не заставляла тебя одного бегать по всему дому.

Ты подумал, что будет нелегко ужиться с матерью и терпеть ее каждый день. И дело было даже не столько в ее тяжелом характере, сколько в том, что у нее была тенденция к гиперактивному поведению.

Под конец этого первого импровизированного этапа переезда она заявила, что забыла на старой квартире что-то очень важное, и ушла.

Вы с Сельваджей остались одни, ты дотащился до гостиной в надежде прилечь на диван и отдышаться. Но, поскольку комната представляла собой минное поле коробок и мешков, тебе пришлось отказаться от этой мысли. Ты позвал Сельваджу, но она не ответила, тогда ты поднялся на второй этаж. Ты снова позвал ее, эхо твоего голоса отскочило от потолка и в полной тишине, в какую неожиданно окунулся дом, вернулось обратно. Тогда ты понизил голос и, как бы боясь побеспокоить кого-то, осторожно снова позвал ее. Потом ты замолчал, потому что услышал, или тебе это показалось, как она мурлычет себе под нос какую-то нежную и грустную мелодию. Ты приблизился к ее новой комнате, как раз напротив твоей, и привычно уже заглянул в щелку приоткрытой двери.

Она разбирала свои новые приобретения, что-то развешивала в шкафу, а что-то раскладывала по ящикам комода, некоторые вещи прямо в целлофане. Ты и твой отец годами не пользовались этой комнатой, и ты радовался, что теперь у нее появилось новое предназначение. Наблюдая за этим прекрасным существом, всецело погруженным в свои заботы, ты долго не мог решиться отвлечь ее от дела. К сожалению, знакомый неуклюжий паж, временно занявший твое место, неловко переставляя ноги, задел за дверной наличник, и она обернулась на шум, но не увидела тебя. Она замолчала, и тишина, сменившая ее пение, сразу же разогнала ауру, которая до этого момента наполняла комнату. Тогда ты решил, что у тебя нет другого выбора, и открылся.

— Сельваджа? — позвал ты. — Это я, Джованни, можно войти?

Не дожидаясь ответа, ты открыл дверь. Она повернулась к тебе лицом и кивнула. На ней была красивая темно-синяя юбка в складку, которая при движении создавала что-то вроде окружности.

— Хочешь пить? — спросил ты. — Или есть?

Она немного подумала и покачала головой.

— Нет, спасибо, — ответила она вежливо, отводя с лица непослушную прядь волос.

— О’кей. Прошу тебя, не стесняйся, будь как… Извини, это и есть твой дом, — улыбнулся ты.

— Входи, — сказала она. — Не стой в дверях. В эту комнату ты можешь заходить, когда захочешь. Тебе здесь рады.

О, разве это не были слова, которые ты ждал всю жизнь? Она приглашала тебя в свою комнату, как будто ты был желанным гостем в ее мире, в ее сердце, в ее жизни. Ты испытал огромное счастье, потому что она доверяла тебе, и ты собирался оправдать ее доверие, быть достойным такого подарка, как приглашение в ее комнату.

Ты подошел к окну и посмотрел вверх, в самую голубую голубизну сокровенного неба. Та же благодать царила и в этой комнате, полностью обновленной, украшенной постером Дуано[20] на стене, как раз над спинкой кровати. Все здесь было сделано со вкусом, в превалирующих светло-зеленых тонах. Кровать от Flou, полностью зачехленная от рамы до подголовника синей тканью, была только что куплена в магазине, удобная, двуспальная, а ты должен был по-прежнему довольствоваться спартанской полуторкой. «Черт возьми, ни в какое сравнение с моей старой доброй коморкой!» — подумал ты, пряча улыбку.

— Ну, как тебе? — спросила Сельваджа, как и ты, осматриваясь по сторонам с довольным видом.

Ты сказал:

— Только правду и ничего, кроме правды?

— Да, пожалуйста.

— Я тебе завидую, — засмеялся ты. — Привилегии, которыми одаривают тебя наши родители, мне и не снились. Но, кроме шуток, отличный выбор. Даже этот стул под старину мне нравится. — И ты сел на крохотный стульчик, в подтверждение своих слов; обивка от Paulon действительно оказалась вполне удобной. — И шкаф со скользящими створками не будет мешать, как мой, с обычными. Знаешь, эта комната кажется в два раза светлее и больше, чем она была, когда стояла пустой.

Она улыбнулась от удовольствия и вернулась к прерванному занятию, а ты смотрел, как она укладывает свои вещи, легкие кофточки, джинсы.

Иногда какие-то вещи ей особенно нравились, и было видно, как она сияла от счастья, улыбаясь. И по какому-то магическому правилу переходности ее улыбка становилась твоей, потому что если она была довольна, то и ты был доволен, и этим было все сказано.

Она продолжала аккуратно складывать свою одежду и иногда подходила к большому, в полный рост, зеркалу слева от двери, держа в руках юбку или кофточку, прикладывала их к груди или талии и, наклонив головку, осматривала себя со всех сторон. Потом поворачивалась к тебе и спрашивала твое мнение.

Увы, в твоих глазах любая тряпка на ней выглядела шедевром портняжного искусства, тебе нравилось все, и нравилось искренне; даже если бы ты силился искать изъяны, то все равно от тебя было бы мало толку.

Сорок минут спустя вернулась ваша мать. Ее голос донесся с первого этажа. Она искала тебя. Настойчиво. Помнишь, ты испустил звук, похожий на хныканье, а Сельваджа одновременно с тобой лишь криво ухмыльнулась. На четвертый призыв твоей матери ты крикнул: «Есть, сэр!» — и спустился вниз. Если тебе не изменяла память, мама сказала, что забыла в квартире на улице Амфитеатра одну вещь, а не двести. С чувством обреченности ты доставал из «ровера» самые непредсказуемые дары Божии. По окончании этой неравной борьбы с пакетами от Burberry и коробками из-под обуви ты под предлогом заданного на лето Ксенофонта ушел в свою комнату и оставил комиссара полиции одну самостоятельно разбираться со своим барахлом, надеясь, что она поймет теперь, хотя бы частично, что означают слова «святой ужас».

Видеть за столом всю семью в полном составе, надеясь, что это навсегда, — это вызывало в тебе теплое чувство уюта и надежности. Даже шутки нотариуса, твоего отца, и рассказы о бедолагах, арестованных твоей матерью за то, что посмели угрожать теще косилкой, веселили тебя.

Домашний ужин получился хорошим. Вы решили приготовить что-нибудь простенькое. Мама и Сельваджа единогласно постановили, что ты и кухня ни в коем разе не предназначены друг для друга, хотя непонятно, откуда у них была такая уверенность. Ты лишь помогал накрывать на стол, пока мама и Сельваджа последними штрихами, по-женски, придавали атмосфере особый уют, снижая интенсивность равнодушных галогенов и зажигая волнующие восковые свечи.

Помнишь, ты поставил старый диск прекрасного генуезского барда, который так нравился маме, и, вернувшись с работы, отец обнаружил этот приятный и для него сюрприз.

Ты уже не помнил, когда так хорошо ужинал в последний раз, хотя перед ужином у тебя совсем не было аппетита. Может быть, потому, что блюда, приготовленные твоей матерью, оказались самыми вкусными в мире, или потому, что ты увидел, как Сельваджа хлопочет, готовя первое, но ты, мой дорогой Джованни, поглощал все и вся с завидной nonchalance[21].

— Это был самый лучший и самый веселый ужин в моей жизни! — сказал ты отцу, поднимая бокал с белым вином, и твоей матери тоже, конечно.

Ты был так счастлив снова находиться в кругу семьи, которую злая судьба отняла у тебя на долгие голы. Ты был полон жизненной энергии от сознания того, что Сельваджа была рядом с тобой. Та, которая легко усмиряла твои мысли и наполняла сердце радостью, прежде не испытываемой, чистой, тихой, насыщенной.

За столом ты был беззаботно весел, так что даже смог поведать несколько смешных историй, случившихся во время коротких каникул, проведенных в Фольгарии[22] с классом, и во время сборов команды по плаванию. Силуэты старых, капризных товарищей, Астоне и Джильбертини с его навороченным зубным мостом, вдруг ожили в твоей памяти, и ты с удивлением обнаружил, что не видел их, неверное, уже лет сто. Астоне и Джильбертини, конечно. Не зубы.

Сельваджа, как в Мальчезине, держалась за живот от смеха, и ваши родители умилялись тому взаимопониманию, которе царило между вами. Вы сидели друг напротив друга, отец справа от тебя и мама слева от нее. На этот раз не было опасности оказаться в самом центре подстольных ножных игр, потому что стол был довольно длинный и вы удобно расположились за ним. Так что, если бы ты и она захотели поиграть немного в подножки, никто бы не догадался и не побеспокоил вас.

В самом разгаре ужина, когда большинство шуток и прибауток были уже позади, вы снова попробовали старые игры ногами. Будем говорить напрямик: ты пленил ее, теперь она была в ловушке и не могла двигаться. В глубине души ты ликовал, потому что у нее не было никакой возможности обмануть тебя, как тогда в ресторане, как она ни пыталась вырваться — ты в этом не сомневался? — а пробовала она дважды. Но в конце концов, побежденная, она вынуждена была сдаться тебе на милось и позволить этот интимный контакт. До самого конца ужина, ты же знаешь, вы больше не двигались, лишь обменивались многозначительными взглядами всякий раз, как ваши родители тонули в пучине тех детских разговоров, какие обычно бывают у взрослых.

Кто не мечтал бы о такой честной победе навсегда? А под словом «навсегда», которое в твоем мозгу звучало как «каждый день, пока живы», ты понимал жизнь, прожитую вместе с ней. Ты всем сердцем хотел этого, ты надеялся, что судьба, даже в самые тяжелые моменты, которые, несомненно, подстерегали вас, позволит вам сохранить огонек этой тайнственной связи, под каким бы именем не скрывалось в будущем слово «связь».

Остаток вечера ваши родители провели на кухне, вернее, они под каким-то предлогом отправили вас вон и закрыли дверь.

Ты вовсе не расстроился из-за этого, тем более что с Сельваджей вы теперь могли спокойно насладиться вечером, и никто вам не мешал. Пока твоя сестра готовила себе настой ромашки, ты перебрался в гостиную. Она последовала за тобой. Вы сидели на диване и смотрели телевизор, хотя там не показывали ничего интересного. Потом ты обнял Сельваджу, восхитительно порывистую, какой она хотела казаться в тот момент, и попросил ее обещать, что однажды она приготовит ужин только для тебя.

Она обещала и, смеясь, поцеловала тебя в щеку. Вы сильнее прижались друг к другу, легонько целуясь в губы, но не поддаваясь тому безумству, которое овладело вами в прошлый раз.

Вы никогда не говорили о вашей особенной связи, с тех пор как она извинилась перед тобой после первого поцелуя. Вы лишь поплыли по течению, принимая все как есть и не заботясь о последствиях. В конце концов, разве вы не были просто любящими братом и сестрой?

Слишком любящими? Да. Конечно. Но до этого лишка — откровенно выставленный напоказ, он мог бы стать чем-то вроде охранной грамоты вашего греха — вам не было никакого дела, точнее Сельвадже, казалось, все было по фигу. А ты, выбрав самый простой путь, приспособился к этому мнимому пофигизму: пустить все на самотек, не слишком напрягаясь, избегая, по возможности, чувства вины. Так обстояло дело, когда ты безгранично любил ее не как брат. Что до остального, ты не был уверен в подлинности ее чувств по отношению к тебе, но пока у тебя была возможность наслаждаться ее компанией, пить из этой чаши сладостный напиток, для тебя это не имело значения, ты принял бы все, даже если бы однажды был вынужден признать ужасный, почти комиксовый, парафраз: «Я в Джеппетто жизнь, в Сельвадже смерть нашел»[23].