Анатомия чувств

49

Помнишь последние сентябрьские дни? Помнишь, какими они были жаркими и солнечными? Вы с Сельваджей, пользуясь хорошей погодой, частенько обедали вне дома, чтобы насладиться еще немного прогулками на свежем воздухе и последними дарами лета, которое вскорости капризный осенний ветер рассеет как дым.

В тот день, сразу после школы, вы зашли в пиццерию, решив прогуляться после обеда в парке. Вы все еще тяготились тем, что ваша любовь была замешана на кровосмешении, и вам казалось, что природа в своей непринужденной естественности, простым щебетанием птиц и шумом ветра в кронах деревьев успокаивала вас. Можно было бы подумать, что все это звучит слишком поэтично и занудно для молодых людей, но вашей молодости приходилось считаться с опасной реальностью. Над вашими головами висел такой дамоклов меч, какой вряд ли можно было встретить над кем-нибудь еще из ваших сверстников.

Вы пришли в парк и нашли укромное местечко, скрытое от посторонних глаз раскидистыми кронами деревьев, образовавших нечто вроде купола. Вы были как в крипте[40]: шум города, с его транспортом и заботами, долетал до вас приглушенным, будто издалека. Неясное шептание зеленого океана у вас над головами было единственным проникновенным звуком в этом временном убежище. Вы оба сидели на скамейке. Откинувшись на руки и сохраняя равновесие, ты смотрел, задрав голову, на маленький голубой квадрат неба, проглядывавший в кронах деревьев, чистый, будто после дождя. Сельваджа, похоже, была всецело занята книгой. Ее лебединая шея слегка наклонилась вперед, и она, погруженная в чтение, казалось, не замечала тебя.

— Сегодня в школе мы говорили о юношеском дискомфорте, — вдруг обратилась к тебе Сельваджа, немало тебя удивив. — С нашим поколением что-то не так, тебе не кажется? Против кого или чего восстают сегодняшние бунтари, с чем они борются?

— Со скукой, — ответил ты, не раздумывая.

Сельваджа ничего не сказала, и ты счел нужным продолжить разговор.

— Если подумать, нет других серьезных причин, кроме скуки, которые объясняли бы определенное поведение. Почему школьные хулиганы нападают на беззащитных? Зачем искать все время кого-то, над кем поиздеваться в школе? У нашего поколения есть все. Мы сегодня рассуждаем с точки зрения «я хочу», а о том, чтобы удовлетворить наши желания, постоянно заботятся взрослые. У нас так много всего, что мы уже не знаем, чего и пожелать. В том числе в сентиментальном плане: только посмотри на них, они становятся настоящими агрессорами, привыкают к этому состоянию, а потом, при первой же минимальной проблеме, впадают в истерику и претендуют, чтобы вещи сами собой выстроились так, как они себе представляли.

— А мы? — спросила Сельваджа.

В ее тоне чувствовалось какое-то сомнение.

— Что ты имеешь в виду?

— Нас, — настаивала Сельваджа, — тех, кто похож на нас. Детей буржуа, хорошо одетых и хорошо воспитанных. Тех, что на публике привыкли выставлять напоказ их лучшую маску.

— Ты видишь рядом с собой кого-то в маске?

— Ты прекрасно понял, что я хочу сказать. Наши одухотворенные лица — это симуляция. Это лицемерие, которое становится средством достижения цели, чтобы нас понимали или даже восхищались нами.

— Ну, если так повернуть, получается какой-то слоган! — засмеялся ты.

— Не знаю, над чем ты смеешься, дорогой братец. Как ты не понимаешь? Разве ты не видишь, что все это не простая реальность. Она становится причиной нашего дискомфорта и вынуждает нас в неформальной среде показывать себя такими, какие мы есть на самом деле: нагими, хрупкими и несчастными.

Она говорила с такой настойчивостью, что тебе показалось, будто весь разговор затеян с какой-то целью. Сельваджа явно пыталась подвести тебя к какой-то мысли, которая для нее уже была не новой.

— Не знаю, — сказал ты. — Но уверен, что я не такой. И ты тоже не такая. Может быть, у этих ребят не совсем подходящие примеры перед глазами, — продолжил ты осторожно. — Может, взрослые люди, которые их окружают, родители например, не достойны подражания.

Сельваджа кивнула.

— Да, — согласилась она.

И неожиданно ее уверенность, убежденность, за секунду до того горевшая в глазах, исчезла. Она сникла, и весь ее вид выражал безысходность и смирение.

Ты снова заговорил:

— А вообще-то, почему кто-то должен быть виноватым? Разве не может быть причиной всего — простое совпадение злополучных обстоятельств? И как результат — отсутствие перспектив на будущее и диалога с семьей? Не знаю. У меня такое предположение.

— По-моему, оно чуть проще и менее демократично, чем ты считаешь на самом деле, — сказала она. — А прямые виновники есть, обязательно есть. Если иногда я бываю несчастна, слаба и чувствую себя скверно, не думаю, что в этом есть вина правительства. А вот моей матери — это точно.

После этих слов ты почувствовал себя странно, будто тебя обидели слова Сельваджи. Ты подумал, что ваши родители не могли быть всемогущими, не могли все исправить и спасти, как не могли и навредить или испортить что-либо.

— Милая, — сказал ты, обнимая ее, — ты никогда не казалась мне такой уж несчастной, как преподносишь теперь. И наша мать всего лишь наша мать, такая же обеспокоенная, как и мы. Давай не будем впадать в крайности. В сложных ситуациях не обязательно искать кого-то, кто во всем виноват, правда?

Она горько вздохнула и замкнулась в себе. Ты понял, что не смог успокоить ее, что она слишком глубоко переживала конфликт отцов и детей. В этот момент тебе подумалось, что виновность ваших родителей не так уж и маловероятна. Может быть, не до такой степени, как думала Сельваджа, которая выносила им приговор, не признавая смягчающих вину обстоятельств, но все же какую-то ответственность они тоже должны были нести.

Ты замолчал, сраженный этим открытием и восхищенный ее способностью осознать все это и показать тебе вот так, исподволь, потому что сам бы ты никогда до этого не додумался. Ты почувствовал гнев и раздражение по отношению к тем взрослым, которые компенсировали своим детям недостаток любви и внимания деньгами, как будто эти подачки могли что-то исправить. Уж конечно, не деньгами и не хорошими манерами за столом можно было наполнить ту пустоту, которая зарождалась в душе у молодого человека.

Постоянно занятые на работе, они сводили общение с детьми к дежурным фразам типа: «В котором часу ты вернешься домой в субботу?» Ты видел это на примере отца: ваши отношения всегда отличались вежливым и непреодолимым, как стена, молчанием, а теперь и на примере матери, вечно отсутствующей, судя по словам Сельваджи.

В глубине души ты знал, что за внешней привычной вежливостью, с которой вы обращались друг к другу в течение дня, скрывалась пропасть, полная обид и разочарований. Похоже, среди молодых людей были раздосадованные, но верящие в то, что со временем все могло стать лучше, — ты, например, и те, что были обижены насмерть и в душе не испытывали ничего, кроме безропотного подчинения своей участи, — вроде Сельваджи. В это было трудно поверить. Разве похоже это было на твою сестру, которую ты любил до безумия и про которую до этого момента мог сказать с уверенностью: «Она живет полной жизнью». Вот именно. Она выживала под видом послушной дочки, теперь ты это отчетливо понимал. Благоразумная, с хорошими манерами, на первый взгляд покорная и в некотором смысле идеальная во всех отношениях. Но когда она пыталась жить по-настоящему — она становилась другой, она порождала вокруг себя всепоглощающее пламя.

Ты был удивлен и крайне раздосадован, догадавшись наконец, о чем она думала. И в то же мгновение тебя охватило отчаяние от сознания того, что она пыталась внушить тебе: ваша любовь — самое важное, что могло только случиться в твоей жизни, — есть не что иное, как простая реакция на глубокий душевный дискомфорт.

— Если ты действительно думаешь, что наша любовь возникла не от нас самих, — сказал ты, — предупреждаю тебя, сестричка, я покончу с собой. И если ты полагаешь, что наша любовь — это всего лишь мания, от которой нам только хуже, ты берешь на себя такую ответственность, которую лучше не брать никогда.

Она встрепенулась, привлекла тебя к себе и поцеловала. Ваши лица были всего на расстоянии ладони, когда она сказала:

— Если бы я знала, что ты испугаешься, если бы представила только, что тебе не хватит смелости, я бы в жизни не стала заводить подобные разговоры.

Она засмеялась, и ее дыхание смешалось с твоим.

— Ты думаешь, мы теперь вместе только потому, что одержимы? — спросил ты ее едва заметным шепотом, будто не хотел, чтобы она услышала. — Ведь это не так, я действительно люблю тебя, — поспешил ты добавить.

— И я тоже.

— Но тогда почему мы задаем себе эти вопросы, милая?

— Не знаю. В последнее время я чувствую себя как-то неуверенно. Боюсь. Чем больше мы проводим время вместе, тем больше мы изолируемся от мира. Все так, но эта отдаленность не тяготит меня, потому что без тебя я не смогла бы жить. — При этих словах ее лицо осветилось радостью. — Я начинаю понимать сущность нашей любви. Это что-то, что сильнее нас, чему мы оба подчинены и что снова и снова сводит нас вместе.

Слушая ее, ты точно знал, что она испытывает. Это состояние души должно было походить на то огромное счастье, которое переполняло тебя с того самого дня, когда ты впервые увидел ее. О мой дорогой Джованни, что еще ты мог сделать теперь, когда узнал, что она чувствовала то же, что и ты? Да ничего, кроме как наклониться к ней и поцеловать так, будто хотел провести весь остаток жизни, не отрываясь от ее губ.