Анатомия чувств

50

Ваша любовь была нерушимой цепью, сковавшей вас навечно. Правда, с цепью обычно ассоциируют понятие тюрьмы, но для вас она стала символом глубоких и крепких чувств.

Одержимость, конечно, но трогательная.

Ты думал о своей сестре днями напролет. В эти первые недели нового учебного года ты не делал ничего другого, а только вздыхал, томимый желанием, и лелеял свою любовь к ней. Когда вы расставались, то звонили друг другу на сотовый, стараясь под любым предлогом выйти из аудитории. И что же вы говорили друг другу? Да ничего, ты же знаешь. Ты скучал по ней. Она был нужна тебе как воздух. Ты был готов расплакаться от того, что рядом с тобой за партой сидел Паранойя, а не она.

Ты то и дело открывал портмоне, где хранил римскую фотографию, на которой был запечатлен ваш поцелуй. Вы отпечатали только ее. Ты рассматривал это фото до бесконечности, пока твоя душа не насыщалась воспоминанием. Ты прикладывал ее к губам и, как священную иконку, аккуратно прятал обратно в портмоне, подальше от слишком любопытных взглядов окружающих.

Потом вы оставались дома. Чаще всего одни, поскольку ваши родители редко возвращались к обеду. Прежде всего, вы принимали душ, занимались любовью и только потом спускались вниз, в кухню, чтобы перекусить немного. Ровно столько, сколько требовал ваш организм, потому что там, где была любовь, не нужны были ни еда, ни питье, и ничто другое. Вашей единственной реальной потребностью было восполнить украденное утром время, жестокие часы ожидания.

К четырем часам вы возвращались на Землю и решали, как провести остаток дня. Обычно по вторникам и четвергам, после того как ты отвозил Сельваджу на занятия художественной гимнастикой, ты шел в бассейн, чтобы занять время, которое вы не могли проводить вместе. Оставшиеся же дни недели были всецело в вашем распоряжении. Ты никогда не видел, как она тренируется, но ждал с нетерпением ее выступление в октябре.

Суббота и воскресенье были только для вас: вы вместе занимались шоппингом, ходили в любимые кафе в центре города или прогуливались после киносеанса.

Говорить милые глупости или обсуждать ужасные книги, сидя на скамейке в парке, было так здорово.

Целоваться под портиком было еще лучше.

Как-то вечером, после ужина (помнишь, в самый что ни на есть обычный четверг) — Сельваджа поднялась к себе в комнату под предлогом учебы. Ты проследил за ней краем глаза, заинтересовавшись, но ничего не сказал и остался в гостиной смотреть телевизор в ожидании, когда родители отправятся на боковую. Когда дверь в их спальню закрылась, ты пошел наверх. Коридор не был освещен. Ты тихонько постучал в дверь ее комнаты и подождал. Потом ты услышал шорох и понял, что Сельваджа встала, чтобы открыть тебе, неожиданному, но приятному гостю.

— Привет, — улыбнулась она тебе, приглашая войти.

Она села за стол и снова принялась штудировать учебник. Тебе же совсем не хотелось спать, всего-то половина первого, так что ты стал с любопытством рассматривать ее вещи в ящичке комода. Ты прочел короткую главу какой-то книги, которая тебе совсем не понравилась, и, в конце концов, понял, что тебе абсолютно нечего делать.

Ты откашлялся, напоминая о своем присутствии, и она засмеялась. Уже какое-то время она наблюдала за тобой, позволяя тебе копаться в ее вещах.

— Тебе еще много учить? — спросил ты, в надежде на долгожданные ласки.

— Порядочно. Социологию. Но мне совсем не хочется. Так что я лучше побуду с тобой, — сказала она, садясь на край кровати в своем милом шелковом халатике с атласной отделкой.

— Согласен, — сказал ты, прежде чем утонуть в шестисоттысячном, наверное, объятии с начала перемирия.

На следующее утро ты нашел письмо на своем ночном столике. На конверте было написано: «Прочти меня в школе». Ты ничего не спросил у Сельваджи, ты знал, что это было одно из ее развлечений. Ты просто поздоровался с ней улыбкой, когда вы столкнулись в коридоре. Поскольку ваши родители были уже внизу и завтракали, вы обменялись коротким поцелуем, сладостный вкус которого сопровождал тебя все оставшееся утро. У тебя перед глазами еще маячил шелковый халатик, который накануне вечером так легко соскользнул с ее плеч, что почти… «Нет, — сказал ты сам себе, — лучше не заводиться».

В школе ты обнаружил, что тебе совсем не хочется сидеть два часа на химии, а затем на английском. Было около десяти утра, когда твоя жажда жизни столкнулась с забальзамированным, спертым воздухом в аудитории. Добряк Паранойя дремал рядом, а бледная физиономия Наутилуса, обычно и так близкая к болотной зелени, напоминала facies[41] на смертном одре, с запасом в несколько десятков лет, конечно же. Другие товарищи по классу, скорее полумертвые, чем полуживые от сна, маялись, не зная, чем бы заняться. Кто закатывал глаза, кто в который раз запускал руку в волосы, уже и без того порядком сальные, а кто-то, сдерживая зевоту, перелистывал исподтишка автомобильный журнал. Время от времени ты отвлеченно посматривал в сторону преподавателя химии, чтобы тот думал, что ты его внимательно слушаешь. На самом деле ты куда чаще смотрел в окно и с грустью думал о жизни за стенами школы, которая мчалась куда-то сломя голову, и, увы, без тебя.

Ты сосредоточился на письме, в котором Сельваджа доверяла тебе свои мысли. Кажется, ваша любовь переживала новую стадию своей эволюции и переходила в спиритуальное измерение. До сих пор тебе не доводилось иметь дело с любовными письмами, не говоря уже о глубине чувств, которые оно выражало.

Под впечатлением от этого письма ты решил на уроке английского тоже набросать пару строк. Выразить переполнявшие тебя чувства и уважение, которые ты к ней испытывал. В самых высоких выражениях, в каких обычно изъясняется любовь, разумеется, делая вид, что конспектируешь duration form[42]. Пока ты марал бумагу несметным количеством неудачных плодов творческих усилий, которые стимулировало в твоем воображении видение Сельваджи, преп по английскому запустила в эфир один из тех раздражающих вопросов, которые касаются личной жизни учеников. Пару раз она позвала тебя по имени, и ты в обоих случаях подумал, что она обращается к кому-то другому. Потом спохватился, ведь для всех смертных ты был по-прежнему Джованни, и отреагировал на вопрос.

— Are you good at football? — голос учительницы эхом отозвался в этой пасмурной, глухой и серой аудитории.

Хорошо ли ты играл в футбол? Нет, но ты не помнил чертовы слова, чтобы сказать это, все еще охваченный творческим поиском в совсем другом направлении. Сказать по правде, языки тебя никогда не привлекали, хотя, когда ты был в настроении, запросто мог получить «семерку» без особых усилий. Ты откашлялся и попросил преподавателя повторить вопрос. Она, поняв, что ты не слышал ни одного слова из того, что она говорила на уроке, по-своему разрулила ситуацию. «What are you good at?» — спросила она раздраженно. В чем ты был хорош? Тебе потребовалась секунда, чтобы мысленно перевести вопрос и недвусмысленно улыбнуться.

— Sex, — ответил ты просто-напросто, оставив ее с раскрытым ртом и вызвав гомерический хохот в классе.

Паранойя даже позволил себе что-то вроде аплодисментов. Вряд ли твои родители отреагировали бы точно так же, потому что преп заверила тебя, что непременно сообщит о твоем поведении на родительском собрании.

Но до собрания была еще уйма времени.

Дома, болтая, пока Сельваджа готовила обед, ты рассказал ей об этой сцене, чем немало развеселил ее.

— Кстати, — добавил ты, — у меня для тебя кое-что есть. Я написал это в школе.

Ты протянул ей письмо. Она посмотрела на тебя полными любви глазами и прочла каждое слово. Кажется, она была тронута, потому что в тот момент спросила тебя:

— Хочешь, повторим немного социологию прямо сейчас?

Социологию? Ты сразу все понял и обнял ее. Не обращая внимания на то, что ваш обед был уже готов, вы оставили кухню и направились к лестнице. Но она остановила тебя раньше и повернула к гостиной, к дивану. Не успели вы сесть, как уже раздевали друг друга, целуясь и лаская повсюду. Она расстегивала твои брюки, а ты снимал ей через голову футболку, нежно целуя куда ни попадя. Ее губы деликатно спускались вниз с твоего лица на шею, на грудь, все ниже и ниже, совсем вниз.

Урок паховой социологии был просвещающим и приятным, хотя макароны, неожиданно оставленные на произвол судьбы, превратились в клейстеровую баланду — леденящая душу экзистенциальная метафора современной молодежи.

Вам пришлось довольствоваться по одному сэндвичу на брата.

Сэндвич на брата — интересно, как это пишется по-английски.

— Но теперь нам действительно надо заняться уроками, завтра у меня контрольная, — сказала Сельваджа после сэндвича на брата.

Ты еще дожевывал свой бутерброд и надеялся, что он не станет у тебя комом поперек горла теперь, когда все шло так хорошо. После последнего поцелуя со вкусом вареной ветчины ты нехотя достал из сумки учебник.

— Итак, социология, — проворчал ты, поднимая одну бровь.

Она от души рассмеялась, и ты впервые после начала учебного года открыл учебник и стал читать там, где она указала, чтобы потом помочь ей подготовиться.

Какой же ты был все-таки холоп.