Анатомия чувств

41

Вы устроили легкий обед на яхте Анезе. Никто из вас не хотел ничего более существенного, чем зеленый салат с консервированным тунцом, даже если во второй половине дня голод дал бы о себе знать (отличный повод для дегустации мороженого).

— Смотри, какой загар, — сказал ты, глядя на нее. — А у меня, как всегда, даже близко ничего подобного.

На солнце ее кожа становилась золотистой, ты же, несмотря на предосторожности, был красный, как омар. Твоя кожа была светлее, чем ее, к тому же она легко подвергалась покраснениям и раздражениям. Теперь же золотистый загар еще больше подчеркивал изумрудный цвет ее глаз, которые лукаво смотрели на тебя. Сельваджа была одной из тех девушек, у которых практически не было дефектов. Даже если бы неожиданно налетел ураган, ломающий ветки деревьев, как щепки, или проливной дождь, она все равно осталась бы аккуратно причесанной, холеной, утонченной и приятно пахнущей.

— Попозже я намажу тебя кремом после загара. — Она встала и, смеясь, приблизилась к тебе, чтобы отвести с твоего лба непослушную прядь. Ее белый льняной сарафан плавно шелестел вслед за ее движениями, обдавая тебя ароматом свежести.

Тебе было так хорошо, когда Сельваджа оказывала тебе знаки внимания, заботилась о тебе, ты будто возвращался в детство, только она могла успокоить тебя.

Она хотела бы, чтобы все ваши дни были, как этот. Вот что она сказала. А еще сказала, что чувствовала себя виноватой за то, что оставила тебя одного накануне. Затем она перечислила тебе все достопримечательности города, которые вы должны были посетить в тот день. Она говорила о них, снимая шкурку с персика десертным ножом, прежде чем порезать его на кусочки и подавать тебе один за другим, пока ты, млея от счастья, позволял ей кормить себя как маленького ребенка. Закончив кормить тебя, она взяла твое лицо в свои сладкие от сока руки, от чего щеки твои тоже стали липкими. Ты хотел бы провести вот так всю жизнь, тебе не хватало именно таких моментов, и всякий раз ты чувствовал себя в эти минуты так счастливо, как никогда до ее появления.

Полуденное генуезское солнце было повсюду. Мир окрасился в голубой и белый цвета.

— Позже приходи в каюту, — сказала она. — Надо намазать тебя кремом.

Ты кивнул. Она пошла в каюту первой, и как только ты остался один, ты расслабился и стал любоваться морем, наслаждаясь легким ветерком, игравшим с твоими волосами. Ты не мог ни о чем думать, твоя душа нежилась в счастье и довольстве прошедших минут, пребывая в мире и спокойствии.

Но спустя полминуты, пожалуй, ты поднялся, потому что она звала тебя. На вечеринку, которая намечалась на следующий день, была приглашена четверть молодого и очень обеспеченного населения Генуи, так что старые знакомые Сельваджи пришли бы в полном составе. Ты уже знал, что проведешь этот вечер в сторонке, облокотясь на перила в носовой части яхты, куря «Camel», весь во власти мрачных мыслей.

Сельвадже удавалось обдурить тебя всякий раз, как ей это было нужно: сначала она одурманивала тебя ласковыми словами, например, что ее сердце принадлежит только тебе, что ни к кому другому она никогда не будет относиться так, как к тебе, и ты, не успев оглянуться, уже шел у нее на поводу. Ты был всего лишь предпоследним колесом в телеге, повторял ты сам себе, чувствуя себя жертвой, но при этом не принимал во внимание давление, которое в реальности сам оказывал на нее.

Разве не было проявлением фрустрации то, что всякий раз ты, пусть даже невольно, сковывал Сельваджу невидимой цепью твоей власти? И разве не становилось твое благоговение перед ней преклонением чудовища? Даже если, вне всякого сомнения, чудовища, способного страдать.

Но человек вроде тебя не знает, что делать с такого рода рассуждениями. Напротив же, ты знал, что в один прекрасный день жестоко обвинишь ее в том, что она отвела тебе роль последнего (предпоследнего? ладно, пусть так) колеса в телеге. Пока же, естественно, ты отложил это на потом. Потому что ты любил ее, потому что не хотел испортить ей каникулы, потому что был еще миллион разных других причин. Но, если признаться, ты не знал, сколько еще времени сможешь сдерживать себя в рамках благих намерений.

Как бы там ни было, весь вечер вы мирно любовались множеством световых язычков и бликов, наполнявших водную гладь везде, куда только хватало взгляда, лишь около полуночи внимание ваше полностью переключилось друг на друга. Вы пошли в каюту, где почти сразу же вас настиг сон, покончив с головокружительным количеством переживаний и восторгов ушедшего дня.

Но уже поутру счастливое согласие, к которому вы с таким трудом вместе пришли накануне вечером, ухнуло в мрачную пучину Паранойи & Психоза лигурийского побережья.

Все началось, как только ты проснулся. Открыв глаза, ты не нашел Сельваджи рядом, хотя слышал ее голос, доносившийся из ванной комнаты. Очевидно, она говорила с кем-то по телефону. «Наверное, с мамой», — решил ты, пока не услышал: «Отлично. Скоро увидимся».

Она вышла из ванной и увидела, что ты уже не спишь. Некоторое время вы выжидательно смотрели друг на друга. Может быть, она была удивлена? Возможно, не ждала, что ты уже проснулся? Или, может быть, стыдилась чего-то и потому с трудом выдерживала твой взгляд? Она опять выкинула одну из своих штучек? Трудно сказать. Но в сомнении не следует исключать и этого.

Полный всяких предчувствий, ты решил заговорить первым.

— Добрый день, — поздоровался ты вежливо.

Она тоже приветствовала тебя, прежде чем принялась искать, что надеть. Ты знал, она чувствует, что ты наблюдаешь за ней. Ее движения были нервными, порывистыми, не то чтобы беспокойными, но, безусловно, такими, какие выдавали крайнее замешательство.

— Как поживают родители? — спросил ты, сочетая нездоровую подозрительность и оперативность сыщика, как никто другой.

Она бросила осторожный взгляд через плечо в твою сторону.

— Я разговаривала не с ними. Это была Анезе. Мы встречаемся в центре.

В последний момент она обнаружила, что у нее нет подходящего платья для сегодняшнего вечера, и попросила тебя помочь ей с шоппингом.

— Понятно.

— Я вернусь до обеда, обещаю. Побудем вместе и приготовим что-нибудь вкусненькое, хорошо?

— Хорошо. Я буду скучать.

— Да ну! Я вернусь скоро, я же сказала!

И минуту спустя она уже прощалась с тобой быстрым поцелуем, как в старые времена. Как только она ушла, ты наскоро оделся, не приводя себя в порядок, и, не задерживаясь, оказался на улице с твердой уверенностью проследить за Сельваджей.

Если она должна была встретиться с Анезе, ты мог бы составить им компанию, ненавязчиво принять участие в разговоре и, вообще, вести себя чуть любезнее, чем Мишка-Ворчун, с лучшей подругой твоей сестры-двойняшки. Ты не спрашивал себя, правильно или неправильно то, что ты делал, тебе даже в голову не пришло, что это был лучший способ потерять навсегда доверие Сельваджи.

Доверие, считал ты, было фундаментом любой любовной истории, тем более такой кошмарной, как ваша, а ты все мог погубить. Да из-за чего, собственно? Из-за какого-то жалкого предчувствия? Безликой тени? Из-за самозаряжающегося психоза, граничащего с безумством?

Просто из крайнего недоверия.

Тот, кто не доверяет тем, кого любит, достоин презрения. Это первый шаг к мании. И ты совершенно не отдавал себе в этом отчета. Или, напротив, прекрасно все понимал и как бесчувственная скотина считал, что можешь плевать на это?

Да, да, да, ты не доверял ей! Причем с самого начала.

Прибавив шагу, ты наконец заметил ее в толпе, ожидавшей зеленый сигнал светофора на углу улицы, где сплошь были банки и магазины. Ты сел ей на хвост и уже не терял из виду, пока она уверенно переходила незнакомые тебе улицы или сворачивала в узкие переулки, неожиданно возникавшие на пути.

Ты тайно следил за ней под прикрытием лоджии какого-то старинного здания, недалеко от старого кафе в строгом стиле. Сельваджа остановилась впереди, в тридцати шагах от тебя, и вдруг ты понял, что она не собиралась встречаться с Анезе. Начнем с того, что у такой богатой девчонки было как минимум три тысячи подходящих платьев. И потом, если вспомнить замешательство Сельваджи, можно было догадаться, что она ждала не подругу или, во всяком случае, эта подруга была не Анезе.

Ты увидел парня, худющего блондина, который прошел мимо, чуть было не задев тебя, и встал между тобой и Сельваджей, временно исключив ее из твоего поля зрения. Он был одет, как интеллектуал, сорочка и мокасины, но, вероятно, компенсировал этой псевдоэлегантностью отсутствие артистизма и ума. Наверняка маменькин сынок из богатой Генуи, один из тех, что водят папин «мерседес», не признают вечеринки без кокаина и алкоголя и школ, где нет беззащитной жертвы, над которой можно поиздеваться, или красотки, которую можно купить, как девочку по вызову, имея деньжата.

«Нет, Сельваджа, — взмолился ты про себя, — только не это! Скажи, что это не ты та продажная красотка!»

Парень подошел к ней, и она ему улыбнулась. Он привлек ее к себе и поцеловал в губы, а ты чуть не умер. Лучше бы ты провалился сквозь землю, пока они стояли обнявшись и шептали друг другу слова, которые ты не слышал, но которые разрывали тебе сердце. Боже, это была не твоя Сельваджа, девушка, которую ты безумно любил и которая не могла бы поступить с тобой так жестоко!

Что тебе оставалось делать? Очень просто. Подойти к ним и забить его до смерти, этого идиота, который претендовал на чувства твоей сестры. Вот именно. Постой, но, в сущности, кто был настоящим преступником? Он, который даже не подозревал о твоем существовании? Или она, которая плевала на твою любовь и дарила свое общество и свои чувства другим? Она, которая могла располагать тобой всю жизнь, которая буквально приворожила тебя, а когда ты переставал быть ей нужен, без зазрения совести избавлялась от тебя? Кто же из них двоих был твоим настоящим мучителем?

На этой волне разоблачения ты убедил себя, что она, вероятно, никогда тебя и не любила. Очень может быть, что ты просто-напросто заменил парня, которого так страстно желал поколотить. В конце концов, разве можно было с уверенностью утверждать, что она его больше не любила? Господи, она могла это скрывать. Разве женщины не увертливы и не искусны в ударах ножом в спину?

Она отказывалась любить тебя не потому, что ты был ее братом, чему ты, в конце концов, поверил, а потому, что не любила тебя. Так просто. И так глупо. И это все объясняло. Значит, она никогда к тебе ничего серьезного не испытывала. А несколько дней назад, в Риме, когда она казалась такой искренней, борясь между любовью к тебе и запретом на нее… Нет, нет, нет, теперь это не имело никакого значения, и ты должен был просто уйти, жалкий наивный дурак!

«Надо уходить отсюда, — уговаривал ты сам себя, — прежде чем я помру!»

Ты был вне себя от ярости, ты был ранен, подавлен, мертв, мой дорогой Джованни, когда в одиночестве на яхте, взяв из холодильника пиво, решил запереться в каюте, в полной уверенности, что горько проплачешь все время, а сам тем временем в отчаянии смотрел и пересматривал до бесконечности римские фотографии!

Ближе к полудню ты услышал ее шаги, она вернулась на борт, и острая боль пронзила тебе грудь. Замкнувшись в себе, ты прошел по коридору и встал у входа на камбуз, наблюдая, как она, стоя к тебе спиной и потому не замечая тебя, пьет воду. Когда она обернулась и увидела тебя, то от неожиданности вздрогнула.

— Эй! Что за черт…

— Извини. Я не хотел напугать тебя.

— Спасибо.

— Ну, что? Как все прошло? Нашли платье на вечер?

Она кивнула и сказала:

— Я немного опоздала, прости. Сечас приготовлю что-нибудь, и поедим, хочешь?

— Конечно. Много магазинов обошли?

— Нет, не много, сказать по правде.

— Понимаю.

— Да. А теперь перестань допрашивать меня, любопытная Варвара.

Она нервно засмеялась, но вынуждена была отвести взгляд, чтобы не выдать себя.

— А, конечно. Но я и так знал, что все прошло хорошо, сестренка. Как же иначе, с таким псевдоинтеллектуальным олухом, одетым, как маменькин сынок! — Ты остановился в центре комнаты у стола, который отделял тебя от нее.

— О чем ты говоришь? — спросила она, как ни в чем не бывало.

— Ни о чем. Я тебя только об одном спрошу, как ты смеешь дурачить меня? Я твой брат. Ты не имеешь права морочить мне голову.

— Ты мой брат, — сказала она, — но прежде всего ты ненормальный.

— Кто это был?

— Кто был кто?

— Тип, который не Анезе. Вот кто.

— Ты что, следил за мной? Ты… как ты посмел? Я… ты не понимаешь…

— Нет, послушай, так не пойдет. Так не делается. Ты сейчас же скажешь мне, кто этот кретин. Иначе я разнесу к чертям собачьим весь этот театр!

— Это всего лишь Томмазо, Джонни. И он ничего больше для меня не значит, даже как старый знакомый. Это правда. Прошу тебя, не начинай сцен ревности без причины, это не только смешно, ты вынуждаешь меня говорить тебе неправду, чтобы избегать подобных сцен.

— Так значит, ты обманываешь меня ради благих целей?!

— Да. Ради моего блага. Чтобы не быть вынужденной давать тебе двести тысяч объяснений, почему хотела снова увидеть человека, которого знала в прошлой жизни. И с которым встречалась четыре года. В этом нет ничего предосудительного. И, честно говоря, не понимаю, в чем проблема!

— Проблема в том, что я из-за тебя чуть с ума не сошел! Господи, у тебя есть хоть капля совести? Ты обо мне подумала?

— Почему я должна думать о тебе? Разве ты думаешь обо мне? Ты думаешь только о себе! Ты всегда думаешь о том, как тебе плохо! Прекрати вести себя, как ребенок! Бесполезно делать вид, что ты не понимаешь, что происходит. Даже если ты близок мне больше, чем кто-либо другой, я не могу оставаться с тобой! Ты мой брат, и мне не позволительно любить тебя, ты же знаешь!

— Ты не можешь быть со мной и любить меня, но тогда почему тебе так хорошо, когда я в твоей постели! Как-то странно получается, нет?

— Мне очень жаль.

— Лгунья!

— Хорошо. Ты думаешь, мне приятно проводить время чисто из вежливости с человеком, которого я больше никогда не увижу, и при этом думать только о тебе? Тебе этого не достаточно?

— Да. Нет, не достаточно.

— В таком случае, весьма сожалею, это твоя проблема.

— Моя проблема — это ты! И твоя манера держать меня на коротком поводке и не давать мне спокойно жить! Я видел, как вы целовались. Откуда мне знать, что ты не прыгнула к нему в постель после этого? А? Ты же говорила, что ты либертинка, или я ошибаюсь?

— Твоя проблема в том, что ты лишен всякого чувства юмора. Как ты можешь принимать всерьез чепуху, сказанную просто так, ради забавы?

— Мое чувство юмора пропадает напрочь, когда я вижу, что моя сестра ведет себя, как шлюха! Это ты убиваешь его!

Тогда она не выдержала и заплакала. И она была права, ты почувствовал, что перешел границу, и не желал ничего другого, как спрятаться от стыда.

— Перестань оскорблять меня! — крикнула она сквозь слезы.

— Перестану, когда ты скажешь мне правду! То есть никогда, мы оба это знаем!

— Но у меня ничего не было с Томмазо сегодня утром! Мы только поговорили!

Ты схватил ее за руку.

— Хватит лжи! — закричал ты, не в силах сдержаться. Ты рванул ее на себя и замахнулся, но что-то внутри тебя удержало.

Вы посмотрели друг другу в глаза, не узнавая.

— Ты безумец и эгоист, — сказала она, высвобождаясь от твоей хватки и потирая покрасневшую руку.

Позже ты шел по набережной и, все еще горя от ярости, никак не мог успокоиться, представляя, как эти двое говорят друг другу слова любви, представляя их в постели… Ты даже не понимал, какое из видений жгло тебя сильнее. Тебя трясло от моральной измены, от ужаса осознания, что ее сердце больше тебе не принадлежало. Но физическая измена была как раскаленный клинок, который впивался в твою плоть: она больше не была только твоей, на что ты так уверенно претендовал. Кроме того, как ни печально признать, женщины изменяют, если где-то в глубине души испытывают любовь.

У тебя не было выхода. Ты любил ее, не имея на то права, и, следовательно, не мог ни в чем ее упрекать. К тому же в глазах всего мира Сельваджа была нормальной девушкой с бойфрендом. Это ты был извращенцем. Как же для нее не могло быть нормальным желание другого общества, помимо твоего, ее брата, и как могло быть нормальным то, что находиться вдали от нее для тебя было нестерпимо?

Ты прекрасно знал, что ее бывший бойфренд, который встал сегодня между вами, был не чем иным, как прелюдией к последующим событиям. В один прекрасный день появился бы другой, потом еще другой, и каждый раз она представляла бы их тебе, как своего нового жениха, человека, которого любила. Она вышла бы замуж, создала семью, начала новую жизнь, счастливее, чем теперь, разумеется, а ты бы мучился и страдал по ней, лишая себя всякой возможности на новое чувство. Ты стал бы апатичным, циничным женоненавистником, бесчувственным к любой красоте, непохожей на ее красоту. Ты восхищался бы ее детьми, играл бы с ними, каждый раз жалея о том, что потерял ее навсегда. А потом ты возненавидел бы их, именно потому, что они напоминали бы тебе об окончательной потере Сельваджи.

И ты остался бы совсем один.