Анатомия чувств

52

В начале октября Сельваджа должна была участвовать в соревнованиях по художественной гимнастике среди школ Вероны и области. В спортсекции, куда она ходила, сразу обратили внимание на ее талант и уговорили записаться на участие в соревнованиях. Она, бедняжка, целыми неделями работала над музыкальной композицией «Маргарита» Риккардо Коччанте. Слишком крикливой, безумно разрушительной или просто безумно крикливой. В любом случае, поскольку она лично выбрала музыкальное сопровождение, после тринадцати лет занятий гимнастикой ей не занимать было опыта, чтобы потянуть такой кричаще-сложный опус.

Всю предшествующую соревнованиям неделю она только и делала, что тренировалась и говорила, говорила, говорила о па, которые составляли ее хореографию, об эмоциях, которые ее переполняли, и о том, как она хотела передать их в танце. А ты, будучи как никогда в упоении, стал ее самым заядлым фанатом и, чтобы не испортить себе сюрприз неожиданности, старался отворачиваться всякий раз, когда она показывала, даже схематично, то или иное па.

Соревнования должны были проходить во Дворце спорта Вероны, в шестнадцать часов по Гринвичу, но уже в два часа пополудни во дворец набилась уйма народу.

Сразу после обеда ты отвез Сельваджу в известный салон красоты, где ей должны были сделать идеальную прическу, чтобы волосы не мешали во время танца.

Когда Сельваджа вышла из этого храма эстетистов, парикмахеров и шампистов, у нее был более чем божественный вид. Ее волосы были собраны в идеальный шиньон и буквально напичканы микроскопическими и суперромантическими блестками. Тебе пришлось сдержаться и не позволить себе даже намек на комплимент, потому что она, и так уже на взводе, наверняка запротестовала бы, утверждая, что ты не видел ее в полном обличье.

Потом, à la maison[45], ты спешил загрузить ее вещи в багажник — она даже закрыла на замочек жесткий чехол, в котором хранился ее костюм, чтобы ни ты, ни мама не сунули туда свой любопытный нос! Отец сидел за рулем «ауди», готовый отправиться в любой момент, и с нотариальным нетерпением скрипел передачей заднего хода, принуждая всех немедленно садиться в машину, потому что, по его мнению, вы уже порядком опаздывали.

В пути мать стала яблоком раздора: слова отца о том, что она разоделась на обычный конкурс танца, как на премьеру в «Ла Скала», вызвали обиженную реакцию Сельваджи: «Папа, художественная гимнастика!» И, действительно, на матери было вечернее темное платье до колен, туфли на высоченном каблуке, черная сумочка, инкрустированная светоотражающими камешками, и шаль. Весьма подходящий прикид для пластмассовых кресел спортзала.

Несмотря на болтовню ваших родителей, супервозбужденных от того, что их малышка будет выступать перед половиной Вероны, ты видел Сельваджу немного отдаленной, замкнутой в себе и подавленной, должно быть, от предстартового напряжения. Чтобы подбодрить ее, ты взял ее руку в свои, и она улыбнулась, хотя и не посмотрела на тебя. Но она знала, что ты был всегда рядом.

В четыре часа пополудни Дворец спорта был до отказа набит людьми, жаждущими зрелищ. В нужный момент они направили бы все свое внимание на арену. Стоит ли говорить, что от волнения ты не находил себе места, и, как это часто бывало, тебе казалось, что твое нетерпение ускорило бы подготовку к соревнованиям. Юные гимнастки, совсем еще девочки, появлялись здесь и там, бегали вдоль дорожки, передавали сообщения, поправляли снаряды, повторяли хореографию на глазах у всех или просто возбужденно разговаривали между собой.

Сельваджи среди них не было.

В шуме разговоров, которые стали постепенно затихать, около двадцати девочек, сжимавших в руках гимнастические снаряды, направились стройными рядами к центру ковра, чтобы представить на суд зрителей первое в их жизни, как ты думал, выступление. Некоторая заминка, разумеется, вызвала ободряющие возгласы среди присутствующих и побуждающие аплодисменты. Короче, двадцать воробушков, молниеносно отыграв свою программу, разбежались, уступив место следующей группе спортсменок, в которую, разумеется, Сельваджа не входила.

Лучше бы ты успокоился. Ты сам себя убеждал в этом. Но, несмотря на жесткие установки взять себя в руки, которые твой мозг посылал синьору Джонни, тебе пришлось с нарастающими беспокойством и тоской посмотреть самые разные выступления. Некоторые из них были действительно впечатляющими, и лишь к половине шестого, потеряв уже всякую надежду, ты смирился и решил ждать ее появления, когда тому придет срок.

Подавленный и расстроенный, ты даже сначала не обратил внимания на грациозную фигурку в черном, которая шла к центру ковра.

— Джови, Джови, это она! — воскликнула мама в сильном возбуждении. Ты вскочил на ноги, как только различил ее и, оставив свое место, бросился к временному ограждению, которое отделяло публику от ковра.

Теперь Сельваджа стояла на отведенном ей месте. Она поправляла свой снаряд — черную ленту, цвет которой на кончике плавно переходил в белый. Ты интуитивно читал ее мысли, ее эмоциональное состояние передалось и тебе. Даже ее дыхание, учащенное от адреналина, было таким же, как у тебя, ваши сердца бешено колотились в унисон.

Первые ноты песни, такие долгожданные и трепетные для тебя, придали четкий ритм ее шагам. Ее движения были задумчивыми и легкими. Казалось, она плыла по воздуху в легком свечении сценического костюма — черного боди, усыпанного сверкающими камушками и, вероятно, созданного каким-нибудь аниматором «Disney». Отражая свет, они ослепляли всех присутствующих. Ее движения были пронизаны изяществом и воспевали хвалу тому, что в древности считалось божественным и почти внушающим страх. Это был апофеоз красоты.

Лента, так поэтично рисовавшая вокруг нее кольца и спирали, сопровождая сложную хореографию, будто писала стихи по воздуху. А она, выделывая пируэты на ковре, со сверхчеловеческой грацией кружилась, завершая начатую фразу, связанная с этой лентой, беспрекословно подчинявшейся каждому ее движению, каким-то невыразимым союзом тела и духа.

Мало-помалу ты стал различать слова песни. До этого тебе редко доводилось слушать ее, и только теперь, когда силой своей грации Сельвадже удалось преобразить песню, ты заметил, как прекрасна ее мелодия в своей торжественности и как заманчивы ее слова, будто обещающие тебе радость и благополучие из рога изобилия, который Сельваджа опрокинет над твоей головой…

Но… силы Небесные! Чем дальше звучала музыка и чем внимательнее ты прислушивался к словам, тем отчетливее вставала перед тобой ужасная реальность и ее непреодолимая сила. Эта песня говорила о глубокой и искренней любви, точь-в-точь выражая чувства, которые ты испытывал к Сельвадже. Мысль о твоей безмерной и все же запретной любви была все настойчивее, вызывая ностальгию и тоску, которыми песня была насыщена до предела. Теперь ты понимал, что она выбрала ее специально для тебя, это было лестно, конечно, но в то же время вызывало такую отчаянную боль, будто открывалась едва затянувшаяся рана, которую ты некоторое время пытался не замечать. «Потому что Маргарита — это все, — говорилось в песне, — она — мое безумие».

О, ты прекрасно знал, кто была твоя Маргарита, такой дорогой твоему сердцу и такой любимый цветок, хотя и запрещенный для тебя Богом и людьми. Да, Богом и людьми запрещенный, и именно поэтому — сам бы ты не смог постичь этот пассаж, это недостающее звено — еще более желанный.

Сельваджа была всем твоим миром, обратной стороной твоей души, твоего сердца, предназначенная слиться с тобой в одной крови, в одной плоти, в одно-единственное существо. Твое безумие звалось ее именем, поскольку не было минуты, увы, когда душа твоя не желала бы воссоединиться с ней, и ты не мечтал бы о том счастливом дне, когда вы были бы только любовниками, а не двойняшками, и не было бы разницы, сколько у вас общих хромосом! Отчего бы Богу, который и есть любовь, придавать значение тому, что ты ее брат, если она любила тебя?

Когда музыка стихла, неподвижная, со скрещенными в самообъятии руками, Сельваджа подождала секунду и затем поднялась на ноги перед лицом молчаливого и ошарашенного партера, прежде чем взрыв аплодисментов потряс Дворец спорта. Она кланялась в знак благодарности. Только тогда с удивлением ты обнаружил, что плакал, сам того не замечая. Ты не мог поверить, что растрогался до такой степени, тебе казалось это смешным, абсурдным и даже не достойным мужчины.

Ты видел ее там, в центре ковра, тоже растрогавшуюся. Вместо того, чтобы уйти в раздевалку, она подошла к тебе и в порыве обняла, не говоря ни слова.

— Ты была лучше всех, любовь моя, лучше всех, — шепнул ты ей на ухо.

Она еще дышала ртом от перенесенной нагрузки, это было так трогательно! И в то время как она освобождалась от твоих объятий, вы посмотрели друг другу в глаза, и ты заметил в них твою же боль и те же слезы. Быстрым движением ты вытер их, прежде чем ваши родители пришли за своей порцией объятий и поздравлений.

Затем девушка, которую ты так любил, исчезла в раздевалке, оставив после себя тонкий аромат парфюма, лишь слегка разбавленный запахом женского пота, который — помнишь? — сводил тебя с ума, мой дорогой Джованни. Того самого запаха, который исходил от ее тела, когда вы занимались любовью.