Дочь тумана и костей

ГЛАВА 39 КРОВЬ ДАСТ О СЕБЕ ЗНАТЬ

После Баллфинча, для Акивы все изменилось. Отослав Азаила с его набором для татуировок, он для себя решил, что когда вновь увидится с той девушкой-химерой, сможет сказать ей, что не использовал жизнь, которую она подарила ему, для того, чтобы убивать ей подобных.

То, что ему вообще удастся когда-нибудь увидеть ее, было крайне маловероятным, но идея прочно засела в его голове, появляясь и исчезая, словно свет маяка, и он никак не мог избавиться от нее, а потом смирился с ее ускользающим присутствием. Со временем она стала приятна Акиве, постепенно превратившись из бредового помысла в надежду. В надежду, которая поддерживала его, которая сделала единственной целью его жизни желание увидеть девушку, поблагодарить ее. Только поблагодарить. Когда он представлял себе их встречу, дальше этого его мысли не заходили.

Одного только этого было достаточно, чтоб продолжать двигаться к задуманному.

В бухте Морвена он надолго не задержался. Военные хирурги отослали Акиву обратно в Астрай, чтоб тамошние лекари могли подлатать его.

Астрай.

До момента кровавой бойни, с которой прошло уже целое тысячелетие, серафимы правили империей оттуда. На протяжении трехсот лет он, по всем меркам, был светом для их мира, самый красивый город из когда-либо построенных. Дворцы, пассажы, фонтаны — все это было возведено из перламутрового мрамора, добытого на каменоломнях Эворейна, широкие улицы, вымощенные кварцем и засаженные по бокам источающими нежный аромат кустарниками-медоносами. Астрай разместился на испещренных утесах над гаванью с изумрудным побережьем Миреи, простиравшимся насколько видно было глазу. Как и в Праге, здесь тянулись к небесам остроконечные шпили, по одному на каждого из светочей — светочей, которые назначили серафимов быть хранителями земли и всех ее обитателей.

И эти самые светочи предпочли занять наблюдательную позицию, когда начался хаос.

За три сотни лет, думал Акива, жители Астрая начали считать, что так было и будет всегда. Теперь же, спустя десять столетий, та золотая эпоха казалась лишь мимолетным мгновением. От самого города почти ничего не осталось. Враг полностью разрушил его, повалив башни и предав огню все, что могло гореть. Казалось, они сорвали бы даже звезды с неба, если бы смогли. Подобной свирепости еще не было в истории. На исходе первого дня все маги и их ученики, даже самые юные, были мертвы, а их библиотеки сгорели дотла. В Эреце не осталось ни одного магического текста.

Со стратегической точки зрения, это имело смысл. Серафимы так прочно привыкли полагаться на магию, что впоследствии, после бойни, когда ни одного мага не осталось в живых, они оказались практически беспомощными. Каждый ангел, которому не удалось вырваться из Астрая, был принесен в жертву на алтаре под светом полной луны. В их числе был император серафимов, предок отца Акивы. Так много ангелов рассталось с жизнью на этом каменном алтаре, что их кровь подобно потокам муссонного дождя стекала вниз по ступеням храма, привлекая на улицы города мелких животных.

Чудовища удерживали город на протяжении веков, пока Иорам, отец Акивы, в начале своего царствования не провел масштабную кампанию и вернул почти все земли вплоть до Адельфовых гор. Он консолидировал всю власть и начал восстанавливать Империю, сердцем которой, как он говорил, должен был оставаться Астрай.

Единственное, в чем никак не мог преуспеть Иорам, это в магии. С уничтожением библиотек и истреблением всех магов серафимы оказались отброшены назад к самым примитивным манипуляциям, и за прошедшие века не особо продвинулись вперед.

Акива никогда особо много не задумывался о магии. Он был солдатом, а у солдат образование ограничено. Он считал, что тайну волшебства должны постигать другие, более светлые головы. Но его временное пребывание в Астрае изменило это. У Акивы было время, чтобы обнаружить (хоть он и был солдатом), что он одарен большими умственными способностями, чем многие, и обладает кое-чем, чего не было у потенциальных магов в Астрае. По правде говоря, он обладал сразу двумя вещами. Первое — его кровь, хотя, чтобы узнать об этом, ему пришлось столкнуться со злобным ответом отца. А второе, еще более важное и загадочное — боль.

Он страдал от боли.

Боль в плече постоянно навещала его, а вместе с ней приходило и видение о девушке-химере. Эти два факта были связаны. Когда начинало гореть плечо, медленно возвращаясь к жизни, его мыслями тут же завладевала она, и он ничего не мог с этим поделать. Акива вспоминал, как прикасались к ране ее изящные руки, накладывая повязку, которая спасла ему жизнь.

Медики Астрая не признавали наркотических обезболивающих, которые применяли военные хирурги, так что приходилось терпеть, но они сумели спасти его руку. К нему был приставлен раб-химера, который должен был помогать разрабатывать ее, чтобы мускулы стали податливыми, а самому Акиве было приказано усиленно практиковаться левой в искусстве владения мечом на случай, если к правой, все же, не вернется прежняя работоспособность. Но, не смотря на опасения, рука полностью восстановилась, хотя боль осталась.

Спустя несколько месяцев он владел мечом лучше, чем до ранения и, получив у дворцового оружейника пару подобранных мечей, вскоре уже не имел равных на тренировках. На утренних занятиях начала собираться толпа, чтобы посмотреть, как он сражается сразу на двух мечах. И однажды там появился даже император собственной персоной.

— Ты один из моих? — Спросил он Акиву, оценивая его взглядом.

До этого Акиве еще не приходилось находиться в непосредственном присутствии отца. У Иорама были целые легионы отпрысков, так что знать их всех он не мог.

— Да, мой Лорд, — склонив голову, проговорил Акива. Его плечи все еще тянуло от напряжения в спарринге, а правое посылало горячую агонию, которая теперь стала неотъемлемой частью его существования.

— Взгляни на меня, — приказал император.

Акива повиновался, и не увидел никакого внешнего сходства с собой в серафиме, стоявшем напротив. Азаил и Лираз, бесспорно, переняли черты лица и свои голубые глаза от Иорама. Император был светлокожим, его золотистые волосы начинали седеть, и, будучи довольно ширококостным, он обладал скромным ростом, и потому был вынужден поднять голову вверх, чтоб смотреть в глаза Акиве.

Взгляд его был колючим.

— Я помню твою мать, — сказал он.

Акива моргнул. Он не ожидал такого.

— Ее глаза, — продолжил император. — Их просто невозможно забыть, не правда ли?

Это было одним из того немногого, что Акива помнил о матери. Ее лицо со временем стало лишь мутным пятном, он даже не знал ее имени, но точно знал, что у него были глаза матери. Похоже, Иорам ждал ответа, поэтому Акива признал:

— Да, я помню, — и почувствовал тяжесть утраты, словно подтверждая это, он цеплялся за единственное, что у него осталось от матери.

— Это так ужасно, то, что произошло с ней, — произнес Иорам.

Акива застыл. Он ничего не слышал о своей матери с тех пор, как его забрали от нее, о чем, конечно же, было хорошо известно императору. Иорам умышленно дразнил его, ожидая, что он спросит о том, что случилось с ней. Но Акива не сделал этого, а лишь стиснул зубы. И тогда, злобно ухмыляясь, его отец сказал:

— Но чего еще стоило ожидать от Стелианцев? Дикое племя. Почти такие же, как эти твари химеры. Смотри, чтоб ее кровь в тебе не дала знать о себе.

После этих слов он удалился, оставив Акиву с горящей болью в плече и новым настойчивым желанием узнать то, о чем до этого ему совершенно не было дела: какая кровь текла в его жилах?

Могла ли его мать на самом деле быть Стелианкой? Казалось бессмысленным, что Иорам мог взять в свои наложницы Стелианку — у него не было никаких дипломатических отношений с этим "диким племенем" с Дальних Островов. Это были серафимы-отступники, которые никогда бы не отдали своих женщин в качестве подати. Как, тогда, она попала сюда?

Стелианцы были известны двумя вещами. Во-первых, они славились своей ярой независимостью — они никогда не входили в состав империи, столетиями стойко отказываясь объединиться со своими собратьями серафимами.

И второе — они были приверженцами магии. В темных глубинах истории существовало поверье, что первыми магами были Стелианцы, и ходили слухи, что они до сих пор занимаются магией, не известной в других местах Эреца. Иорам ненавидел их, потому что был не в состоянии ни завоевать, ни изолировать этот народ, во всяком случае, не тогда, когда была необходимость сконцентрировать все силы на войне с химерами. Но не было никаких сомнений (и об этом немало судачили в столице) в том, что станет его следующей целью, когда чудовища будут сломлены.

А что касается его матери, Акива так ничего и не смог выяснить. Гарем был отдельным миром, настолько закрытым, что ему даже не удалось найти подтверждение, что там вообще когда-то жила наложница-Стелианка, уже не говоря о том, что он был ее ребенком. Но все же, после встречи с отцом, внутри Акивы появилась симпатия к этому незнакомому народу и интерес к магии.

Он пробыл в Астрае больше года и, помимо физиотерапии, спаррингов и нескольких часов в день, проводимых в тренировочном лагере за муштрой новобранцев, оставшееся время тратил на себя. После того дня он начал проводить это свободное время с пользой. Ему было известно о жертвенной боли и, благодаря ране на плече, у него теперь постоянно был ее целый бассейн, в котором можно было утонуть. Наблюдая за новыми магами (для которых он, простой солдафон, был что букашка, ползающая под ногами), он выучил базовые манипуляции, начиная с призывания. Он отрабатывал это на воронах-летучих мышах и моли-колибри, в темноте ночи управляя их полетом — то выравнивая их в ряд, как стаю перелетных гусей и направляя вверх, то призывая их обратно вниз усесться на его плечах или сложенных ладонях.

Это давалось легко, поэтому он с энтузиазмом продолжал и очень быстро освоил все, чем владели маги, что, впрочем, нельзя было назвать большим достижением — все, что теперь называли магией, немногим превосходило трюки, показываемые в светских гостиных. И Акива не считал себя чародеем или чем-то подобным, но был настойчив и, в отличие от придворных щеголей, называвших себя магами, ему не приходилось хлестать, жечь или резать себя, чтоб найти магическую энергию — она была в нем, слабая, но постоянная. Но настоящей причиной, благодаря которой он превосходил их, были не боль и не его настойчивость. Этой причиной была его мотивация.

У надежды увидеть девушку появился план.

Он состоял из двух этапов. Первый основывался на магии: усовершенствовать гламур, который скроет его крылья. Для этого существовали манипуляции маскировки, но они были примитивными, позволявшими лишь "заскочить" в место, в котором можно обмануть глаза (с расстояния), заставив их пропустить предмет маскировки. Но это не было невидимостью. Поэтому чтобы пробраться незаметным среди врагов (а именно это он и собирался сделать), необходимо было придумать что-нибудь получше.

И он начал работать над этим. На это ушли месяцы, но Акива научился погружаться в свою боль, словно она была отдельным пространством, внутри которого все выглядело по-другому — и ощущалось, и звучало, тоже, и было таким маленьким и прохладным. Боль, словно увеличительная линза, увеличивала и обостряла его чувства и инстинкты, и где-то посреди непрерывных, изматывающих попыток, у него получилось. Он добился невидимости. Это было достижением, которое могло бы принести ему славу и величайший почет императора, и потому он испытал глубочайшее наслаждение, сохранив новоприобретенную способность лишь для себя.

"Кровь даст о себе знать", — подумал он. — "Рано или поздно".

Вторым этапом плана был язык химер. Чтобы изучить его, Акива взбирался на крышу бараков, в которых обитали рабы и слушал истории, которые они рассказывали при свете источающих мерзкий запах костров (топливом для них служил навоз). Их рассказы оказались на удивление живописными и, слушая их, он каждый раз представлял свою девушку-химеру, сидящую где-то вот также, у костра, повествуя о чем-нибудь.

"Свою," — он поймал себя на мысли, что думает о ней как о своей, и это даже не показалось ему странным.

К тому времени, когда он вновь был отослан в свой полк в бухте Морвина, его акцент в химерском был все еще силен, но Акива считал, что в целом он уже готов приступить к выполнению своей затеи, во всем ее сияющем безумии.