Жена Кукловода

Глава 11

Всегда строгий и чопорный Петербург тихо млел под теплыми ласковыми ладонями майского солнца. Сизая, вечно хмурая Нева сдержанно улыбалась и бросала в пролеты мостов пригоршни пляшущих бликов.

Людмила шла на Невскому, улыбалась своим мыслям и бережно прижимала к груди большую коробку с новой куклой. Она увидела ее в каталоге, влюбилась с первого взгляда и потом ждала несколько месяцев. Очень тонкой работы, с точно прорисованным лицом, пышными русыми волосами, почти как у самой Людмилы, одетая в вечернее платье, расшитое стразами. Если верить проспекту канадской фирмы, что сделала куклу, болванку с которой отлили фарфоровую голову, уничтожили. Уникальная, одна во всем свете. И теперь это чудо принадлежит ей.

Сегодня она ушла с работы на час раньше. Как всегда забежала попрощаться со Светочкой. Та посмотрела завистливо. Еще бы — ей ведь целых два часа сидеть за рабочим столом и трепаться по телефону.

Охранник на выходе окинул ее оценивающим взглядом. Людмиле даже показалось, что пробормотал: «Хороша… эх… мне бы».

Продавец магазинчика, вручая ей куклу, произнес: «Завидую вам, дорогуша, такая редкость!».

Людмила не знала почему, но в такие дни, как сегодня, она особенно остро ощущала каждый завистливый взгляд. А завидовали ей часто. Особенно женщины.

Еще бы, муж — красавец, умница, талантливый врач ведущий кардиолог частной клиники «Атлант», без пяти минут завотделением Областной Клинической. Такой заботливый, такой внимательный. Образцовый муж, любящий отец. Сын умница, почти отличник, популярный школьный фотограф. Да и в карьере несмотря на то, что «Иван да Марья» едва держался на плаву, тиражи не раскупались, а Большова из последних сил пыталась спасти журнал от краха, Людмила вела свою свою авторскую колонку «Подсолнух» в электронной версии журнала.

Поводов для зависти было много. Но никто не догадывался о том, что у этой семейной идиллии есть изнанка — странная и мрачноватая.

Каждую вторую пятницу месяца, ровно без двадцати шесть, Руслан Сикорский прощался с коллегами и безответно вдыхавшими по нему девушками- интернами, закрывал свой кабинет, садился в машину и ехал в небольшую квартиру-студию на Петроградской стороне. Открывал дверь ключом и шагал в бархатный полумрак, пропитанный запахом кожи, воска, душистых масел и ее духов. Особый, страстный и немного грешный запах — земляника, фрезии, магнолия, цитрус.

В этом полумраке его уже ждала его Эль, трогательно беззащитная в своей наготе, покорно опустив глаза, на коленях. Обнаженное тело мерцало перламутром в приглушенном, неровном свете десятков свечей. Он небрежно отбрасывал в сторону пиджак, галстук, рубашку, и шел к ней, босой, в одних брюках, подчеркнуто бесстрастный, хотя она знала — его сердце тоже рвется из груди. Поднимал ее лицо под подбородок, любуясь тлеющим в глазах возбуждением и немым обожанием.

Властный, жесткий Кукловод. И его послушная кукла Эль. Абсолютная власть. И полное подчинение. Он — Господин, Мастер, плел сценарии этой возбуждающей, странной, иногда жестокой и темной игры, уводя ее за грань, где боль растворялась в невыразимом наслаждении, а удовольствие рождало слезы. Срываясь в свободный полет сабспейса, она абсолютно теряла ощущение реальности происходящего. И за мгновения этого невероятного, завораживающего полета готова была отдать все, вытерпеть любые испытания, которые приготовил ее Господин. Дрожала всем телом от пережитого, обессиленная, отдавалась его сильным твердым рукам, сквозь шум в ушах слышала, как он шепчет нежные глупости, благодаря ее за доставленное ему наслаждение. В такие моменты она чувствовала себя по-настоящему живой.

Сегодня была пятница. Та самая пятница. Людмила шла по Невскому и улыбалась своим мыслям, легким, радостным, будто напоенным солнечным светом, что плясал в лужицах на мостовой, и делал обычно мрачноватый город добродушно-снисходительным.

У нее еще была уйма времени. Отвезти домой куклу, определить ей место в ее уже обширной коллекции, конечно же, самое почетное, обсудить с сыном прошедший день, взять с него обещание, что на выходных, пока они будут у друзей на даче, мальчишки не разнесут квартиру и не спровоцируют соседей вызвать полицию слишком громкой музыкой.

Принять ванну с пеной, обязательно с запахом черного ириса и магнолии. Он так любит этот аромат. Одеться в выбранную им одежду и белье. Поймать на себе удивленный взгляд сына. Этот наряд не слишком подходит для поездки на дачу. Потрепать его по голове, чмокнуть в макушку, немного виновато объясняя: «Сначала мы с отцом встречаемся в ресторане…» Проверить, что еды сыну и его друзьям хватит на два дня. Еще раз прокричать ему с кухни, где что стоит, и убедиться, что он не слушает, воткнув наушники плеера в уши.

Взглянуть нервно на часы и вызвать такси. С замиранием сердца сидеть в машине в пробке на Большом проспекте, уже понимая, что опоздает.

Взлететь по лестнице, чувствуя, как в горле больно стучит сердце, по спине ползет липкий холод, а колени предательски дрожат. Открыть дверь и войти в полутемную прихожую, судорожно вдохнуть знакомый до жути, волнующий аромат — воск, кожа, цитрус, земляника, фрезии, вплести в него запахи черного ириса и магнолии.

Она неторопливо снимает с себя одежду, аккуратно складывает ее на кресле в прихожей. Он не любит суетливости. Абсолютно нагая, проходит дальше, в комнату, где у окна, повернувшись к ней спиной, стоит он. Безразличный. Безжалостный. Внушающий трепет.

Слезы раскаяния уже готовы пролиться из ее глаз. Но она упрямо сглатывает их, стискивает зубы, чтобы они не стучали. Опускается перед ним на колени. Молча.

Он все также стоит, будто не замечает ее.

Тишина давит на уши, потрескивают свечи, и гулко колотится ее сердце, отбивая нервный и страстный ритм.

Наконец он поворачивается. Медленно. Мучительно медленно. Она опускает глаза, сдерживает всхлипы.

— Ты. Опоздала.

Слова падают вниз как камни. Гулко и страшно.

— Ты понимаешь, как разочаровала меня? Мне пришлось тебя ждать. Двадцать четыре минуты. Двадцать четыре минуты полного разочарования.

Она молчит. Он не разрешил говорить. Она хорошо знает правила игры.

Он уходит куда-то вглубь комнаты. Пройдя безразлично мимо. Она чувствует себя забытой вещью и судорожно всхлипывает от горькой обиды, разъедающей душу.

— Твой проступок заслуживает наказания.

Он у нее за спиной, она чувствует его тяжелое, горячее дыхание на затылке и обнаженной шее.

— Встань, — приказ как удар плети, и она вздрагивает, немедленно повинуется.

Он проводит ладонью по ее спине, спускается по пояснице, поглаживает, ласкает.

— Двадцать четыре удара ремнем.

Она судорожно выдыхает через сжатые зубы.

— По одному за каждую минуту моего ожидания. Хочешь что-то сказать?

— Спасибо, Господин, — ее голос дрожит, но в нем только раскаяние.

Он подталкивает ее к скамейке для порки, и она покорно ложится на нее. Застегнув фиксирующие ремни, он проверяет, не слишком ли туго они затянуты. Растирает ее тело маслом, разогревает.

Потом ласково проводит по волосам, гладит по щеке, опускается на одно колено и заглядывает в глаза.

— Повтори стоп-слова, — тихо говорит он, и в его голосе нет прежнего металла.

— Тепло и горячо, — отвечает она так же тихо.

— Умница, — он нежно целует ее в губы. — Теперь считай. Но тихо. Не переполоши соседей.

Первый жгучий удар опаляет кожу, и она выдыхает хрипло:

— Один!

Его ладонь уже мягко массирует место удара, облегчая боль, которая знакомо разливается по коже жидким пламенем, впитываясь, растворяясь, становясь приятным теплом.

Каждый новый удар сопровождается вспышкой в мозгу, постепенно накаляя его до предела, вместо членораздельного счета у нее вырываются хриплые стоны… Но теплая ласковая ладонь дарит облегчение, лаская, прощая…

— Двадцать… — она едва может выговорить последнее слово, со стоном отдирает его от губ — четыре….

Он опускается на колени и покрывает ее горящую нестерпимым огнем кожу нежнейшими поцелуями, каждый миллиметр, каждую клеточку, переполненную жгучей болью…

Освобождает ее, на руках относит на широкую кровать с жестким матрацем и черным шелком простыней. Укладывает на живот и продолжает целовать и ласкать, превращая боль в сладкое упоение нежными прикосновениями. Скоро она уже стонет от нетерпения, выгибаясь под его руками, которые становятся все нетерпеливее, и она кусает подушку, чтобы не закричать от острого почти болезненного наслаждения, умоляет разрешить ей сорваться в сладкую бездонную пропасть.

Но он безжалостен:

— Не смей…

Она всхлипывает и замирает, боясь пошевелиться, удерживаясь в последней отчаянной попытке за самый краешек сознания.

Сладкая пытка прекращается на мгновение, он отстраняется, чтобы что-то достать из ящика комода рядом с кроватью. Запястья вытянутых над головой рук мягко стягивает ласковый нежный шелк. На поясницу проливается теплая ароматная струйка масла, ладони легко скользят по коже, будто растворяя ее. Постепенно горящий под ней огонь утихает, оставляя легкое приятное тепло, ласковые прикосновения скользят выше, по спине, по плечам, снова возвращаются вниз. Пальцы кружат, дразнят, пока лишь снаружи, но вскоре она тихо вскрикивает от их бесстыдного вторжения. Медленные, сводящие с ума движения… Внутрь…наружу… опять внутрь… наружу…

Она ловит ритм и начинает подаваться навстречу, хрипло дыша, постанывая от нетерпения. Ей уже мало только пальцев… так мучительно мало…

И вот, когда уже почти нет сил сдерживать эту обжигающую волну, он врывается внутрь, резко, глубоко, выбивая из нее глухой гортанный стон, и, до боли прикусывая мочку уха, шепчет:

— Давай….для меня…

Выжигающий напалм затапливает ее до самых дальних уголков сознания…Где-то далеко она слышит его хриплый стон и опять умирает…

…Они лежат, обнявшись, и он тихо гладит ее по волосам, касается губами виска:

— Ты в порядке?

— Да, — шепчет она, и лукаво улыбается, — но, пожалуй, больше не буду опаздывать.

— Никогда? — легкая усмешка и мягкое касание губ на щеке.

— Какое-то время, — хихикает она и прячет лицо у него на груди.

****

В конце лета Антошка вернулся из международного лагеря в Испании, загорелый окрепший, с забитой фотографиями шестнадцатигиговой флешкой, и, как оказалось, влюбленный в ровесницу, четырнадцатилетнюю жгучую брюнетку-испанку по имени Марита, которой обещал писать каждый день в Фейсбуке. Людмила любовалась повзрослевшим сыном, замечая, как все больше он становится похожим на отца.

Последние теплые дни были пропитаны горьким запахом увядающей листвы, но пока еще не зарядили дожди.

Как-то вечером Руслан сообщил жене, что они приглашены в загородный дом Шталя недалеко от Петергофа на дружеский ужин. Хотя они уже давно не считались его учениками, какая-то особая, до конца не понятная Людмиле связь между ее мужем и доктором продолжала существовать. Особого удовольствия эти визиты ей не приносили, но она давно привыкла подчиняться мужу беспрекословно, без раздумий, когда дело касалось этой стороны их жизни.

Раньше они не бывали в загородном доме Шталя, и Людмила с интересом разглядывала небольшой особняк из темного кирпича, весь увитый уже пожелтевшими плетями дикого винограда и плюща, с изящными коваными решетками на окнах, плотно закрытых жалюзи.

В гостиной жарко горел камин, разливая по комнате тепло, такое приятное после довольно прохладного вечернего воздуха. Здесь за городом приближение осени чувствовалось еще более явственно.

Шталь и Руслан сидели в глубоких кожаных креслах, доктор курил свою неизменную трубку, мужчины вели неспешную беседу, в смысл которой Людмиле вникать совершенно не хотелось. Она сидела на низком мягком пуфе у ног своего мужа, впитывала тепло, идущее от камина, и рассеянно разглядывала пляшущие за чугунной решеткой языки пламени. Неясная тревога не покидала ее весь вечер. И вдруг она поняла, что ни разу за сегодня не видела Еву. Спросить у Шталя она, конечно же, не решилась бы. Да и прерывать их с мужем беседу тоже.

Но мучится долго от любопытства и тревоги ей не пришлось. Шталь предложил Руслану что-нибудь выпить и взял со столика колокольчик.

На его серебристый радостный звон в гостиную сверху спустилась девушка, и Людмила с удивлением увидела огненно рыжую шевелюру вошедшей.

Шталь тихим голосом отдал ей распоряжения, и она удалилась, немного развязано покачивая бедрами. Руслан, тоже удивленный, спросил:

— У вас новый сабмиссив?

— Да, — спокойно ответил Шталь. — Это Лили. Ева решила расторгнуть договор.

Он произнес последнюю фразу таким тоном, что стало понятно — развивать эту тему он не намерен.

Девушка вернулась с подносом, на котором стоял высокий хрустальный графин, видимо с коньяком, три бокала, бутылка красного вина и ваза с фруктами.

Поставив все это на низкий кофейный столик, она, повинуясь небрежному жесту доктора, устроилась у его ног.

Людмила осторожно разглядывала ее: рыжие волосы, пышными волнами рассыпавшиеся по точеным плечикам, высокая красивая грудь, подчеркнуто выставленная напоказ узким корсетом, стройные ножки, обтянутые тонкой сеточкой чулок. Подкрашенные, видимо светлые от природы, ресницы, яркие, темно-зеленые как у кошки глаза. Девушка тоже с интересом поглядывала на Людмилу, но от ее взглядов ей стало не по себе. Было в них нечто оскорбительно-непристойное, будто она приценивалась к ней, как к сопернице.

Людмила поежилась от неприятного чувства и хотела уже отвести глаза, но с изумлением заметила, как Лили разглядывает ее мужа, бесстыдно, медленно проводя кончиком языка по полной верхней губе. Она явно флиртовала с ним. Людмила задохнулась от негодования. Она накрыла ладонью руку Руслана, лежавшую на подлокотнике, а когда он обратил на нее внимание, указала взглядом на Лили.

Руслан улыбнулся, давая понять, что заметил поведение девушки.

Продолжая, как ни в чем не бывало беседовать с Шталем, он словно невзначай заметил:

— Ваша очаровательная Лили видимо совсем недавно в своем статусе.

Шталь посмотрел на него удивленно, перевел взгляд на девушку, которая испуганно потупила глаза, и спросил с усмешкой, уже понимая, к чему клонит Руслан:

— Думаю, этот вывод ты сделал не без оснований?

— Конечно! — продолжил Руслан, все так же непринужденно. — Какой опытный сабмиссив позволит себе открыто разглядывать гостя своего господина, да еще флиртовать с ним?

Лили всхлипнула и обхватила руками колени доктора, шепча что-то невразумительное.

Он спокойно отстранил ее и строго приказал:

— Через час — в игровой. Ступай.

Лили побледнела, ее губы затряслись. Она еще раз судорожно всхлипнула, но потом все же взяла себя в руки и тихо исчезла.

Людмила вдруг поняла, что злорадствует. Ей стало стыдно за свой поступок и это чувство. Но все равно она не могла избавиться от неприязни к рыжей девушке.

Примерно через неделю они с мужем приехали в особняк на Шпалерной на очередное собрание сообщества.

За три года Руслан, или Кукловод, как его привыкли называть, приобрел некоторый авторитет как ученик Шталя, тем более тот всячески подчеркивал его особый статус. Иногда даже доктор просил Руслана исполнять роль арбитра в спорных ситуациях, поэтому к нему относились с уважением и почтением.

К ним как всегда подходили знакомые, уважительно здоровались с Русланом, ему представлялись новички. Людмила, с бокалом шампанского в руках, почти нетронутым, разглядывала толпу, как вдруг заметила знакомое лицо. Это была Ева. На ней был все тот же серебряный ошейник, только исчез медальон с вензелем Шталя. Она выглядела потерянной, и Людмиле стало ее жаль. Она вспомнила бесстыдные глаза новой сабочки доктора, Лили.

Она шепнула мужу на ухо «Я отойду?» и кивнула в сторону Евы. Руслан посмотрел, согласно кивнул, и она не спеша направилась через зал к девушке, присевшей на стул около стены в полном одиночестве.

— Здравствуй, Ева, — Людмила протянула ей руку, немного волнуясь, не зная, на какую реакцию девушки может рассчитывать.

Та посмотрела на нее и вдруг улыбнулась, словно старой подруге.

— Здравствуй. Только я не Ева. Я больше не ношу этого имени. Как и его ошейник. Меня зовут Анна. Можно просто Аня.

Она сказала это с такой грустью, что у Людмилы заныло сердце.

— Могу я присесть? — спросила она.

— Конечно! — ответила девушка.

Они неловко помолчали. Потом Людмила все же решилась.

— Но почему? Это он отказался от тебя?

Ева — Анна, вздохнула и тихо, с горечью произнесла:

— Нет. Я сама. Он представил вам свою новую рабыньку?

Людмила кивнула, и снова вспомнила наглые зеленые глаза рыжей Лили.

— Он сказал, что хочет еще одного сабмиссива. Мой хард лимит — моногамные отношения. Я отказалась продолжать на таких условиях. И ушла.

— Жалеешь? — спросила Людмила, почти шепотом.

Анна отвернулась, пытаясь проглотить подступившие слезы.

— Нет, — ответила она, справившись с собой. — Но… мне больно. Очень. Я действительно его боготворила.

— А с кем ты теперь? — Людмиле внезапно захотелось, чтобы у Анны все было хорошо.

— Пока в свободном плавании, — грустно ответила Анна, — не могу даже представить, как отдам себя кому-то другому. Я принадлежала ему больше четырех лет.

— А зачем тогда появляешься тут? — Людмила откровенно не понимала, зачем бередить себе раны, наблюдая за Шталем и его новой сабочкой.

Анна опять замолчала. Видно было, как ей тяжело говорить.

— Мне… так легче, — выдохнула она. — Не могу пока… совсем… не могу…

Ее губы задрожали, она отвела глаза и несколько раз судорожно вздохнула, подавляя слезы. Но несколько слезинок все же предательски скатились по ее щеке.

Внезапно Людмиле нестерпимо захотелось помочь этой девушке. Она обняла ее за плечи.

— Все будет хорошо, — сказала она, — слышишь? У тебя все будет хорошо. Ты что нибудь умеешь?

Смутилась, вопрос прозвучал двусмысленно.

— То есть… профессия. У тебя есть профессия?

Анна кивнула.

— Фотография… я фотограф.

— Можешь прийти ко мне в редакцию? Я дам адрес. Принеси свои работы. Покажем главреду. Журнал переживает не лучшие времена. Больших гонораров не обещаю. Но хороший художник-фотограф всегда пригодится.

Девушка посмотрела на нее с благодарностью.

— Спасибо. Да, думаю, что творчество — это то, что мне сейчас нужно.

Через два дня Анна Черкасская сидела в кабинете Людмилы и показывала свои работы. На фотографиях, в большинстве черно-белых, были самые разные люди — старики, дети, подростки, мужчины и женщины. Каждая фотография была совершенно особенной, в ней чувствовались настроение, душа. Анна и правда была очень талантливым художником.

Оставив ее в кабинете допивать свой кофе, Людмила понесла фотографии главреду и через полчаса вернулась с хорошей новостью. Большова посокрушалась о том, что платить еще одному сотруднику нечем, но когда Людмила сказала, что Анну не пугают скромные гонорары, одобрила ее работы и согласилась взять Черкасскую в штат.

Отправляя Анну в отдел кадров для оформления, Людмила впервые в жизни обняла ее, словно лучшую подругу. Общая тайна будто сблизила их, сделав едва ли не сообщницами. Когда дверь кабинета закрылась, Людмила вдруг поняла, чего ей не хватало в общении со своими немногочисленными подругами. Только с этой девушкой она могла быть совершенно откровенной, не боясь выдать свою темную сторону жизни.

Вечером она рассказала Руслану о своей новой сотруднице, и он удивленно, но одобрительно улыбался. А через неделю она, конечно же, с позволения мужа, впервые пригласила Анну к ним домой, на чашку чая.

Так завязалась их странная дружба. Вместе ходили по магазинам, болтали в кафе, иногда смотрели фильмы, на которые отказывался идти Руслан. Анна быстро нашла общий язык с Антошкой на почве увлечения фотографией, он стал бывать у нее дома, в маленькой квартирке, что купил Анне Шталь, где она оборудовала импровизированную фотостудию.

Правда, личная жизнь у ее новой подруги никак не складывалась. Ванильные отношения она заводить не умела, не смотря на ее яркую внешность, она отпугивала «ванильных» мужчин сдержанностью и робостью, и дальше первых нескольких свиданий, на которые Людмила буквально насильно выпроваживала Анну, дело не шло.

Через две недели на очередном собрании в особняке на Шпалерной Людмила увидела Анну рядом с Кавериным. Она хотела было подойти к ним, но Руслан резко пресек ее порыв. Людмила чуть не расплакалась от бессилия и обиды за подругу.

И ее плохие предчувствия не замедлили оправдаться. Вечер подходил к концу, и они с мужем уже собирались покинуть собрание.

Внезапно в дальнем конце зала публика расступилась, словно там что-то случилось.

Людмила потянула туда мужа за руку, а в груди заныло от предчувствия беды.

Посреди образовавшегося полукруга из зевак стоял Каверин с искаженным яростью лицом, по-видимому, нетрезвый. Перед ним Людмила увидела Анну, на коленях, она держалась за лицо, на тонкой коже явно выступал след от пощечины. Каверин выкрикивал грубые, грязные ругательства, и снова занес руку, чтобы ударить девушку. Людмила рванулась на помощь подруге, но ее опять остановил муж. Отодвинув ее себе за спину, Руслан встал между Кавериным и Анной.

— Господин Кей, — произнес он убийственно спокойно. — Вы не могли бы избавить общество от внутренних разборок между доминантом и сабмиссивом? Это, как минимум моветон.

Каверин побелел от ярости, но скрипнув зубами, промолчал.

Руслан протянул Анне руку, помог подняться и спросил:

— В вашем договоре предусмотрены публичные унижения?

Она молча покачала головой, продолжая держатся рукой за щеку.

— Господин Кей, — снова обратился Руслан к нему, — вам не кажется, что вы снова нарушаете Устав?

Каверин побледнел еще больше и с ненавистью посмотрел на него. Он хотел было что-то сказать, но наткнулся на строгий взгляд Шталя, появившегося за спиной Руслана. Осекся, снова грязно выругался и быстрым шагом покинул залу.

Из особняка на Шпалерной они уехали втроем. Анна всю дорогу всхлипывала, Людмила гладила ее по плечам, пытаясь унять ее слезы. Они отвезли ее домой, и только после горячего душа и чашки крепкого чая с коньяком, она смогла немного успокоиться и рассказать, что провела с Кавериным всего одну сессию, они даже не подписали договора, только обменялись списками жестких ограничений. В ее списке хард лимит всегда были публичные унижения, и Каверин либо его просто не читал, либо, выпив лишнего, забыл об этом. На том злосчастном вечере он потребовал от Анны обслужить его прямо посреди зала, а когда она отказалась, ударил ее по лицу.

Домой они уехали только под утро, когда девушка, наконец, уснула. Они ехали по тихим, безлюдным улицам безмятежно спящего города, как всегда, шел дождь, и Людмила, не отрывая глаз, смотрела, как стекают капли по лобовому стеклу.

Больно и неприятно ныло сердце, непонятная тревога сидела внутри тупой занозой, и больше всего ей хотелось очутиться в сильных, надежных объятиях мужа.

Засыпая на его теплом плече, она подумала, какое это счастье — что рядом с ней такой удивительный мужчина. Но ощущение неясной тревоги и предчувствия надвигающейся беды не покидало ее.