Жена Кукловода

Глава 14

По пути домой они не сказали друг другу ни слова. Людмилу трясло, словно в лихорадке, но она упрямо отстранила руку мужа, когда он пытался ее обнять. В груди снова разливалась горячая боль, в сердце будто воткнули тупую иголку. Но жаловаться Руслану она не захотела.

Ей было нестерпимо обидно и больно от того, что он оставил ее одну, зная, что Каверин обязательно выкинет что-то подобное. А еще ее не отпускало чувство, что в этом спектакле она была только статистом, пешкой.

Горячий, обжигающий кожу душ помог ей согреться и расслабиться, но боль в груди не уходила.

Едва слышно скрипнули пружины дивана, и теплые руки мужа обняли ее, крепко прижимая к себе, губы прошлись по шее, путаясь в еще влажных после душа волосах. В его объятиях было так хорошо и спокойно. Но она решительно отстранила его руки.

— Не надо, — сказала она тихо.

— Все прошло. Я с тобой, рядом, — Руслан развернул ее к себе, поцеловал в плечо.

— Спать хочу, — ответила она устало. Она и вправду чувствовала себя опустошенной, растоптанной. В голове вертелись жуткие картинки, она еще слышала стоны Анны и хриплое дыхание ее мучителей.

Руслан прикоснулся губами к ее виску, погладил по волосам. Людмила на ласку не отозвалась, просто закрыла глаза. Он обиженно запыхтел, отвернулся к стене.

«Ну и хорошо, пусть, — подумала Людмила и удивилась своему равнодушию.

Утром она проснулась разбитая, все тело болело, в груди все также сидела тупая игла. Буквально заставила себя встать, наскоро приготовила мужу завтрак и, бросив одну только фразу: «Неважно себя чувствую", снова легла.

Сквозь дремоту она слышала, как поднялся Антон, и как, понизив голос, отец сказал ему, что мама приболела, и чтобы он ее не беспокоил. У нее не было ни сил, ни желания вставать. Будто она была и вправду игрушкой, в которой кончился завод.

Руслан несколько раз, озабоченный ее состоянием, присаживался рядом, брал за запястье, считал пульс, пытался заставить померить температуру.

— Родная, может, придешь ко мне в клинику в понедельник? — наконец спросил он тревожно. — У тебя пульс неровный и частит. Кардиограмму бы снять.

— Все в порядке, — ответила она безразлично. — Со мной все в порядке.

— Не спорь, — произнес Руслан строго, — мне, как врачу, виднее.

В его голосе так явственно почувствовались нотки того, другого — доминанта Кукловода, что Людмила задохнулась от негодования.

— Ты не смеешь мне приказывать! — выкрикнула она зло, — Мы не в игровой! И я сейчас не твоя кукла Эль! Ты обещал — дома этого не будет!

— Но я не… — начал он немного виновато, но она уже не хотела его слушать. Напряжение, обида, боль от пережитого вчера прорвались и захлестывали ее горячей мутной волной.

— Как ты мог? Ты оставил меня… одну… с ним… Ты ведь знал, что так будет! Знал! Ты ушел специально, чтобы дать ему возможность сделать это с Анной! Сделать это со мной… Ты тоже мечтал вот так отдать меня этим похотливым скотам? Ты оставил меня и ушел со Шталем… Это все он… он подстроил все… Чтобы заставить Анну вернутся… Господи… как все подло… как подло…

Она выкрикивала все эти злые, страшные слова и чувствовала во рту их металлический, горький вкус. Потом силы закончились и, зарывшись лицом в подушку, просто разрыдалась.

Он осторожно прикоснулся к ее плечу:

— Родная моя, это не правда. Ты же знаешь.

Она зло дернула плечом, скидывая его руку.

— Оставь меня, — всхлипнула она сквозь рыдания, — пожалуйста… Оставь меня в покое…

Вечером она решилась на серьезный разговор.

Руслан сидел на диване, безучастно переключая каналы телевизора. Антошка, притихший и встревоженный, закрылся у себя в комнате.

Она села рядом с мужем и произнесла хрипло, но твердо:

— Я больше не хочу иметь ничего общего с этими играми. Слышишь? Ничего. Ты должен позвонить Шталю и сказать, что мы уходим. Нам нужно забыть это все как страшный сон. Правила, собрания, нашу студию. Все.

Руслан посмотрел на нее. В его серых, таких родных и любимых глазах она надеялась увидеть понимание, нежность, любовь.

Но там была только боль. А еще разочарование.

— Ты хочешь перестать играть? Хорошо. Это твое право, я ни за что не посмею принуждать тебя, — он говорил совсем не те слова, которые она хотела услышать, и она цепенела от ощущения холодной жестокой ладони, медленно, но неотвратимо сжимавшей ее внутренности. — Собрания. Мы и так туда не ездили последние месяцы. Вчера кое-что изменилось. Ты не захотела меня выслушать.

Людмиле вдруг стало страшно и тоскливо. Она больше не ощущала рядом с собой близкого и родного, надежного и нежного, влюбленного в нее, как и пятнадцать лет назад, Руслана. Несмотря на то, что они были дома, а не в студии, и на ней не было наручников, она снова ощутила себя куклой. Ее Господин, ее Кукловод был разочарован в своей игрушке, которая вдруг посмела не подчиниться. Иллюзия, что их странные игры оставались только в стенах их студии на Петроградке, рассеивалась, обнажая неприятную и жестокую правду.

— Шталь вчера сообщил, что назначил меня своим преемником. Тот седой финн был куратором Балтийского отделения Европейского сообщества, который засвидетельствовал своим присутствием мой статус.

Жесткие бесстрастные слова были такими тяжелыми, падали в пустоту, звенели как куски льда.

— Я не могу выполнить твое желание. Я согласился. Прости. Если ты решишь не сопровождать меня больше на мероприятиях сообщества, я пойму. Но мое присутствие там теперь необходимо.

Она все еще не верила. Отчаянно вглядывалась в его лицо, пытаясь найти прежнего любимого Руслана.

— Но почему? Почему сейчас?… И ты… даже мне не сказал…

Он посмотрел на нее недоуменно, словно не понимая вопроса. Потом ответил спокойно и отстраненно:

— Я не могу тебе рассказать о причинах. Но они веские. Поверь, я не смог бы отказать Шталю. Просто не смог.

— Не смог или не захотел? — у нее снова навернулись слезы на глаза, а в груди стало горячо и больно. — Ты хочешь сказать, что мое мнение в принципе не важно для тебя? Послушай себя! Ты говоришь со мной как Кукловод. Но я больше не хочу быть куклой! Понимаешь? Не хочу!

Его лоб прорезала горькая складка. Хотел что-то ответить, но передумал. Посмотрел на нее странно, с сожалением. Людмиле даже показалось, что усмехнулся. Встал и ушел на кухню.

До самой ночи они не сказали друг другу ни слова. Людмила ушла к Антошке, они вместе смотрели фильм про уличных танцоров на его ноутбуке, ей было совершенно все равно, что за картинки мелькают на экране, она просто сидела рядом с сыном, чтобы не быть одной. Антошка время от времени пыхтел: «Мам, ты не смотришь!».

Но фильм закончился, сыну пора было спать. Людмила пожалела, что он уже такой взрослый и нельзя, как раньше, в детстве, просто уснуть с ним рядом.

Руслан уже разобрал диван, оставил включенным только ночник и лежал на спине, разглядывая потолок. Людмила вздохнула. Она надеялась, что муж уже уснул.

Они молчали, не касаясь друг друга. Это было так странно: вдыхать его запах, ощущать тепло его тела и не чувствовать ничего. Внутри словно все замерзло. Не было привычного возбуждения от его близости. Ни такого же привычного чувства вины. Не было даже обиды. Пустота и глухая тоска. В эту холодную пустоту она и провалилась.

Утром проснулась одна. Руслана дома уже не было. Людмиле стало совсем не по себе.

На холодильнике, под магнитиком с греческим портиком и надписью «Love Ciprus» нашлась записка. Рваным, неразборчивым как у всех врачей почерком Руслана наискосок были написаны две строчки: «Срочно вызвали в отделение. Возможно, останусь на ночное дежурство». Сердце неприятно сжалось.

Людмила проводила в школу Антошку, он снова надулся, что придется ехать на школьном автобусе.

В редакцию она опоздала на целых десять минут, столкнулась в коридоре с Большовой, получила нагоняй, разбила любимую кружку.

На работе целый день все валилось из рук. Несколько раз доставала мобильник, но ни пропущенных звонков, ни смсок от Руслана не было. Порыв позвонить самой Людмила задушила в зародыше.

В обед к ней постучалась Анна. Ее лицо еще было бледным, под глазами залегли тени от пережитого, но девушка светилась тихой радостью.

Она бросилась к Людмиле и обняла ее:

— Я так счастлива, — прошептала Анна, — так счастлива…

Людмила погладила ее по волосам.

— Я тоже рада за тебя, очень, — сказала она.

Это была неправда. Счастье Анны казалось ей неправильным, наигранным, неестественным. Будто девушка была под воздействием наркотика или гипноза. Ощущение, что вся эта жуткая пьеса была разыграна по сценарию Шталя, стало сильнее и причиняло тупую боль в груди.

— Пойдем, кофе выпьем? — предложила она.

Они сидели в «Кофе-хаус» напротив здания редакции и пили капуччино с сердечками из корицы поверх белых шапок молочной пены.

— Он сказал, что я ему нужна, — продолжала радостно щебетать Анна. — Только я! Что он очень жалел, что я ушла. И что то, что со мной случилось, должно послужить мне уроком. Какая я была дурочка! Я никогда больше не оставлю его. Никогда! Это такое счастье — служить ему!

— И ты опять подпишешь договор двадцать четыре на семь? — спросила Людмила, отводя взгляд, чтобы не выдать того, что не разделяет столь бурной радости подруги от возвращения к своему хозяину.

— Он сказал, что мы это обсудим до отъезда. И что я могу работать в редакции, если хочу. И даже там, потом, тоже. Сказал, что поможет мне открыть студию.

— Отъезда? — удивилась Людмила. — Шталь уезжает?

— Ой, прости, — смутилась Анна, — забыла сказать! Через два месяца он уезжает в Швейцарию. В Люцерн. Его пригласили преподавать психологию в местный университет. И меня он берет с собой! Но еще два месяца я буду работать. Закончу все свои проекты.

Так вот причина, по которой Руслан стал преемником Шталя! Доктор уезжал из страны, и возможно надолго. Если не навсегда.

Но пришедшее понимание не принесло никакого облегчения. Стало еще обиднее, что Руслан не рассказал ей раньше об отъезде Шталя и своем «повышении».

За час до конца рабочего дня Людмилин телефон все же выдал знакомый рингтон. Голос Руслана в трубке был далеким и бесстрастным:

— Я договорился насчет твоего обследования. Через тридцать минут жду в приемном. Не опаздывай. И не спорь. Так надо.

Несколько секунд Людмила слушала короткие гудки. Опять ее затопило горячей волной обида. Опять все решил сам! «Никуда не поеду», — подумала зло.

Набрала номер Руслана, чтобы сказать, чтобы ее не ждал. Но он сбросил звонок. Набрала еще раз — механический голос сообщил ей, что абонент временно недоступен. Бросила в сердцах телефон на стол, тот пропрыгал по гладкой поверхности, свалился на пол и разлетелся на несколько частей.

«Только этого не хватало, — подумала Людмила в отчаянии. — Теперь даже позвонить не смогу». Подобрала разбитый телефон, поняла, что реанимировать его не удастся.

Продолжая злиться, оделась, закрыла кабинет, заглянула к Светочке, бросила ей: «Я в больницу».

Вскоре Людмила шла по темной аллее больничного парка, вдыхала горький запах палой листвы, намокшей коры тополей. Обида стала отступать, зашевелилось такое привычное чувство вины. Поступок Руслана был, как ни крути, проявлением заботы о ней. А она вела себя как капризная девчонка.

Минута в минуту она поднялась по обвалившимся местами ступенькам приемного отделения кардиологии Областной Клинической и открыла тяжелую, обитую черным потрепанным дермантином дверь.

Острый больничный запах окутал ее, усиливая тоску и беспокойство. Людмила очень не любила больницы, даже всегда шутила, что у нее аллергия на медицину благодаря мужу-врачу.

На звук ее шагов выглянула молоденькая медсестричка в коротком белом халатике.

— Вы жена доктора Сикорского? — спросила она и взмахнула накрашенными ресницами. Голубые, наивно распахнутые глаза, курносый носик, пухлые губы.

— Да.

«Точно куколка, — подумалось Людмиле.

— Бахилы одеваем и за мной, — скомандовала куколка. — Сначала на кардиограмму, потом томография, потом кровь…

Людмила поморщилась. Больше всего она не любила в больницах иголки и уколы.

— А где доктор? Он сказал, что будет сам меня ждать.

— Вызвали в отделение. У нас тут как всегда. Закончим, я отведу вас к нему в кабинет.

Но Руслан появился сам в кабинете кардиографии, когда пожилая полная сестра в голубом хирургическом костюме с чмокающими звуками отрывала присоски аппарата от груди Людмилы.

Мельком глянул на нее, сразу подошел к аппарату и стал просматривать выползающую из него бумажную ленту.

Людмиле впервые в жизни стало неловко раздетой перед собственным мужем. Она быстро оделась и присела на кушетку.

— Кровь уже взяли? — спросил Руслан, обращаясь к «куколке».

— Нет пока, — ответила сестричка, — сейчас на томографию. Потом в лабораторию.

— Поспешите, а то уйдут, я специально просил Надюшу задержаться.

— Хорошо, Руслан Николаевич, — ответила куколка уважительно и тут же, сменив тон, скомандовала Людмиле — Быстренько, быстренько…

Людмила встала, одернула юбку. Обида всколыхнулась с новой силой. Руслан специально вел себя так, будто она ему чужая, обычный пациент. Прошла мимо, стараясь не смотреть на мужа.

— Мила, закончите, я жду тебя у себя в кабинете. Помнишь где он?

Обернулась.

— Помню. Хорошо, — она запнулась на секунду, — доктор.

Руслан усмехнулся. «Хочешь поиграть в игнор? — подумала она — Давай».

Уехала от Руслана она одна, на такси. Муж остался на ночное дежурство. Как показалось Людмиле — назло ей.

Еще неделю Людмила почти каждый день ездила после работы к мужу в клинику, проходя какие-то обследования, сдавая анализы. Наконец доктор Сикорский поставил ей диагноз — легкая дистрофия сердечной мышцы. Людмиле были прописаны общеукрепляющие средства, занятия в кардиозале и походы в бассейн. Причем за исполнением своих назначений доктор следил неотступно и упорно. Каждое утро Людмила находила на столе лекарства и если забывала их выпить — получала строгий выговор. Абонемент в кардиозал и бассейн также проверялся, и если находились пропущенные занятия, следовала нудная лекция на тему ее безответственного отношения к своему здоровью.

К разговору об играх они больше не возвращались. Собственно и разговоров у них больше не было. Дежурные «доброе утро», «добрый вечер», «как день?», «все в порядке» были не в счет. Отчуждение Руслана, нарочитое, показное, злило и обижало Людмилу не меньше чем навязчивая забота. Особенно угнетало молчание. Его так хотелось нарушить, колкие, обидные слова, так и вертелись на языке, но примерзали под его безразличным взглядом. Устраивать истерику было глупо, хотя Людмиле иногда хотелось, чтобы они поругались, накричали друг на друга, только бы прекратить эту мучительную игру в молчанку. Но Руслан упрямо продолжал наказывать ее безразличием и равнодушием. Это наказание было гораздо обиднее и тяжелее чем те, другие, в игровой-студии. Но первый шаг к примирению, как было всегда, она сделать не хотела. Только не сейчас. Иначе признает, что была не права.

Незаметно багряно-золотая сентябрьская карусель потускнела, перестала кружить опавшей листвой, октябрь тихо вступил в свои права — переменчивый, плаксивый, ветреный. До уныло-серого, депрессивного меланхолика ноября еще оставались считанные солнечные и тихие денечки.

Но вскоре погода испортилась окончательно, зарядили фирменные питерские дожди, нудные и монотонные.

В начале ноября Шталь уехал в Швейцарию, пока ненадолго и один, чтобы подобрать там жилье. Анну он оставил на попечение Сикорских, так же как и свой офис, квартиру и загородный дом, для которого Руслан пообещал найти сторожа на всю зиму.

А еще через неделю за ужином Руслан сообщил ей, все также безразлично:

— Мила, завтра я еду в Москву. На неделю. Международный конгресс по кардиохирургии. Отец устроил.

Людмила не нашлась даже что ответить. Нечастые поездки Руслана они всегда обсуждали заранее. А теперь он просто поставил ее перед фактом.

— Хорошо, что сказал, а не уехал молча, — сказала она с обидой.

Руслан посмотрел на нее осуждающе.

— Ты продолжаешь в том же духе? Ну-ну… Мой отъезд даже к лучшему. Отдохнем друг от друга.

— Мы и так почти не общаемся последнее время.

— Ну я же говорю. К лучшему.

Руслан встал, помыл за собой тарелку и ушел собираться.

Антошка насупился и тоскливо ковырял кашу.

— Доедай быстрее, — прикрикнула на него Людмила, — еще уроки доделывать!

Сын перестал ковыряться в каше, поднял голову, и от его взгляда ей стало стыдно.

— Спасибо, я сыт.

Дверь кухни хлопнула.

Людмила бессильно опустилась на табурет. Как она могла допустить, что ее жизнь превратилась в тоскливый кошмар? Горло сжалось, но подступившие слезы она загнала внутрь. «Не сдаваться, только не сдаваться, — скомандовала себе Людмила. — Он должен понять, что не прав. Должен».

На следующий день вечером позвонила Анна. Оказывается, Антошка попросил ее помочь с подготовкой ко второму туру творческого конкурса, и она хотела привезти какие-то книги по фотографии.

— Конечно, приезжай! Можешь даже остаться у нас. Руслан уехал в Москву, мне так тоскливо одной.

— Отлично! Мне тоже не по себе в огромной квартире.

Уже за полночь они сидели на кухне, Анна щебетала — о том, что Шталь обещал отпустить ее к родителям в Кингисепп, о новой задумке для фоторепортажа для журнала, об Антошкиных работах, и о том, что он талант и обязательно получит стипендию. Людмила молча кивала и почти не слушала.

— Не грусти, — вдруг сказала Анна, накрывая ладонь своей. — Он скоро вернется. Ты счастливая. Вы так любите друг друга!

Слова Анны были искренними, но прозвучали для Людмилы насмешкой. Ей захотелось поделиться с подругой своей болью и тревогой, своими сомнениями. Но стало страшно. Людмила никогда и ни с кем не обсуждала такое… если не считать «сеансов» доктора Шталя. Хотя сейчас к нему не пошла бы за советом ни за что.

Анна поняла ее молчание по-своему:

— Ты не думай, я не завидую. И не жалуюсь. У меня все хорошо. Даже лучше чем было.

Людмила помолчала. И вдруг решилась. Обида и тоска разъедали ее изнутри, будто кислота, требовали выхода.

— Счастливая… Мы с того самого вечера будто чужие…

— Как это?

Анна сжала ее руку.

— Расскажи, не держи в себе… Вот дурочка, не заметила сразу, на тебе же лица нет…

Опять к горлу подступил горький комок, но Людмила упрямо сглотнула слезы.

— Я сказала, что больше не хочу. И что он должен порвать со Шталем и этими людьми.

— А он отказался…

— Тебе что-то известно об этом? Я так и знала… Это все подстроил Шталь.

— Подстроил? — удивилась Анна. — Ничего подобного. Твой Руслан несколько раз приезжал к доктору. Они запирались в кабинете и о чем-то подолгу говорили. Когда я приносила кофе — тут же замолкали. Я думала, ты в курсе…

Людмила покачала головой.

— Мы почти не разговариваем. Он будто наказывает меня. Равнодушием, безразличием. Почему он так со мной… За что? Он же всегда говорил — мое право отказаться.

Анна вздохнула.

— Знаешь, со мной было подобное. Тогда я только переехала к Шталю и приняла его ошейник. Господин собирался в Италию, на какую-то встречу или конгресс. Я мечтала, что он возьмет меня с собой. И осмелилась ему сказать об этом. Он только усмехнулся. И тогда я в отчаянии заявила, что добавлю в хард-лимит кое-что, его самое любимое, если он не выполнит мою просьбу. Знаешь, как меня наказал Господин?

Людмила понимала, как нелегко Анне рассказывать ей такое.

— Он поставил меня на колени в угол. Лицом к стене. Положил рядом телефон. А потом ушел. У меня было три выхода. Молча ждать, когда Господин простит меня. Может пять минут, может пять часов, может пять дней. Набрать его номер и умолять меня простить. Зная, что он не ответит, не слыша его голоса. Или уйти.

— И что ты выбрала? — глухо спросила Людмила.

— Я позвонила. Но не умоляла. Просто сказала, что сожалею. И буду ждать прощения столько, сколько он пожелает.

— И как долго ты стояла на коленях в углу?

Анна ответила не сразу. Сделала глоток чая. Поставила кружку. Провела пальцем по ее кромке. Посмотрела в глаза Людмиле.

— Три часа. Ровно три часа. Потом господин вернулся и сказал, что меня простил. Но в Италию я не поеду, хотя он уже давно купил билет и на меня.

Повисла напряженная тишина. Дождь осторожно стучался в окно, словно просил его впустить. Но и без него в кухне вдруг будто похолодало.

— Но мы же не в лайф-стайле, — тихо проговорила Людмила. — Он обещал мне: дома только ваниль. Обещал.

Анна посмотрела на нее странно.

— Я не понимаю, прости. Как можно разделить… Может я ненормальная, не такая как ты. Но я не понимаю. Если ты хочешь ванили… Зачем вам Игра?

Людмила вздохнула, не зная, что ответить подруге. Потом так же тихо спросила ее:

— А тебе?

— Мужчины, — как-то слишком взросло вздохнула Анна, — в любом возрасте остаются детьми. И им постоянно нужны игрушки. Некоторым — живые игрушки.

Они замолчали и допивали свой остывший чай в полной тишине.