Жена Кукловода

Глава 20

«Засыпая, мы никогда не знаем наверняка — сможем ли проснуться. Каждый вечер я со страхом закрываю глаза. Вдруг та темнота, что так жадно меня обнимает, — навсегда?»

Черные по белому. Буквы, буквы, много букв. Они складываются в строчки, в абзацы, в тысячи знаков с пробелами, в авторские листы. Затейливая вязь черных закорючек на белом экране волшебным образом становится картинками, образами, мыслями, героями. А потом Людмила отпускает их на свободу. Блоггер — странное слово, она не любит себя так называть.

Противный пронзительный писк таймера оторвал Людмилу от экрана ноутбука.

Пора глотать таблетки. Она с сожалением отодвинула столик на колесиках, потерла затекшие запястья. Острая кромка давит, но погружаясь в свой выдуманный мир, она перестает чувствовать боль. И не только в запястьях.

За два месяца, что прошли с операции, Людмила привыкла к боли, как к чему-то неизбежному и постоянному. Сжилась с ней, свыклась. Когда-то боль могла быть приятной. Теперь — тупая, постоянная, засевшая в груди как ржавый осколок, изматывает и мучает. Лекарства снимают боль ненадолго. Но она приходит снова и снова.

Людмила не жалуется. Руслан и так просто помешался на ее здоровье, превратил его в культ. Эта удушающая, неусыпная забота — вина за то, что случилось. Бесполезно убеждать, что Игра была решением обоих, что это Людмила вовремя не сказала о недомогании и не использовала стоп-слова.

Людмила чувствовала, как постепенно начинает ненавидеть свою болезнь и немощность. Не могла видеть эту участливую жалость в глазах мужа, слышать его постоянные вопросы:

— Что болит? Как болит? Где болит? Сделать укол? Ты выпила лекарство?

И иногда жалела, что не умерла тогда, в студии. Потому что то, во что превратилась ее жизнь теперь, не стоило ничего.

Но вспоминала счастливые слезы Антошки в больничной палате и страх в его глазах. И стыдилась себя.

Людмила с досадой прихлопнула ладонью ненавистный таймер, высыпала на ладонь таблетки и капсулы из пластикового стаканчика: на наклейке надпись «День» неразборчивым почерком Руслана. Запила водой, помыла стакан и поставила в сушку. Тщательно протерла капли воды с мойки.

В прихожей хлопнула дверь, сердито, сильнее, чем обычно. Портфель шлепнулся об пол.

— Антоша? Случилось что?

Сын протопал через зал к себе, буркнул:

— Нормуль.

Дверь в комнату закрылась, не оставляя шансов на разговор по душам.

Людмила прислушалась. Включил ноутбук, что-то бурчит себе под нос. Расслышала обрывки: «Опять этот Чернов… не победить». Поняла, что речь идет об областном фотоконкурсе. Как жаль, что Анна улетела со Шталем в Швейцарию! Теперь сыну даже не с кем посоветоваться. Конечно, можно было позвонить, но Людмила чувствовала — подруге вовсе не до Антошкиных проблем.

Осторожно постучала.

— Мам, не сейчас!

Упрямец. Вылитый папочка.

Решительно открыла дверь. Вошла и села на постель.

— Выкладывай.

Возмущенное пыхтение, сердитый взгляд исподлобья.

— Давай-давай. Нечего дуться как мышь на крупу.

— Вот.

Антошка сунул ей в руки планшет.

«Для участия во втором туре областного конкурса фотографии «Мой неповторимый Город» отобраны следующие работы…»

Дальше шел список имен, среди которых Людмила разглядела: «Сикорский А. 15 лет».

Непонимающе посмотрела на сына.

— Так это замечательно! Чего злишься?

— Дальше читай, кто со мной, видишь? В моей группе до восемнадцати лет? Петька Чернов!

Антошка стукнул кулаком по столу от досады.

Петр Чернов с первых дней был его вечным соперником во всех конкурсах. Его папа был главой администрации Октябрьского района, и победы, мягко говоря, нечестными.

— Это капец. Такой шанс получить стипендию в Праге накрылся…

Антошка чуть не плакал.

Людмиле хотелось ободрить сына, пообещать, что все будет хорошо. Но это значило бы солгать ему.

Вечером, когда Руслан пришел с работы, и вся семья собралась в зале перед телевизором, она произнесла:

— Антон вошел в финал областного конкурса. Главный приз какой помнишь?

В груди стало больно от дурного предчувствия, будто закрутились острые шестеренки, царапая до крови.

Руслан оторвался от телевизора, потер лоб и виновато спросил:

— Не очень… Какой?

Антон возмущенно хмыкнул.

— Стипендия в Пражской академии! И мне ее не видать. А Петьке она нафиг сдалась? Он бездарь!

— Почему не видать?

Людмила пристально посмотрела на мужа. То ли действительно не понимает, то ли просто делает вид? И то и другое было обидно.

Боль в груди стала сильнее и острее, она несколько раз сжала и разжала пальцы на левой руке. Руслан немедленно отреагировал — вскочил и метнулся на кухню, за лекарствами.

— Сейчас обезболю… потерпи, родная.

— Я в порядке! Потом, сейчас разговор о другом…

— Разговор может подождать. Главное — твое здоровье. Рукав закатай.

Руслан уже стоял рядом со шприцем, одноразовой спиртовой салфеткой в одной руке и

жгутом в другой.

— Сын, помоги.

Антошка нахмурился, но промолчал и взял в руки резиновую полоску.

Людмила подтянула рукав толстовки и отвернулась, чтобы не видеть, как игла входит в ее тело. Она всегда всем существом ненавидела уколы. А их уже было столько…

— Кулаком поработай… вена уходит.

Мерзкое ощущение от иглы, протыкающей упругую стенку сосуда, легкое головокружение от обезболивающего. Боль отступила, растаяла. Но не ушла. Она никогда не уходит насовсем.

— Так что там с конкурсом?

Руслан произнес это с легким раздражением.

— Да ничего, — в тон ему ответил Антошка. — Проехали. Все будет как всегда…

— И дались тебе эти конкурсы, эта Прага. Почему бы не продолжить династию…

«Как же иногда Рус напоминает своего отца», — подумала Людмила.

— Ну какой из него медик, — улыбнулась она.

Улыбка вышла натянутой.

— А фотография — это серьезная профессия? — не унимался Руслан.

— Все, я сказал, закончили, — психанул Антошка, резко встал с кресла и метнулся к себе в комнату. Дверь захлопнулась с грохотом, даже стена вздрогнула.

— Не смей хлопать дверью! — вспыхнул Руслан, и хотел встать, но Людмила удержала его за руку.

— Оставь. Неужели не понимаешь? Это же мечта! Пожалей его… и меня.

Руслан тут же стушевался и виновато произнес.

— Прости. Как ты? Лучше?

— Лучше. Не уходи от разговора. Неужели мы ничего не можем поделать с сынком этого чинуши Петрова? Опять Антошку прокатят, как на городском.

Руслан нахмурился, презрительно скривил губы.

— Ты же знаешь. Взяток я давать не стану. Сам никогда не возьму, и давать — тоже преступление!

— Я не про взятки! Может, кто из твоих пациентов знает членов комиссии?

— Мила…

Людмила вздохнула, понимая, что продолжать бессмысленно. Руслан не станет помогать. Стало горько и обидно.

На объявление результатов конкурса участников и зрителей собрали в Белом Зале Комитета по культуре администрации Санкт-Петербурга на Невском. Руслан как всегда был занят — две сложные операции в платном отделении, поэтому группой поддержки Антошки стали мама и бабушка Таня.

Людмила смотрела на сына — в костюме, белой рубашке и галстуке он выглядел таким взрослым. Нахмурился, на лбу такая же «складка гордецов», как у отца. Сжал кулаки, так что костяшки побелели. Попыталась обнять его, чтобы успокоить, но Антошка отстранился.

— Мам…давай без этих нежностей.

Бабушка Таня нервно поправляла на шее новый шарфик и комкала в руке платочек.

Места для финалистов были в первом ряду, но родственникам и сопровождающим сесть рядом с ними не позволили. Людмила сжала руку сына, ободряя, но сердце заныло от тревоги.

Торжественная часть началась с длинных и нудных речей чиновников. Людмила разглядела на сцене в президиуме Василия Чернова, папу Антошкиного конкурента. Потом начали представлять жюри конкурса. Один за другим вставали и кланялись чиновники городской администрации, главред одного из крупных изданий, еще какие-то важные люди…

— Член Совета журналистов Санкт-Петербурга, обладатель многочисленных премий и победитель международных конкурсов фотоискусства, Артем Каверин!

Людмила вздрогнула от омерзения и почувствовала, как внутри все заледенело. Последняя надежда, и так зыбкая, разбилась. Только Каверина не хватало! Снова заныло в груди, будто от тупой ржавой иглы.

Людмила уже почти не слушала сменявших один другого ораторов, думая только об одном — как утешить Антошку и откуда брать деньги на платное обучение на подготовительных курсах Пражской академии. Деньги были не малые, помочь некому. Значит, придется брать кредит…

Из задумчивости ее вывели громкие фанфары, и ведущий торжественно объявил:

— Итак, настало время объявить победителей. Традиционно начинаем с детской группы, и не призовых мест по возрастающей.

Ведущий начал называть фамилии лауреатов Мальчики и девочки, нарядные, взволнованные, некоторые расстроенные до слез, некоторые счастливые, поднимались на сцену, получали грамоты, дипломы, книжки и цветы. Но фамилии Сикорский так и не прозвучало.

Людмила чуть не плакала от досады. Работы Антона всегда получали призовые места, никогда еще не было такого, чтобы он даже не вошел в десятку. А фотография на этот конкурс с удивительным видом их любимой аллеи в Петергофе, была великолепной. Так говорила Анна, когда помогала Антону готовиться к конкурсу.

Снова прозвучали фанфары, и ведущий торжественно объявил:

— В возрастной группе до восемнадцати лет первое место достается Петру Чернову, пятнадцать лет, за работу «Утренний Петербург». Людмила стиснула зубы… Так и есть. Все, как и обычно.

Пока счастливый победитель — краснощекий и пухлый мальчишка в туго натянутом на животе пиджаке получал диплом и кубок, она привстала и поискала глазами Антошку, чтобы увести его из зала.

Тем временем аплодисменты смолкли, и ведущий продолжил:

— Но в этом году жюри решило отступить от правила о том, что победитель может быть только один. Первое место, а также стипендия от Пражской академии искусств, благодаря которой ее обладатель сможет бесплатно пройти двухгодичные подготовительные курсы и поступить на отделение фотоискусства, жюри решило присудить еще одному конкурсанту. Антону Сикорскому, пятнадцать лет. Поздравляем!

Людмила все еще не верила своим ушам, и смотрела сквозь слезы как смущенный, растерянный, красный Антошка поднимался по ступенькам, на сцену, споткнулся, еще гуще покраснел и неловко топтался на месте. С дипломом в рамке и красной бархатной папкой к нему вышел Каверин, вручил призы и похлопал по плечу. Потом с улыбкой посмотрел в зал, и Людмиле показалось, что он искал ее.

Вечером они праздновали победу с тортом «Ленинградский» из «Севера» и настоящим шампанским. Антошка сиял от счастья как начищенный самовар, и не отнимал телефон он уха — звонили друзья, подружки, знакомые. Даже профессор Сикорский поздравил внука с успехом, но при этом не забыл сказать, что надеется на продолжение врачебной династии. Бабушка Таня квохтала над внуком как наседка, усиленно напрашивалась поехать с ним в Прагу «для присмотра». Руслан, явно гордый за сына, сдержанно улыбался.

Шампанского налили даже Антошке, при снисходительном согласии отца, но сын пригубил, скривился и отставил бокал:

— Гадость… налейте лучше «Колы».

Людмила любовалась счастливым сыном, только радость ее отравляло то, что к этой победе явно приложил руку Каверин. Руслану об этом она говорить не стала. Но торжествующую улыбку и взгляд, явно предназначенный для нее, Людмила забыть не могла.

Победа Антошки была единственным светлым пятном в монотонных серых буднях. Жизнь словно выцвела, потеряла все свои краски. Людмила всегда любила лето, пусть короткое северное, с частыми дождями и переменчивой погодой. Но теперь даже солнечные лучи, тепло, свежая июньская зелень и щебет птиц уже не радовали.

Ездить на работу в редакцию Руслан категорически запретил. Большова сначала согласилась сохранить за Людмилой авторскую рубрику и раздел в электронном журнале, но потом все же вывела ее за штат, и все реже и реже присылала материалы для работы.

Людмила погрузилась в свой блог. «Подсолнух» набирал все большую популярность, ей писали самые разные люди, спрашивали советов, рассказывали свои истории. Из этих историй, писем и комментариев френдов постепенно в ее голове стали прорастать свои сюжеты, придумывались образы, герои, складывались картинки. Сначала короткие рассказы в стиле блоговых записей, потом задумалась над большой формой. Отрывки из будущего романа под рабочим названием «Кукольных дел мастер» она начала выкладывать на своей страничке в ЖЖ. Удивлялась интересу читателей, иногда плакала над негативными отзывами.

Руслан все больше пропадал на работе: на операции к нему записывались на полгода вперед. Антошка тоже все реже бывал дома — друзья, тусовки, фотосессии. Людмила с грустью чувствовала, как с каждым днем пуповина, что связывала ее с сыном, становится тоньше. Не пройдет и трех месяцев, как он уедет в Прагу, начнет взрослую самостоятельную жизнь.

Одиночество в четырех стенах наедине с ноутбуком, книжками и любимыми куклами, Людмилу угнетало. Но и в редкие минуты общения с мужем больше не было той непринужденной сердечности и теплоты. Людмила отчаянно пыталась сохранить в целости свое счастье, распадающееся на мелкие обрывки, будто изъеденная кислотой тряпка, и с ужасом понимала — все изменилось.

То, что раньше их объединяло, — общая тайна, Игра, теперь стало непреодолимой стеной. Руслан ни разу не заговорил с ней на эту тему. Но Людмила знала, что муж продолжает исполнять обязанности председателя, бывает на собраниях, встречается в бывшем офисе Шталя с членами сообщества, решает спорные вопросы. Иногда Людмила улавливала обрывки телефонных разговоров и понимала — эта странная, гротескная жизнь течет своим чередом. Только уже без нее.

Как-то Руслан приехал снова за полночь, принеся с собой запах табачного дыма, дорогого алкоголя и женских духов — запах разврата. Давно запрятанная в дальнем уголке сердца, внезапно заворочалась ревность.

Лежа в густом полумраке спальни, Людмила напряженно вслушивалась в его осторожные движения: вот он снял галстук, рубашку, звякнула пряжка брючного ремня, с тихим звуком расстегнулась молния. Раньше, если она уже спала, то прежде чем уйти в душ, Руслан всегда подходил к постели и тихо прикасался губами к ее щеке. Но теперь он направился прямиком в ванную. Людмила усилием воли загнала внутрь злые горячие слезы. Опять заныло в груди, будто зацепили давнюю занозу.

Осторожные шаги. Скользнул под одеяло, осторожно, как хрупкую статуэтку обнял, чтобы не потревожить ее сон.

— Как вечер? — спросила Людмила, как могла спокойно.

— Как обычно. Без тебя — скучно, — шепнул Руслан и легко, почти невесомо скользнул губами по ее шее.

Больше сдерживаться она не смогла: развернулась к нему и отчаянно прижалась всем телом, жадно впилась поцелуем в губы.

— Я хочу тебя, — прошептала хрипло, — безумно… сейчас…

Он ответил на поцелуй, но мягко и нежно, потом погладил плечи, осторожно разжал ее объятия и отстранился.

— Родная… — его голос звучал виновато, — я не могу… еще слишком рано… твое сердце…

Она впервые в жизни ощутила себя отвергнутой. Нежеланной. Ненужной. Ущербной.

Резко отвернувшись, она уткнулась в подушку и разрыдалась.

Теплые ладони обняли ее плечи, она дернулась, высвобождаясь.

— Ты больше меня не любишь! Не хочешь! — рыдала она, — Скажи честно! Завел себе сабу?

Внезапно он почти грубо схватил ее за плечи и развернул к себе. От неожиданности она даже перестала рыдать.

— Прекрати истерику, — властно и строго сказал он, глядя ей пристально в глаза. — Тебе нельзя волноваться. И это глупости. Слышишь?

Она застыла, узнав в нежном, заботливом муже Кукловода.

Но видимо, он заметил в ее глазах страх, потому что его лицо смягчилось, и он нежно погладил ее по щеке:

— Я никогда ни на кого тебя не променяю. И все также люблю тебя больше жизни. Просто ты сейчас слишком слаба и хрупка. Нужно время. Потерпи, родная моя… потерпи.

Руслан обнял ее, бережно баюкая, словно ребенка, целуя в макушку, шепча на ухо какие-то глупые нежности.

Людмила успокоилась в его руках и тихо всхлипывала. Но тяжелое чувство непоправимой утраты не отпускало.

Спустя неделю в гости приехала ее мама. Людмила испекла ее любимый пирог с ежевикой, заварила чай с шиповником. Они сидели вдвоем на кухне и уютно молчали. Внезапно мама спросила:

— Что так плохо выглядишь? Лечит тебя Рус, лечит, а ты все как тень…

Людмила долго не могла найти слова. Ей не хотелось жаловаться, но обида, ревность, тревога, накопившиеся в душе, разрывали ее, просились наружу.

— Мама, теперь все не так. Будто из меня душу вынули. И Рус… эта его забота. Душит.

Мама накрыла ее ладонь своей, сухонькой маленькой ладошкой.

— Детка, — она вздохнула, — может тебе покажется грубым то, что я скажу. Но это житейская мудрость. Больная жена никому не нужна. Я знаю на собственном опыте. Ты должна молиться на своего мужа, что он так носится с тобой, лечит, заботится, буквально сдувает пылинки. Рус — удивительный, идеальный. Так тебя любит!

Людмила опустила глаза, чтобы не выдать обиды.

Мама… Она всегда была в полном восторге от ее Руслана. С первого дня их знакомства.

Людмила поняла, что рассчитывать на ее понимание и поддержку не стоит. Тоскливое осознание одиночества накрыло ее темной волной.

— Да, мама. Идеальный. Ты права, конечно.

Снова потекли серые, похожие друг на друга как две капли воды дни.

Лето выдалось жарким, город изнывал от непривычного зноя, и даже прохладный ветер с залива не спасал от душного марева, плывущего над раскаленной мостовой.

Несколько раз Руслан возил Людмилу в Петергоф, они гуляли по тенистым аллеям, сидели на их любимой скамеечке у Птичьего павильона, слушали веселый щебет сотен птах. Кормили голубей и уток в пруду. В эти минуты Людмиле казалось, что время повернулось вспять. Она закрывала глаза, положив голову на плечо Руслана, и снова становилась счастливой влюбленной студенткой второго курса. Впереди была только голубая даль и мрачные тучи не собирались на горизонте.

Но прогулка заканчивалась, и «Ракета» летела по серо-зеленой воде залива к Дворцовому мосту, Людмила смотрела сквозь толстое мутное стекло иллюминатора на удаляющийся Петергоф и грустила по безвозвратно утерянной безмятежности.

К концу июля солнце раскалило Город словно гигантскую жаровню. Бетонная коробка квартиры Сикорских в стандартной панельной девятиэтажке превратилась в душегубку. Да еще как на зло сломался кондиционер. Руслан совершенно зашивался на работе — непривычная для петербуржцев жара неумолимо поставляла врачам все новые и новые жертвы. Но все равно выкраивал минуту-другую, чтобы позвонить Людмиле — он очень волновался за ее сердце. Даже предлагал уехать к его родителям на дачу вместе с Антошкой. Но Людмила представила себе жизнь бок о бок с профессором и наотрез отказалась, хотя перспектива вырваться из пекла Города на природу казалась очень заманчивой. Только почти не выполнимой. Хорошо, хоть Антошку удалось спровадить в летний оздоровительный лагерь под Стрельной.

Людмила осталась изнывать в душном городе.

Но в пятницу вечером Руслан сказал ей, лукаво улыбаясь, что приготовил сюрприз. И что в субботу утром они едут этот сюрприз смотреть.

Сюрпризом оказался дом в местечке Лисий Нос, на побережье Финского залива. Небольшой, в два этажа, с застекленной витражами верандой, утопающей в плюще и диком винограде, посреди немного запущенного сада. Яблони, вишни, кусты смородины и крупного «царского» крыжовника, непролазные заросли колючей ежевики и беседка, увитая шпалерными розами, почти выродившимися в шиповник, но с удивительно сильным запахом.

Дом, как сказал Руслан, построили три года назад на месте старенького, деревянного, оставив в неприкосновенности сад и беседку. Но потом хозяева решили уехать в Европу и срочно распродавали всю недвижимость.

Людмила не верила своим глазам. Она прикасалась руками к стенам, гладила резные перила крыльца. Потом вышла в сад и, закинув голову вверх, смотрела на летнее ярко-голубое небо сквозь сплетение густо зеленых ветвей, вдыхала сладкий до головокружения, трогательно наивный аромат роз.

Риэлтор, молодой напористый парень: «голливудская» улыбка, жвачка, кепка козырьком назад и нелепые фразочки: «оки», «тип-топ», увел Руслана в дом — обсуждать детали договора.

А Людмила все стояла посреди нагретого солнцем сада и не могла поверить, что это невероятное чудо может принадлежать ей.

Когда ехали обратно, она осторожно, все еще не веря в то, что у нее будет свой дом, спросила:

— Милый, а мы можем себе это позволить?

Руслан мягко улыбнулся.

— Тебе нужен свежий воздух. Квартиру придется продать и влезть в ипотеку на десять лет. Зато у нас будет дом, о котором всегда мечтали. И заведем собаку.

Людмила прижалась щекой к плечу мужа, и внутри воскресло почти забытое светлое чувство — надежда на то, что все еще образуется.

Дом почти не требовал ремонта, и это радовало, так как денег после покупки катастрофически не хватало. Очень кстати пришлись оставшиеся от старых хозяев старинный резной буфет, с мраморной столешницей и витражами, кое-где побитыми, круглый стол с гнутыми ножками, в отличном состоянии, если не считать глубокой трещины посередине, горка из темного от времени красного дерева и с мутноватыми стеклами. Их Людмила решила отреставрировать позже. Пусть дом выглядел полупустым, почти не было мебели, и пришлось повесить старые шторы, что достала из заветного сундука Мария Петровна, но это был дом. Ее дом.

В середине августа они уже торжественно отметили новоселье и окончательно перебрались из города в поселок Лисий Нос.

А в сентябре, через неделю после того, как проводили Антошку в Прагу, в доме появился новый жилец. Пушистый, смешной, нелепый и милый. С длинной и высокопарной кличкой Гордость Адмиралтейства Дарий, с родословной до двадцатого колена — все сплошь чемпионы и чистопородные бернские зенненхунды.

Кроме вечного беспорядка, луж и кучек в самых неожиданных местах, погрызенных ботинок и разорванных газет Дарик принес с собой нечто важное. Щенок избавил Людмилу от одиночества. Она часами могла наблюдать за тем, как он треплет свою любимую игрушку — старого плюшевого зайца, еще Антошкиного, таская его за уши по гостиной, радостно слышала топот его лап, когда он словно привязанный, следовал за ней по всему дому, а когда уходила на второй этаж, горестно скулил: лестница пока была непреодолимой преградой.

Через полгода смешной щенок стал внушительным красивым статным псом с лобастой головой, шелковыми антрацитовыми ушами, рыжими подпалинами на бровях и белым пятном в форме креста на груди.

Первые месяцы после отъезда Антошки Людмила очень тосковала по сыну, звонила по нескольку раз в день, выслушивала его нотации, за то, что отрывает от занятий, не могла дождаться его звонка по скайпу.

Но постепенно тоска притупилась, стихла. Также как и боль. Людмила нащупала хрупкое и ненадежное равновесие, научилась балансировать как канатоходец над пропастью одиночества и отчаяния. Она заново построила разрушенную жизнь: дом, сад с беседкой, собака, книги, блог и выдуманные истории.

А еще куклы. Загадочная красавица в белой с золотом полумаске и пышном кринолине приехала из Венеции, кукла Окина — персонаж театра Но — с веером, в ярком кимоно, расписанном вручную, — подарок мужа с конгресса кардиологов в Токио. Баварская краснощекая фрау, гавайская принцесса с цветочным ожерельем на шее, придворная статс-дама с высоченной прической в виде корабля. Их уже были десятки. Все знакомые и друзья дарили их на дни рождения. Она заказывала их по каталогам. Любимый магазинчик на Невском всегда оставлял для Людмилы самые удивительные и уникальные экземпляры. Они стоили иногда слишком дорого. Но она никогда не жалела денег.

Вот эта, например, заказанная по каталогу из Канады. В роскошном вечернем платье цвета индиго. С русыми локонами. Как у самой Людмилы. Единственная в своем роде. После изготовления ее фарфоровой головки, если верить проспекту фирмы, болванку уничтожили. Людмила так долго о ней мечтала, так долго ее ждала.

А эта, в коротеньком халатике медсестры — блондинка с розоватым оттенком волос. Наивные голубые глаза распахнуты, слишком ярко накрашен ротик.

Людмила грустно улыбнулась ей. Она немного похожа на тут медсестричку, что ухаживала за ней тогда… Тупая боль в груди снова напомнила о себе.

Пустая подставка приготовлена для ее новой куклы. Она должна прибыть к Новому Году. Людмила долго выбирала по каталогу внешность и платье. Остановилась на изумрудно-зеленом, открывающем одно плечо. У куклы будут темные прямые волосы, собранные в высокий хвост. И фарфоровое личико, бледное, с тонкими изящными чертами.

Вздохнув, будто печалясь о горькой судьбе мира, со своей лежанки спрыгнул Дарик. Процокал когтями по паркету, не спеша потрусил в прихожую. Значит, сейчас придет Руслан.

Удивительно, как пес определяет момент возвращения мужа домой? Ни разу не ошибся.

Людмила оглядела комнату: убедиться, что все на своих местах. Порядок в доме что-то вроде религии. Вышла в коридор, услышала, как хлопнула внизу дверь, что ведет из гаража. В зеркале отразился ее черно-белый фотопортрет на противоположной стене. Сколько ей на этой фотографии? Двадцать? Или девятнадцать? Высокая прическа — с начесом, «стрелки». Лукавая улыбка прорывается сквозь напускную строгость, а глаза смеются. Удачный ракурс.

Людмила мельком посмотрелась в зеркало, поправляя прическу, улыбнулась себе, другой, молодой и беззаботной.

Шаги по лестнице. Дарик замер, метет хвостом, не отрывая глаз от двери. Воплощение радостного ожидания.

Руслан появился вместе с запахом дождя и умирающей листвы. Портфель привычно устроился на полке, плащ устало повис на крючке вешалки.

— Здравствуй, Милочка.

Холодные губы на щеке и теплое дыхание с легким ароматом кофе. Он всегда по дороге домой пьет кофе в «Кофе-хаус». Эспрессо. Двойной. Без сахара и с лимоном.

Людмила провела ладонью к его щеке, замерла от легкого покалывания едва заметной щетины.

— Устал? Ужин через двадцать минут. Как день?

Он что-то ответил. Смысл слов не важен, достаточно его голоса. Привычно среагировала, впитала родной тембр. По телу начало разливаться тепло, будто ее согрели солнечные лучи.

— Как самочувствие?

— Хоть завтра в космос! Хватит лени, пора на работу.

Мы бодры, веселы…

— Я против. И не спорь со своим лечащим врачом!

Не сработало. Опять включил доктора. Вечная забота, навязчивая, удушающая. Спорить бессмысленно. И пока нет на это сил.

Она поспешила на кухню. Голодный муж пришел с работы. Зачем еще нужна жена?

Ровно через двадцать минут — они снова вместе за ужином, в столовой. Волосы еще влажные после душа, простая серая футболка и свободные спортивного кроя брюки. Так он выглядит ближе, роднее. Раздражение немного отпустило.

На столе ярко-желтые герберы — солнечные зайчики, непонятно откуда взявшиеся этим сумрачным вечером. Людмила не признает других цветов — только желтые. Большие напольные часы сухо отсчитывают секунды. Короткие, ничего не значащие фразы заполняют неспешно текущее время. Все как всегда. Ничего не меняется.

Загрузив грязную посуду в машину, Людмила устроилась в любимом кресле. Дарик тут же улегся у ног. Протянула руку к ноутбуку — весь день в голове вертелась идея: «Как чувствует себя черепаха без панциря?». Хорошая запись для блога. Теперь буквы затаились в груди, царапаются и просят выпустить их на просторы Всемирной паутины. Такая приятная внутренняя щекотка. Да и френд-лента не читана, комментарии не отвечены. Блог — то, что дает ей силы, энергию, радость. Там цветет ее Подсолнух. Там понимают и сочувствуют. Там она настоящая. Живая.

Но Людмила решительно захлопнула ноутбук.

Руслана раздражает, когда она при нем сидит в блоге. То ли ревнует к поклонникам, то ли немного завидует. А так не хочется разрушать гармонию. Тихое семейное счастье. Как в рекламном ролике. Но лучше уж так. Малейший негатив со стороны мужа — и опять придет боль. Людмила пока еще не готова к этой встрече. Безоружна, беззащитна. Как та самая черепаха без панциря. Читатели подождут.

Людмила взяла книгу с подоконника, раскрыла. На пол с тихим шелестом упал сухой лист клена, вложенный вместо закладки.

Теплые руки легли ей на плечи, и она склонила лицо, потерлась щекой, ластясь как кошка. Его руки как всегда пахнут йодом. Руслан зарылся лицом в ее волосы. Черный ирис и магнолия. Его любимый запах.

Потом посмотрел на обложку, нахмурился:

— Рубина? «Синдром Петрушки»?

Едва уловимое раздражение Руслана царапнуло по нервам, обожгло мелкими брызгами кислоты.

— Опять купила обычную книгу… Я же подарил тебе ридер.

— В электронной книге нет души. Рубину надо читать на бумаге. И я никак не могу с ним подружиться, с этим ридером. Он живет своей жизнью!

Руслан посмотрел укоризненно, коснулся губами ее волос. Потом отошел к большому угловому дивану у стены, включил телевизор. Дарик потрусил следом, положил голову на колени. Людмила обернулась и засмотрелась, как сильная рука мужа погладила лобастую голову пса, черную шелковистую шерсть на ушах и загривке. Теплое дуновение — его нежность. К собаке…

Резко выдохнула сквозь зубы. Опять эта тупая боль в груди…

Руслан тут же поднял на нее встревоженные глаза.

— Опять? Сейчас обезболим.

Снова наш добрый доктор Айболит… Святая вера — любую боль можно снять уколами.

— Все хорошо. Не нужно. Я пойду спать, устала.

— Помогу…

Решительно отстранила его руку.

— Я не инвалид!

В спальне Людмила села перед туалетным столиком, вынула шпильки из прически. Темно-русые волосы, с едва заметными седыми ниточками рассыпались по плечам. Некрашеные, она не собирается скрывать свой возраст. Руслан — у нее за спиной, прислонился к косяку двери и, склонил голову, наблюдая, как она не спеша расчесывает волосы, снимает с тонких пальцев кольца. Поймала его ласкающий взгляд — теплые мурашки по спине. Так приятно.

Людмила встала.

— Помоги, пожалуйста.

Руслан подошел, чтобы расстегнуть застежку цепочки.

Потом вдруг прижал ее спиной к себе, а Людмила склонила голову ему на плечо, закрыла глаза от затопившей до самой макушки нежности, такой сильной, что еще чуть — и будет больно. Его пальцы невесомо, едва прикасаясь, спустили с ее плеч шелк халата, и он с легким шелестом сполз к ногам. Долгий взгляд — глаза в глаза. Карие и серые. Они и их зеркальные двойники.

Почти не касаясь кожи, Руслан подушечками пальцев скользнул вдоль едва заметного шрама, спускающегося в ложбинку на груди. Людмила накрыла его руку своей ладонью. Оба замерли, прислушиваясь к тихому стуку ее сердца…

Заботливо укрыл одеялом:

— Спокойной ночи.

Поцеловал в лоб. Как ребенка. Или… Господи, откуда эти мысли?

Людмиле вдруг стало страшно.

— Побудь со мной.

Руслан послушно лег рядом, прижал к себе сквозь мягкую ткань одеяла. Почувствовал едва заметную дрожь. Обнял крепче, коснулся губами виска. Рядом, здесь, родной.

Дождавшись пока она уснет, провел рукой по русым волосам, разметавшимся по подушке, подавил нервный вздох, вышел, осторожно притворив за собой дверь.

А ей до самого утра снился осенний Петергоф с багряными каплями кленовых листьев в черных кляксах луж и их любимая скамейка, сиротливо зябнущая под дождем.