Хозяйка заброшенной сыроварни (СИ)

15-4

Я сглотнула, готовясь к худшему. А Хульда как-то очень быстро оказалась рядом. Остановилась почти вплотную. И вынула откуда-то из подола чистую серую тряпицу. Развернула…

В нос ударил сильный запах аммиака, смешанный с прогорклым жиром. У меня моментально закружилась голова, а на глаза навернулись слёзы.

Сам сычуг представлял собой чрезмерно усохший кусок непонятной формы. Преимущественно чёрный, хотя местами на нём виднелись зеленоватые и серые вкрапления – словно кто-то недавно поспешно пытался стереть плесень, но не преуспел. Впрочем, поверхность была настолько жёсткой и пористой, что ни у кого бы не получилось.

А ведь я с детства помнила, как выглядел свежий сычуг – бабушка как-то покупала у соседки и показывала. Он должен был иметь светло-коричневый цвет и пахнуть сыром. Потрясающим ароматным сыром.

— Выглядит, конечно, так себе, — признала старушка. — Зато ты посмотри, как крошится!

Я кивнула, зажав нос рукавом. Крошилось действительно знатно. Хульда отломила кусочек и без труда растёрла между пальцев. В воздух взметнулась труха. Запах усилился. Меня замутило.

— Боюсь, его нельзя использовать, — прохрипела я, молясь, чтобы сычуг (или то, во что он превратился) поскорее убрали.

— Что значит, нельзя? — ахнула Хульда. — Да ты посмотри на него! Какой он выдержанный!

— Очень выдержанный, — слабо согласилась я.

— А запах, запах какой! — не сдавалась она, буквально тыча плесневелой гадостью мне в нос. — Аромат, непередаваемый!

— Непередаваемый – отличное слово, — согласилась я, часто моргая. И сдалась: — И сколько же Отто Кезер платил вам за это… этот сычуг?

— По серебрушке за кусок, — приосанилась она. — Но с учётом хранения цена, разумеется, выросла.

— Хульда, — послышался осуждающий голос Берты.

— За три медяшки отдам, — моментально сдалась женщина. — Зря хранила, что ль?

— Договорились, — согласилась я. — Три медяшки, только уберите это обратно!

Наверное, можно было бы и отказаться платить. Объяснить, что сычуг не только не улучшается с возрастом, но наоборот: напрочь теряет свои свёртывающие свойства. А конкретно этот – наверняка ещё и ядовит.

Однако в этот момент во мне откуда ни возьмись возникло необъяснимое чувство ответственности. Представилось, как эта женщина любовно мыла сычуг, сушила, заворачивала – для того, чтобы продать моему деду. Вернее, не моему, а Мелиссы, разумеется. А дед взял и умер. И за работу стало некому платить.

На что-то же она надеялась, храня этот кусочек? И вот эти ожидания было разрушать жутко неудобно.

— Ещё бы за тряпицу накинуть, — проворчала Хульда, упаковывая сычуг.

— Четыре медяшки, — отрезала я и звякнула деньгами о стол. — Но это единственный раз. Больше вы ко мне свои товары не понесёте. Согласны?

Хульда насупилась, но нехотя кивнула. Сгребла деньги, оставила на столе тряпицу – и сбежала.

Несколько минут мы с Бертой молчали, переваривая произошедшее. В воздухе продолжал висеть аммиачный запах.

— И что это было? — спросила я наконец. Не выдержав, я подошла и распахнула дверь. Дышать стало чуточку легче.

Берта пожала плечами.

— Что тут скажешь… Хульда уже давно не чувствует запахи. Но считает, что чувствует. Мы её не разубеждаем.

Да, примерно так я и подумала.

— Ты ведь понимаешь, что использовать этот сычуг нельзя? — уточнила я, мысленно прикидывая, где бы с почестями похоронить бедолагу. Не домой же тащить.

— Понимаю, — скривилась Берта. — Я на край деревни ходила, к Агнессе. У неё корова месяц назад умерла. Я у неё спрашивала.

— И как?..

— Никак. Она мне сказала, что сычуг для сыроделия берут только от молодняка. А я и запамятовала.

И правда. Для производства требовался желудок телят или козлят, пока ещё питавшихся молоком. Это я знала. Но на секунду понадеялась, что в волшебном мире всё иначе…

— А Хульда мимо проходила и услышала разговор, — закончила Берта. — Я просто не смогла от неё отвязаться. Но ты, уверена, и сама почувствовала её хватку.

Я только кивнула. Хульда была из тех людей, кому проще дать то, что они просят, чем объяснить, почему не можешь этого сделать. Очень хотелось бы верить, что больше она меня не побеспокоит.

— Сычуг этот использовать нельзя, — пожаловалась я. — А чем-то сыр надо сквасить…

— Кстати, я же молоко принесла! — спохватилась Берта. Держи, полный горшок тебе набрала. Утром только сдоили.

— Спасибо! — обрадовалась я. Всё-таки, сыру – быть! Вот только… — А уксуса у тебя, случайно, не найдётся?

— Найдётся, конечно, — развеселилась Берта. — И соды заодно отсыплю. Мука нужна?

Сода мне была пока не нужна, да и мука тоже. Но отказываться смысла не было – не в том я была положении. Рано или поздно всё в ход пойдёт.

— Сколько с меня?

— Ой, да какие деньги, — отмахнулась женщина. — Тебе нужнее. — Иди уж, пока молоко не прокисло.

Спорить я не стала – хотелось верить, что серебрушки, оставленной под горшочком каши, хватит, чтобы окупить помощь Берты. Увы, оставить что-то более серьёзное я пока не могла.

Да и времени спорить у меня не было – Берта была абсолютно права: скиснет молоко – сыр не сваришь. А мне он был ну очень нужен.

Быстро попрощавшись с Бертой, я спрятала сычуг подальше в корзинку и быстрой походкой направилась в сторону сыроварни. Однако ушла я недалеко. Поравнявшись с трактиром, я резко затормозила и прислушалась. Из-за дома доносились знакомые голоса.

— Я тебе, воришке, руки отрублю, — ревел один. — Как ты посмел вообще?

И вторил ему второй, тонкий:

— Дяденька Гельм, ну не надо, пожалуйста! Клянусь, морковку не я стащил!