Империя предрассудков

Глава 8

О месте, куда мы ехали, я не знала практически ничего. Перед отъездом Варвара успела шепнуть мне, что господа, коих мы собирались навестить – люди весьма специфичных нравов, и понятие о банкетах у них свое. Это мало чем мне помогло, ведь то же самое я могла сказать почти про любого высокопоставленного человека.

Мы выезжали в обед, поскольку поместье графского рода Литвиновых находилось далеко от города. Наталья Литвинова давно приглашала Марию навестить их скучный и унылый двор, по крайней мере, именно в таких выражениях она его описывала. Наверное, поэтому наша герцогиня всегда находила веский повод, чтобы увильнуть от вечеров в их компании.

Однако в этот раз намечалось нечто действительно грандиозное. На эти мысли меня натолкнула излишняя суматоха, царившая последнюю неделю во дворце, и мероприятие у Литвиновых было чуть ли не единственной темой разговоров. При этом приглашены на него были далеко не все. Вероятно, такая избирательность гостей и стала поводом для дискуссий.

Когда мы, наконец, подъехали, я ожидала увидеть громадное поместье в классическом стиле, каких полно было в каждой губернии. Однако строение, около которого мы очутились, можно было описать каким угодно словом, но только не «классическое».

Вместо громадного дворца с лепниной и колоннами нас встречала скромная на первый взгляд усадьба в два этажа. И хотя двор при ней содержал еще несколько построек, в том числе и отдельный дом для знатных гостей, сказать, что это поместье принадлежало несметно богатому роду, было невозможно.

Все изменилось, стоило мне лишь оказаться внутри. Едва я отодвинула бархатную занавеску, за которой скрывался главный зал, как погрузилась в мир таких развлечений, о которых до сего момента даже и помыслить не могла.

В отличие от привычных дворцовых приемов, во время которых зал пестрил ярко одетыми господами, в этом помещении количество прилично одетых людей явно не превышало и половины.

Нет, это был далеко не обычный бал. Да и зал, в котором расположились гости, походил скорее на театральный, за тем лишь отличием, что вместо зрительских мест у сцены стояли десятки игральных столов. Часть мужчин, не занятая азартными играми, предпочитала уединяться на небольших алых диванах с дамами определенного положения. Сперва я не была уверена, что это именно то, о чем я подумала, но стоило мне ненароком увидеть, как они без стеснения позволяли мужчинам себя касаться, у меня тут же пропали все сомнения.

Другая часть столов ломилась от кушаний и напитков. С первой секунды я заметила в центре гигантское блюдо мясное блюдо – оленина, по всей видимости. Вокруг него чуть более скромно стояли подносы с зайцами, гусями, перепелами и голубями. Здесь была черная и красная икра, раки, угри и несколько громадных запеченных с травами щук. Сложно было представить, на какое количество гостей они рассчитывали, заготавливая все это!

Проходя вглубь зала и старательно лавируя между игровыми столиками и полуобнаженными девушками, мы, наконец, оказались у нужного стола. За ним расположились хорошо известные мне люди: Константин и Александр, прикуривающее вонючие сигары, граф Равнин –неприятнейшая на первый взгляд личность, тот самый барон Даниэль и его сестра баронесса Наталья.

Кроме меня герцогиня взяла с собой на сие мероприятие Варвару и Ольгу. Мы вежливо поклонились господам, чем вызвали у них гадкий приступ смеха. Граф Равнин оценивающе смерил меня взглядом. В отличие от сыновей Императора, которым многое можно было простить за их красоту, Равнин был совсем непривлекателен. У него были впалые глаза, кажущиеся еще меньше на фоне громадных щек, непропорционально большие губы и нос картошкой. Кроме того, как бы он ни старался демонстрировать свой статус и великолепие, я испытывала к нему лишь жалость и пренебрежение.

Он ехидно улыбнулся мне и подмигнул, чем только усилил нарастающее во мне негодование. И все же я предпочла просто пропустить все двусмысленные знаки внимания и переключила внимание на Литвиновых – хозяев этого вечера.

Я представляла их совсем иначе. Чопорными, бесстрастными и холодными как Мария Павловна, а главное, я полагала, что они гораздо старше. Вместо этого я увидела еще совсем юных парня с девушкой, примерно моего возраста или даже младше. Такой острой неприязни, как граф Равнин, у меня они не вызывали. Веснушчатое лицо Натальи Литвиновой было кругленьким и пухленьким, но полнота эта, скорее, была приятной глазу. Ее брат был крупным и весьма крепким парнем. Опущенные веки только усиливали ощущение тяжелого и мрачного взгляда. Однако с момента, как мы подошли, он не переставал смеяться, что никак не вписывалось в его суровый образ.

– Ох, как я соскучилась по тебе, Мария! – воскликнула Наталья, едва мы подошли, – садись со мной, я хочу посплетничать с тобой о свадьбе господина Бубнова. Ох уж и смеху было, когда мы оставили его без штанов! – ехидно закончила девушка и потянулась за громадной папиросой.

– Вы можете ступать. Если кто-то из вас мне понадобится, я пришлю за вами, – вежливо обратилась к нам Мария. Казалось, в ней проснулась заботливая мать, оберегающая свой неразумный пернатый выводок. На самом же деле она просто потрясающе играла на публику, и это было единственной причиной ее заботы. Мы поклонились и собирались было уходить, как вдруг я услышала, что один из мужчин, сидящих за столом, невнятно прикрикнул:

– Постойте!

Я, Варвара и Ольга мгновенно обернулись, потому что не поняли, кого из нас хотели остановить, а главное – кто.

К моему несчастью, это оказался граф Равнин. На его лице вновь появилась гаденькая ухмылка, и я еле сдерживала себя, чтобы не закатить глаза от неприязни.

– Может, вы желаете остаться? – обратился он к нашей троице. Все присутствующие посмотрели на него с интересом, вероятно, пытаясь понять, что он задумал.

– Я знаю, мы не представлены друг другу, но разве это проблема? – произнес он, хитровато поглядывая на Ольгу. Без раздумий она мгновенно подсела на диван рядом с графом.

Какими же они мне все показались отвратительными. Передо мной сидела дворцовая элита, самая верхушка высшего света, но от них разило хуже, чем от пьяниц в придорожном трактире. Клубы дыма, которые Константин выдыхал прямо мне в лицо, проникали в легкие, где частички пепла словно выжигали все внутренности. Александр лукаво поглядывал в сторону танцовщиц, игриво перешептываясь с Натальей, и приобнимал девушку за плечи. А смех Литвинова едва ли добавлял желание заводить с ними разговоры. Этой компании не хватало только появления тех самых бордельных девиц, что я видела у входа, но я была уверена, что и за этим не станется.

Я понимала, что мне не место среди них. Да и желание Равнина посидеть в моей компании было вызвано явно не стремлением узнать побольше о фрейлинской жизни. Вероятно, мы просто были забавным экспериментом, как и тот танец, который был у меня с Констанином.

Мы переглянулись с Варварой. Я была уверена, что, как и я, она просто мечтает поскорее покинуть сие помещение. Однако к моему большому удивлению, в ее глазах читалось нескрываемое желание провести вечер в компании светских персон.

– Останемся? – шепнула она одними губами, придвигаясь ближе к столу.

Я пристально посмотрела на Марию Павловну, в надежде, что она подарит мне очередной предостерегающий взгляд, но она смотрела, как и все остальные – плутовато и заинтересованно. И хотя часть меня все же хотела рискнуть и еще раз попробовать завоевать их симпатию, здравый смысл подсказывал, что ничем хорошим это не закончится.

– Ну, каким будет ваш ответ? Присоединитесь к нам?

Варвара словно ждала, что Равнин вновь предложит ей присесть, потому она без раздумий юркнула за стол.

Как я понимала, с таким подходом к делу выбора у меня уже и не было. Ольга и Варвара теперь во всю поглощали жирненькую утку, прельщенные вниманием графов, и теперь мой отказ выглядел бы, как неумелая попытка набить себе цену, или просто расценен, как неуважение.

– Ваше Благородие, все ваши подруги сделали правильный выбор, не будете же вы коротать этот вечер в одиночку?

Хоть в чем-то Равнин был прав. Шататься здесь без компании было не просто неприятно, но еще и небезопасно. Вот если бы у меня была другая компания… И тут меня осенило!

– Прошу прощения, ваше Сиятельство, я была бы рада составить вам компанию, но меня уже ждут за другим столом.

– Неужто вы предпочтете нас другой компании?

Я заметила, как в компании этих пижонов некоторые ехидно переглянулись, словно уже уличили меня во лжи.

Но я собиралась гнуть свою линию до конца. Очень кстати мое внимание привлекла девушка в необычайно элегантном платье, сидящая в углу. В отличие от грузных бархатных нарядов на гостях, платье на этой незнакомке было из легкого, струящегося шелка, а на рубиновой ткани у подола и рукавах красовалась незатейливая серебряная вышивка. Меня поразило, что кто-то из присутствующих здесь еще помнит, что такое красота!

Девушка сидела за столом в одиночестве и скучающе подглядывала на выход. Рядом с ней стоял бокал красного вина, но она едва ли притронулась к нему.

– Сожалею, Ваше Сиятельство, приглашение уже было принято. Я пойду, спасибо за проявленное внимание.

Я быстро развернулась и направилась прочь от столиков, в надежде, что пока он будет в замешательстве, я смогу уйти подальше, скрываясь в углах темного зала. Однако спиной чувствовала, что Равнин все еще наблюдает за мной.

«Что ж, ладно», – подумала я, приближаясь к столу незнакомки.

Издалека я почти не видела ее лицо, поскольку девушка сидела в самом уединенном углу зала, да еще и не особо следила за развивающимися около игральных столов событиями. Если бы не ее элегантный наряд, я бы вообще не заметила ее среди десятков других посетительниц мероприятия.

– Ваше Благородие, могу я присесть? – поинтересовалась я, но дожидаться ответа не стала и в следующую секунду нагло уселась рядом с этой особой.

На вид незнакомке было немногим больше, чем мне, и от того она вызывала необъяснимое доверие. Аккуратные черты лица, широкий лоб, светлые, заплетенные в тугой пучок волосы. Я присмотрелась еще внимательнее. И тут…

«Фаня!» – вдруг осенило меня. Я было и не признала на первый взгляд в этой особе свою институтскую подругу.

В первые секунды ее лицо было такое же угрюмое, как и после того вероломного вторжения в ее личное пространство. Я даже на миг испугалась, а не спутала ли я ее с кем-нибудь? На лице девушки явно читалось, с какими трудностями она столкнулась, пытаясь вспомнить, кто я. Это было очень похоже на Фаню, ведь она никогда не запоминала лица людей. Я могла бы мучить ее полвечера, но решила, что разумнее будет освежить ее память.

– Была у тебя когда-то подруга Анна Демидова. Помнишь такую? – поинтересовалась я с усмешкой.

Лишь тогда в ее глазах отразилась яркая вспышка озарения, и она тоже позволила себе улыбнуться.

– Не ожидала тебя здесь увидеть, – с искреннем удивлением произнесла она, но я была так счастлива видеть ее здесь, что даже не дала договорить.

– Я невероятно рада тебе! И ты просто не можешь вообразить, насколько…— произнесла я, бросая скорый взгляд на столик Равнина и компании. Но никому уже не было дело до меня и места моего нахождения.

– Я тоже очень рада тебе, – улыбнулась мне Фаня в ответ. Она всегда была сдержана в своих эмоциях, и это мне в ней нравилось. – Правда, я не ожидала, что ты станешь столь дерзкой, чтобы подсаживаться за стол к незнакомым господам. Впрочем, быть может, дворец меняет людей.

– Дворец вообще оказался не таким, как я думала, – произнесла я со вздохом, – но ничего не поделаешь. В моем положении тоже есть свои преимущества.

– Да? И какие же? Вместо дочери какого-нибудь барона ты укладываешь спать цесаревича? – усмехнулась Фаня, но в ее тоне не звучало упрека, скорее, сочувствие. Я хотела было возразить ей, но она продолжила: – Впрочем, это все уже неважно. Мы там, где мы есть. Но в последнее время я все больше убеждаюсь в том, что именно Институт был нашим лучшим временем.

Едва она сказала это, как меня мгновенно унесла волна воспоминаний далеко минувших дней.

Ноябрь 1828

Я крайне плохо помню то, что происходило со мной первые два года обучения в Институте. Однако те впечатления, что остались в моей памяти никак нельзя было назвать счастливыми.

Первое время, конечно, было невероятно тяжело. Я не провела ни дня, чтобы мои глаза не были полны слез от тоски по дому, и, чтобы хоть как-то унять боль от пережитой разлуки, приходилось жить мечтами о скором возвращении. Однако проходила неделя за неделей, и никто так и не вернулся за мной.

Старшие девочки, которых всегда ставили в пример как неповторимый идеал и образец совершенства, казалось, уже вовсе не помнили о своих родных. По крайней мере, все их разговоры, которые мне ненароком удавалось подслушать по утрам в столовой, сводились к императорской семье, моде и лишь изредка к обсуждению уроков.

На публике старшие всегда были живыми и веселыми, и мне казалось, словно в их жизнях не было ничего, кроме абсолютного счастья.

Но для меня новая жизнь была циклом бессмысленных действий, порочным кругом, в который меня сослали самые близкие. Зачем все это? Кто все эти люди, отчаянно пытающиеся навязать мне свою волю? Но главное, почему мои родители так легко отдали меня им?

Я часто вспоминала, как мне обещали университет в Англии, путешествия по горам Франции и далекие моря Италии. Мне рассказывали, что я никогда не буду знать страданий, но все сложилось иначе. И мне ничего не оставалось, кроме как бесцельно существовать.

Спустя пару месяцев, когда чувства немного притупились, на место страха и обиды пришло чувство бессилия. Но как бы глубоко во мне ни сидело это ноющие чувство одиночества, я прекрасно понимала, что, сдавшись окончательно, просто не выживу в стенах Института, где даже за одеяло или лишний кусок хлеба дочери высочайших лиц Империи могли знатно друг друга поколотить.

Первые пару месяцев из дома не было ни одной весточки, и когда я совсем устала ждать и даже начала делать первые шаги навстречу местным правилам, одна из преподавательниц равнодушно вручила мне письмо. Оно было вскрыто совершенно бесстыдным образом и так небрежно, что от него даже был оторван один край, на корешке которого красовалась дата месячной давности.

К моему ужасу, я понимала, что не испытываю ровным счетом никаких эмоций, когда мадам Жуковская протягивала тот белоснежный, будто январское утро, конверт. Было гораздо легче думать, что меня просто бросили, чем чувствовать слабую надежду на то, что скоро меня заберут из этой тюрьмы.

Я долго смотрела конверт, прежде чем все же решилась прочитать письмо. Но едва я коснулась шершавой поверхности, меня вновь обуяла тоска. Тысячи воспоминаний разом накинулись на меня, жадно утягивая в прошлое.

«Дорогая, любимая Анна. Мы с отцом всегда хотели для тебя лишь одного: чтобы ты была самой счастливой, ни в чем не нуждалась, жила достойно и обеспечено. Но для того, чтобы все так и было, тебе необходимо получить лучшее образование. В этом поможет Институт. Учись хорошо, будь умницей, и тогда все у тебя будет, как ты мечтала».

Прочитав эти строки, я испытала, наверное, самое большое разочарование и потрясение, которое испытывала за всю жизнь. Попытки матери объяснить, ради чего меня оставили совершенно одну среди чужих мне людей, трактовались мною совершенно иначе. Я не понимала, почему она называет Институт «лучшим местом», если в реальности он был ужасен! Полон детских слез, уныния и однообразия. Почему меня отправили сюда для достижения высших целей, если финансы и положение родителей могло обеспечить мне все это и без Института? И от незнания становилось еще больнее.

* * *

Спустя примерно полгода стало значительно легче. Я наконец осознала, что вернуться домой ближайшие девять лет мне уже не суждено. Вот и оставалось либо смириться с этим и выживать в реальном мире, либо продолжать жить иллюзиями, таким образом лишь нарываясь на немилость преподавателей, которые и слышать не желали, когда кто-то из девочек заводил разговоры про родной дом. Мы должны были быть самостоятельными, сильными и собранными. А мысли о семье, по мнению учителей, только мешали обучению. И в этом они, безусловно, были правы.

* * *

В младших классах занятия были с восьми утра до пяти вечера. Мы просыпались гораздо раньше назначенного времени от того, что дежурные девочки стягивали с нас одеяла. Почему-то они находили это весьма забавным. Те, кто совершал бесполезные попытки укрыться вновь, получали за это хорошие подзатыльники.

Часто в комнатах было настолько холодно, что даже спросонок мы мгновенно вскакивали, отходя ото сна в отчаянных попытках поскорее найти свою одежду.

После пробуждения мы бегом, чтобы немного согреться, направлялись умываться. Здесь нас ждало еще одно непростое испытание: с поздней осени и на протяжении всей зимы вода в тазиках была настолько ледяной, что приходилось греть ее в руках, чтобы сполоснуть лицо, а в особенно морозные дни нас вообще ожидали тазики со льдом.

Одевшись и совершив ритуал утренних гигиенических процедур, мы строем направлялись в столовую, где из раза в раз нас так же уныло встречала холодная каша со стаканом чуть теплой воды (иногда она была такой же холодной, как и та, которой мы умывались) и кусок хлеба с маслом. В лучшие времена к нему даже прилагался сыр.

После завтрака были уроки языка: французского или английского. Они давались мне с трудом, особенно учитывая, что я не особо-то стремилась к познанию. Да и вообще, хорошенько поразмыслив над своими успехами спустя полгода, проведенных в Институте, я поняла, что их нет. Учеба не доставляла мне никакого удовольствия, как и все, что меня окружало.

Я читала нудные учебники по этикету лишь потому, что так было положено, и так делали все. Я легко могла просидеть над переводом одной главы несколько занятий, не прочитав ни строчки, а потом просто подглядеть перевод у более способной девочки.

Со временем преподавательницы перестали обращать на меня внимание, очевидно, приписав в разряд слабых учеников. И это было именно то, чего я добивалась. Хотелось лишь одного – отгородиться, спрятаться в своем маленьком мире, и чтобы никакие однокурсницы и учителя туда не залазили. Единственной моей целью было пережить тот ад, который внезапно, по вине родителей, свалился мне на голову.

За уроками госпожи Жуковской шли танцы. С ними у меня сложились более теплые отношения. Танцевать мне нравилось, даже невзирая на то, что и в этом ремесле я тоже не была на пьедестале успеха.

Госпожа Малюм была профессиональной танцовщицей, одной из лучших во всей Империи, как она сама любила о себе говорить каждый раз, когда показывала нам новое движение. Она обожала восторженные взгляды девочек после двадцати кругов шене, которые она могла делать без остановки, но каждый раз после этого она напоминала нам, что такого уровня мастерства нам, увы, никогда не достичь.

При всей ее красоте и талантах, доброты и снисходительности эта женщина была напрочь лишена. Поэтому, когда кто-то из девочек неправильно выполнял новое движение или, боже упаси, давно изученное, госпожой Малюм начинала кричать так громко, будто ее роскошную шевелюру сбривали налысо.

– Идиотка! – вопила преподавательница не щадя связок. – Как можно быть такой бездарной! Что ты вообще здесь делаешь, если не можешь повторить элементарное движение? Ты, наверное, даже ходить еще толком не научилась!

Потом она делала небольшую паузу, медленно и размеренно вдыхая воздух, в котором витали только страх и беспомощность, а затем, грациозно вытягивая шею, обращалась ко всем присутствующим:

– Если в вас есть хоть зачатки разума и вам не безразлична ваша репутация, я крайне не рекомендую вам общаться со столь бездарными людьми. Они быстро утянут за собой.

После этих слов она как ни в чем не бывало продолжала занятие, напрочь игнорируя несчастную и потерянную девочку, которая стояла в слезах, осознавая, что в одночасье стала изгоем. Потому я изо всех сил старалась не злить Малюм, и хотя несколько раз мне тоже перепадало от нее, через пару занятий она забывала, что я причислена к отряду безнадежных, и увлеченно продолжала объяснять все тонкости плие.

После обеда, что разнообразием ничуть не превосходил завтрак, нас вновь отводили в кабинеты для занятий. И там, до самого заката, мы познавали азы всевозможных видов искусств и этикета. Иногда вместо искусства была арифметика, география или домоводство, однако большая часть времени была посвящена музыке и литературе. Выбор инструмента разнообразием не отличался: флейта, фортепиано, скрипка, изредка кому-то из учениц позволяли выбрать дополнительный инструмент, например виолончель или арфу.

Для аристократичных особ вроде нас игра на инструменте, не принадлежащем к рангу классических, трактовалась как странность и могла служить признаком дурного вкуса. Потому это не особо поощрялось. Когда пришло время выбрать инструмент, я даже размышлять не стала о том, чего бы мне действительно хотелось. Все выбирали фортепиано, и я выбрала то же самое, отдав дань моде и порядкам.

Каким же смертельным испытанием стала для меня музыка. Ни один перевод или книга не давались мне сложнее, чем эти кошмарные и бесполезные попытки игры на инструменте. Я не понимала ни нот, ни музыкальной грамоты, да и мне не хватало терпения часами учить произведения, которые бесконечно требовали преподаватели.

Зато помечать об успехе я несказанно любила. Любила воображать, что когда-нибудь я буду играть также безошибочно, как и другие. Сама музыка, звучная, мелодичная, воспроизведенная без всякой фальши, доставляла истинное удовольствие, и в эти моменты меня захлестывали мечты о том, что совсем скоро я буду знаменитой фрейлиной при дворе, у меня будет множество женихов, немерено богатств и все, от Императора до слуг, будут восхищаться моими талантами. Но с моими неуклюжими стараниями это были такие же беспочвенные мечты, как и желание поскорее вернуться домой.

Преподаватели каждый день, словно священное послание, внушали, что цель каждой из нас – служить Императору и его наисветлейшей семье. Вензель Императрицы, знаки отличия, роскошный дворец были высшими мечтами каждой из нас. И ради этого мы терпели все остальное: голод, невыносимый холод по ночам, унижения от преподавателей и одиночество.

* * *

Все изменилось в моей жизни в пятнадцать лет с появлением в ней Фани.

Афанасия была старше меня на пару лет, и тот год в Институте был для нее выпускным. Для многих моих сверстниц она была музой.

Музами у нас называли особенных старшекурсниц. Тех, кто выделялся своей прилежностью, старательностью, умом и, кроме того, был исключительно талантлив в музыке, танцах, этикете. Но главное, музы были первыми в списке на место фрейлин Императрицы.

В конце учебного года, незадолго до Смотрительского Бала, на который приезжала Императрица в компании других высокопоставленных дам, все ученицы могли сделать ставку на одну из муз. Ставка заключалась в следующем: каждая институтка приносила к общему столу какой-то важный артефакт – кусочек сахара, серебряный перстенек или даже волос, снятый с одежды члена Императорской семьи. Все это девушки ставили на кого-то из своих муз, в надежде, что именно ее примут ко двору. Если ставка играла, институтка забирала то, что принесла с собой, а все, что не сыграло у других, делилось между одержавшими победу.

В тот год, когда я познакомилась с Фаней, она была единственной за всю историю Института музой, чья победа ни у кого не вызвала сомнений. Я была уверена: если бы в эту игру играли преподаватели, они бы тоже поставили на нее.

О Фане говорили столько и столь восхищенно, что когда я впервые увидела ее на одной из прогулок, то даже не поверила, что это действительно она, столь обыкновенной и простой она мне показалась.

Лицо – ровный овал с мягкими чертами и еле заметными плавными скулами. Как и все институтки, она была до нездорового тощей, а волосы всегда собирала в строгий пучок, никогда не позволяя выбиваться из него непослушным русым прядям. Глядя на Фаню, сложно было зацепиться взглядом за что-то определенное. Хотя в серых с голубым подтоном глазах девушки совершенно точно было нечто такое, от чего хотелось задержаться около нее еще на пару минут, чтобы узнать, что же все-таки в ней особенного.

Однажды в Институт пришло распоряжение Императора о том, что во дворец на прием нужна талантливая ученица, способная поддержать любую беседу не только на французском, но еще и на польском и немецком. Поездки во дворец для институток всегда были немыслимой радостью, а уж по личному требованию Императора и с особой миссией – это было уникальной возможностью.

Как и предполагалось, кандидаток, соответствующих всем требованиям и с безупречной репутацией, осталось немного, возможно, три или четыре барышни. Каждой из них предстояла беседа с главной статс-дамой двора.

Я лично не видела происходящего, но ходили слухи, будто девушки вылетали из кабинета главной фрейлины двора с распухшими от слез глазами и покрасневшими носами, а потом клялись, что никогда больше не переступят порог императорского дома. Но с Афанасией все вышло иначе.

Когда двери кабинета отворились, замерла даже госпожи Малюм, выходящая из танцкласса. Вместо очередной заплаканной институтки в проходе показалась довольно скромная на вид девушка, которая абсолютно спокойно и невозмутимо направилась к лестнице. Ничего удивительного в спокойствии Афанасии не было, если бы не одно «но» – за ней следом практически вприпрыжку бежала наделавшая столько шуму статс-дама. Она проводила Фаню до лестницы, а затем, поклонившись в ноги, предложила лично сопроводить девушку во дворец на бал.

Языки и способность найти подход к кому угодно были не единственными талантами девушки. Назло своим завистникам она еще и прекрасно владела скрипкой. Поэтому девушку частенько можно было увидеть наигрывающей в бальном зале какую-нибудь незаурядную и трепетную мелодию. В конце своего обучения в Институте она резко переключилась на фортепиано, без труда освоив и его.

Возможно, ее бы и не ждал такой успех, если бы не сам культ обожательниц, боготворивших ее.

Однажды зимой, когда я не на шутку простыла и уже две недели валялась с температурой и кашлем в лазарете, ко мне среди ночи на соседнюю кровать положили девочку.

На вид ей было около двенадцати, и выглядела она ужасно: бледная, худая, задыхающаяся в безостановочных приступах кашля. Врач дал ей микстуру и ушел. Ей ничего не помогало, и девочка продолжала задыхаться от сдавливающих легкие спазмов.

Я не могла слушать, как человек рядом мучается и медленно умирает, но сделать ничего не могла. Поэтому я отвернулась к стене, закрыла уши руками и принялась тихо шептать молитву. Прошло минут тридцать, когда вместо удушающих приступов, я услышала неразборчивое бормотание. Я открыла уши и прислушалась. Девочка действительно хрипела что-то себе под нос. Нечто подозрительное похожее на стихи. Я не выдержала и спросила:

– Что это? Ты мне что-то говоришь?

Девочка еле заметно мотнула головой.

– Это мой любимый стих, – прохрипела она и снова закашлялась.

– Чей он?

Я совершенно не подумала, что ей очень тяжело говорить, поэтому тут же пожалела, что спросила.

Однако на удивление, девочка хоть и не без труда, но продолжила говорить:

– Это Афанасия. Она так дивно пишет.

Той девочки не стало через неделю, но каждый день до последнего дня я слышала, как она нашептывала себе заветные строки, чтобы уснуть.