Когда приходит любовь

Глава 21 Корнелия

Это случилось. Со мной.

Это случилось вскоре после смерти Мартина, так, как это случается с большинством людей в тот или иной момент, если им повезло или, наоборот, не повезло, в зависимости от того, как на это посмотреть. Но я ведь на самом деле в это не верю, ведь так? И вы тоже не верите. Мы не верим, что такой поворот событий (потому что это поворот, причем головокружительный, резкий, удивительный) может считаться невезением. Когда это случается — огромная, как море, перемена, когда жизнь человека превращается в нечто новое, наполненное, это значит, что человеку повезло. Он получил от судьбы подарок.

Как я уже говорила, случилось это со мной вскоре после смерти Мартина. Некоторые скажут — слишком быстро, но это от меня не зависело. Я не была режиссером именно этой сцены. Не знаю, кто был, но точно не Корнелия Браун. Сценаристом она тоже не была. Она играла роль, которую ей поручили.

Огромная, как море, перемена. Я обожаю это выражение. Разумеется, снова Шекспир. Из «Бури». Жизнь бурлила во мне.

Куда меня занесло? «Имея дело с богатыми и могущественными, всегда проявляй терпение», — сказал один мудрый человек. И хотя я не богата и не могущественна, все же это я рассказываю историю. Терпение, друзья. Доверьтесь мне, я приведу вас куда надо. Ведь до этого этапа мы добрались, верно?

И я вовсе не влюбилась в Тео Сандовала, если вы это подумали.

Все началось с телефонного звонка. Это был второй из двух телефонных разговоров с моей матерью, причем первый разговор состоялся вечером, когда я узнала о смерти Мартина. Как только я смогла нажимать на кнопки, тут же позвонила маме. А вы что думали? Что я чем-то отличаюсь от остального человечества? Когда случается несчастье, я хочу к маме. Она мне нужна, нужна, нужна.

Как обычно, она ответила сразу. Неприлично заставлять людей ждать — это мы слышали постоянно, пока росли, хотя порой для того, чтобы сразу снять трубку, приходилось проделывать цирковые кульбиты через мебель. Если кому и нужен мобильный, то это моей матери. Однако она придерживается мнения, что мобильные телефоны открывают новые возможности для грубости (против чего ни одна душа возражать не станет), и к тому же по совершенно непонятным причинам в районе, где живут мои родители, мобильники не работают. Получается, что мы все эти годы живем в теплом, пропитанном запахом магнолии варианте Бермудского треугольника, что меня вовсе не удивляет.

Короче, я позвонила ей, потому что она была нужна мне. Я хотела, чтобы она уверила меня, что я не виновата в смерти Мартина. Еще я хотела, чтобы она сказала мне, что не я явилась причиной гибели Мартина, отказавшись от поездки в Лондон и заявив, что не люблю его, и это не мой голос, звучащий в его голове, отвлек его на какой-то лондонской улице. Я хотела, чтобы она сказала мне, что думать так глупо. Потому что вскоре после того, как я узнала о смерти Мартина, на меня навалилось чувство вины.

И она помогла мне. Она меня успокоила. И сделала это с таким терпением, заботой и добротой, что я впервые поняла, почему она так несется к телефону. Она была матерью четверых детей. Мне понадобился тридцать один год, чтобы это понять. Стыд и срам.

Но второй разговор, о котором я собралась рассказать, состоялся позже, через пару дней после похорон Мартина. Тео вернулся домой в Бруклин, и я чувствовала, что Клэр по нему скучает, видела это тоскливое выражение на ее лице, даже когда она мне улыбалась, что она делала часто, храбрая девочка.

Не могу сказать, что я тоже не чувствовала себя слегка потерянной. Ведь, как поется в школьной песенке, «нужно три ноги для треножника, чтобы он стоял; и нужно три колеса, чтобы получился трехколесный велосипед». Три — магическое число, особенно если третий — Тео.

Когда он уехал, а мы стояли и смотрели, как его машина скрывается за поворотом, я ждала, когда паника охватит меня своей ледяной рукой. И знаете, что странно? Ничего не произошло. Верно, я нервничала. Без Мартина и Вивианы будет нелегко, и я вовсе не была уверена, что справлюсь. Но когда я смотрела, как она стоит, сунув руки в карманы, слегка запрокинув голову и прищурив глаза от зимнего солнца, я поняла, что она твердо стоит на земле и что мы справимся. И мы бы обязательно справились, если бы не второй телефонный разговор. На этот раз мама сама позвонила мне, и этот звонок был той соломинкой, которая переломила хребет верблюду.

Проще говоря, умерла миссис Голдберг.

Она «сдалась Альцгеймеру», как написала в некрологе одна газетенка, как будто она могла что-то сделать, но не сделала по душевной слабости. Она умерла в частной лечебнице, которая, какой бы дорогой она ни была, не могла заменить ей дом. Ведь она лучше других знала, что такое настоящий дом.

— Она сейчас в прекрасном месте, детка, — успокаивала меня мама.

— Давай без банальностей, мама, пожалуйста. Она терпеть не могла банальности, — сказала я с горечью.

Последовало молчание, и, не выдержав, я разрыдалась.

А мама сказала:

— Я только имела в виду, что теперь ей хорошо. Ты так тяжело реагируешь. — Похоже, она растерялась.

Сегодня все, вплоть до бабушек, говоря о поведении или той или иной реакции, употребляют слово «неуместный». Но моя мама использовала это слово всегда. И если для большинства оно служит подтверждением интеллектуальности, Элеонор Кэмпбелл Браун слово «неуместный» всегда использовала для описания поведения или эмоций, которые «не соответствуют моменту».

Итак, она находит мою реакцию «неуместной», противоречащей правилам, и я уверена, что она прикусила язык, чтобы не произнести этого слова. Действительно, новость подействовала на меня очень сильно. Я любила миссис Голдберг. Но, рыдая по ней, я одновременно рыдала по Мартину (чего я до сих пор не делала, ни единой слезинки не уронила), по Клэр, по Вивиане и самой себе. Этот плач мог бы продолжаться до бесконечности, если бы я не заметила белое лицо Клэр. Она стояла в дверях моей спальни, держась за притолоку, как будто это мачта попавшего в шторм корабля, и с ужасом смотрела на меня.

— Все в порядке, солнышко, — выдохнула я, подавив рыдания. — Это не Тео. Ты ее не знаешь. Все в порядке.

Она лишь кивнула, но я увидела, как страх уступил место обеспокоенности, и она опустилась на пол, чтобы как верный друг побыть со мной.

— Корнелия, я еще должна кое-что тебе сообщить, — сказала мама.

О Господи, хватит, не надо больше ничего.

— Что? — спросила я.

— Руфь сказала, что ее мать упомянула тебя в завещании. — Маме было явно неловко об этом говорить. «Ого, — подумала я, — миссис Голдберг повела себя неуместно, даже уйдя в могилу».

— Она оставила мне жемчужное ожерелье, — попробовала я догадаться.

— Некоторым образом. Она оставила тебе дом со всей мебелью и остальными вещами.

Я потеряла дар речи.

— Она просила, чтобы ты разобрала все, что ей принадлежало, и отдала ее детям то, что, по твоему мнению, может им понадобиться. Остальное твое.

Я все еще не могла вымолвить ни слова.

— Руфь прореагировала нормально. Похоже, кроме дома, у миссис Голдберг было что оставить детям. В сравнении с ее состоянием стоимость дома незначительна. И все-таки как-то неловко, верно?

Как ни напыщенно это прозвучало, я понимала, что неодобрение мамы проистекает из ее заботы о детях миссис Голдберг. То, что мать рискнула обидеть своих детей, как, по мнению моей матери, сделала миссис Голдберг, ей казалось немыслимым.

— Руфь и Берн не станут обижаться. Они знают, что она их любила, — сказала я, и это было правдой. Если миссис Голдберг вас любит, вы об этом знаете.

— Похороны послезавтра. Я сказала Руфи, что, возможно, ты не сможешь приехать из-за Клэр и всего остального. Но когда мать Клэр вернется из поездки, тебе придется сюда приехать и разобрать вещи миссис Голдберг.

— Ладно, — тупо сказала я. — Спасибо, что позвонила, мама.

Я повесила трубку, и Клэр в одно мгновение вскочила на ноги и уселась рядом со мной на диване. Я услышала голос миссис Голдберг, произносящий «дитя моего сердца». Это случилось в последний раз, когда мы были в ее доме. Я не смогла сдержаться и снова заплакала. Плакала и рассказывала Клэр, как когда-то рассказывала ее отцу в этой же самой комнате, о миссис Голдберг — кто она такая и кем она была для меня.

Хотя я иногда и склонна к излишнему драматизму и моя мать находит, что я чрезмерно эмоциональна, но только не сейчас. Я сорвалась с обрыва и упала на скалистую, чужую территорию, туда, где за утешением мне приходится обращаться к одиннадцатилетней девочке, которая так много потеряла сама, что от одного подсчета ее несчастий можно заболеть. Я не собиралась ей плакаться, но она кругами водила ладошкой между моими лопатками, а мне именно такое утешение требовалось, и я ничего не могла с собой поделать.

Когда зазвонил телефон, Клэр шепнула:

— Я сейчас вернусь, — и пошла в кухню, чтобы снять трубку. Я слышала, как она разговаривает, затем она принесла трубку мне.

— Это Тео.

— Тео, — сказала я упавшим голосом. Я слышала шум, какие-то голоса. Наверное, он звонил из больницы. Я представила себе, как он стоит там в своем хирургическом халате и звонит мне среди хаоса жизни и смерти. Смерть и болезни каждый день. Как, наверное, ему тяжело. Хороший знак — я уже начинаю думать о другом человеке. Признак того, что я не свалюсь от жалости к себе. Но это я уже потом решила, не в тот момент.

— Мне только что мама звонила, — сказал он. — Мне ужасно жаль, Корнелия.

— Поверить невозможно. — Но это было неправдой. — Нет, я верю. Вот только я не хочу, чтобы она умерла. Я не хочу, чтобы она болела и умерла.

— Мне это тоже кажется неправильным, — признался Тео. — Но для меня она была кем-то вроде доброй феи. Мне кажется, все дети так думали. Для тебя все было по-другому. Я помню, как однажды заметил, как вы смотрите друг на друга. Она ведь для тебя была членом семьи, правда?

— Доброй феей и членом семьи. И то и другое.

Тео молодец, никаких банальностей. Ничего вроде «ее страдания закончились», что вполне можно было ожидать от человека, который проводит большую часть своей жизни среди людей, страдающих от боли, — среди тел, клетки которых оказались предателями и обернулись против своих хозяев. Он не стал употреблять научные термины, связанные с болезнью Альцгеймера. Есть факты, а есть знание, которое не имеет ничего общего с фактом. Тео из тех, кто это понимает, и не важно, что он врач.

— Я поеду на похороны. Олли не может вырваться, но я поеду… Если только ты не захочешь, чтобы я посидел с Клэр, пока ты отсутствуешь. — В голосе слышалось колебание. — Я обязательно побуду с ней, — продолжал он. — Обязательно. Вот только может показаться… Люди могут…

Я прекрасно понимала, что он имеет в виду. Мужчина, не родственник, остается с юной девочкой, с которой совсем недавно познакомился. Что за безумный мир. Я тут же сообразила, что нужно делать.

— Спасибо, не надо. Клэр останется со мной.

— Ладно, — легко согласился Тео. — Все поймут, почему ты не приехала.

— Да нет, — поправила я его. — Мы поедем. Вместе. Сегодня. Поездом.

— Корнелия, нельзя. Понятно? Я не знаю, нарушаешь ли ты законы тем, что оставляешь у себя Клэр и не сообщаешь об исчезновении Вивианы. Вполне вероятно. Ты это осознаешь?

— Очень даже может быть, — сказала я. Мысль эта приходила мне в голову, но я тут же задувала ее, как спичку.

— Тогда ты должна понимать, что нельзя увозить Клэр, это ты плохо придумала.

Я вдруг вспомнила фразу: «Нарушать государственные законы». Но я никого не похищала. Я была всего лишь женщиной, взявшей на себя ответственность. Мне всегда было трудно врать и нарушать правила, но если та ответственность, которую я взяла на себя, требовала этого, что же, пусть так и будет.

Я подумала о доме, в котором выросла, о деревьях во дворе, о своих родителях и о постоянной, тщательно охраняемой атмосфере радости, от которой я лезла на стенку, когда жила там. В данный момент этот дом был лучшим местом для Клэр, для нас обеих. Я это нутром чувствовала.

— Тео, это ведь не просто похороны, — сказала я.

— Да, понимаю. Я знаю, что тебе хочется домой. И не виню тебя. Я просто не…

Тео не единственный, кто знает, когда надо прикусить язык. Я ждала.

— Ладно. Господи, Корнелия, ладно.

— Ладно, — с облегчением подтвердила я.

— И забудь про поезд. Завтра утром я за вами заеду.

Три — магическое число. Тео тоже это знал.

— Я ведь все равно туда еду. — Он говорил коротко, по-деловому, но одурачить меня ему все равно не удалось.

А сейчас мне хотелось бы сказать несколько слов насчет машин. У меня машины нет, и кое-кто может посчитать, что я веду себя не по-американски. Но я вполне осознанно устроила свою жизнь таким образом, что мне практически никогда не приходилось иметь дело ни с каким моторизованным средством передвижения, включая автобусы. Мои сапоги годятся только для ходьбы. Чтобы оставлять следы пятого размера по всему городу. И я лучше потрачу деньги, сэкономленные на бензине, еще на одну пару замечательных сапог ручной работы, с высокими каблуками, сделанных в горах Италии.

Нет, я не покупаю машину не потому, что поддерживаю зеленых, которые ратуют за очищение планеты от шлаков цивилизации. А машины — это шлаки.

Нет, просто машины меня не интересуют. Это, во-первых. Когда кто-то в кафе однажды спросил меня, какая машина у Мартина, все, что я могла выдать, это что она серебристая.

Во-вторых, я трусиха, о чем я вам уже говорила, и машины меня пугают.

После всего сказанного я должна признаться, что самые мои драгоценные воспоминания связаны с машиной. Может быть, не что-то конкретное, какое-то отдельное воспоминание, а скорее, запомнившееся ощущение радости и благополучия. Детское счастье всегда связано с поездками в машинах, сном на заднем сиденье, когда мягкий золотистый или мягкий серебристый свет льется через окно — в зависимости от времени суток, плечо Олли, Тоби или Кэма, к которому ты прислонилась, музыка по радио, голоса родителей — они всегда там, наши родители, на переднем сиденье, сильные, внимательные, надежные, ведущие нас по правильному пути.

В машине можно дождаться чуда, теплого чуда, которое можно увидеть, если ты находишься в закрытом пространстве и просто мчишься мимо. Никто не может оставить свои беды позади, но можно думать, что тебе это удалось. Вы можете надеяться, что находитесь в таком месте, где беда вас не достанет, и мы с Клэр верили в это, когда сидели в машине Тео и солнце светило в окна. Возможно, Тео тоже в это верил, хотя у него были свои собственные беды, о которых он мне не рассказывал. Но магия срабатывала для нас троих, и у всех троих, по крайней мере на короткое время, стало легче на сердце.

Клэр спала на заднем сиденье, и ее лицо было умиротворенным. Я только что рассказала Тео смешную историю, весь юмор которой заключался в том, что я до смешного маленькая. Но Тео вдруг совершенно неожиданно для меня сказал:

— Знаешь, я не нахожу, что ты маленькая.

— Не находишь? — удивилась я. — Тогда что ты находишь? — Ведь если кто-то высказывает такое невероятное мнение, вы должны проявить любопытство.

Тео помолчал, подбирая правильные слова, затем произнес:

— Низкорослая. — Вот так, на полном серьезе.

— Из тебя получился бы замечательный комик, — сказала я раздраженно. — Если бы ты не был таким на редкость несмешным.

— Серьезно, — сказал Тео. — Наверное, ты действительно маленькая, но я о тебе никогда не думал в таком ключе.

— Ты думал обо мне, как о… — Я подождала.

— Существенной, — сказал он.

Я засмеялась, потому что это было неожиданно, а также потому, что, хотя я не понимала, что это значит, мне понравилось.

— Я хочу сказать: если бы какому-то скульптору дали задание создать скульптуру женщины, используя минимум материалов, но одновременно не обходя углов, он создал бы тебя.

— Ну, Тео, это так мило. — И это действительно было мило, потому что никто раньше не говорил мне, что все мои углы были обойдены.

— Не знаю, мило это или нет, но это правда. Когда видишь тебя среди других женщин, все они скоро начинают казаться сделанными с перебором, как будто того, кто их сотворил, занесло.

— Не уложился в бюджет, — подсказала я.

— Верно. — Тео оглядел меня. — Хотя тот, кто создавал тебя, был несколько экстравагантным, когда занимался лицом, но это скорее всего потому, что нужно было использовать остатки.

— Экономный парень, однако, — засмеялась я. Но повернувшись, чтобы взглянуть на его лицо, я увидела, что выглядел он немного смущенным, вернее, застенчивым.

Теперь вы, наверное, решили, что я влюбилась в мужчину только потому, что он сказал, будто я не коротышка. Нет, я не настолько легкомысленна и беззащитна. И я вовсе не влюбилась в Тео.

Случилось следующее.

Уютно пригревшись на переднем сиденье под лучами солнышка, как под желтым одеялом, хотя снаружи холодно, я почувствовала, что хочу спать. Иногда, когда меня клонит в сон, я засыпаю, и это был как раз тот случай. Я задремала.

А потом проснулась. Проснувшись, первое, что я увидела, были руки Тео на руле. Смуглые, в мягких золотистых волосках. Я впервые увидела их так ясно, и почему-то это зрелище очень растрогало меня.

«Мой человек, — сказала я себе, — единственный человек». Слова стали моим дыханием. И мой пульс откликнулся на них. Я не думала — «я тебя люблю», это было очевидным, данным, произносить эти слова было излишним.

Но я любила его. Тео. Я была в него влюблена. Я всегда была в него влюблена. Разумеется, была. И сейчас тоже.

Итак, вы видите, что я не влюбилась в Тео Сандовала. Влюбиться — это процесс, а то, что случилось со мной, процессом не было.

Полная трансформация. За одну минуту. Только что я была женщиной, не влюбленной в Тео, а в следующую минуту я была влюблена в него по уши.

— Тео? — с трепетом спросила я.

— Да, Тео. — Он улыбнулся, считая, что я еще не совсем проснулась. — Помнишь меня?

Помню ли я его?

Я только что похоронила своего любовника. Я ехала на другие похороны. На заднем сиденье сидел ребенок, возможно, лишившийся матери, возможно, похищенный, а я обнаружила, что люблю мужа моей сестры. Поверьте мне, никто не планирует, чтобы ваша жизнь стала сюжетом фильма с Бетт Дэвис. А мне все это вот-вот свалится на голову. Но пока, в машине, на время поездки мне разрешено забыть все, кроме Тео. Если хотите, называйте это отречением, я называю это благоволением.

Тео. Его глаза. Его рот. Его плечи под рубашкой. Мне так хотелось до него дотронуться, и вместе с тем мне вовсе и не нужно было его касаться. Полюбив, я словно выросла, стала необъятной.

Клэр спала на заднем сиденье. В окне показались горы цвета морской волны. Я сидела на одном сиденье. Тео сидел на другом. Но он был в моих объятиях всю дорогу.