Когда приходит любовь

Глава 6 Клэр

Три дня после разговора с отцом Клэр жила внутри шторма — черного, крутящегося урагана страха. Она ложилась спать, слыша его рев в ушах и, если удавалось заснуть, слышала его снова, стоило только открыть глаза. Она ничего не читала. Не ходила в школу. Когда позвонила школьная секретарша, Клэр слышала, как мать объяснила, что дочь больна, и от уверенного тона матери шторм вокруг Клэр стал еще чернее. То, что ее мать могла казаться нормальной, когда на самом деле все, абсолютно все было не так, ужасало ее; ее пугал и тот факт, что мать ни разу не мерила ей температуру, ни разу не принесла чашку чаю или одеяло и, казалось, вообще ее не замечала.

Кожа Клэр казалась обветренной и чесалась, глаза и щеки горели, но бывали моменты — особенно когда Клэр пыталась заглянуть подальше в будущее, — когда ее охватывала крупная дрожь.

«Я от страха заболела, — сказала Клэр себе. — У меня болит сердце». Но если раньше Клэр помогало, когда ей удавалось определить ее состояние, то, что ее пугало или смущало, нужными словами, теперь от этого не было никакой пользы. Она обхватила себя за плечи, чтобы согреться, чувствуя собственные кости, а потом впилась пальцами в локти, да так сильно, что стало больно. «Я там внутри настоящий скелет», — прошептала она, обращаясь к бледно-желтым стенам своей комнаты.

На третий день Клэр услышала, как мать быстро и легко поднялась по лестнице и вошла в свою спальню. Затем послышался звук открываемых и закрываемых ящиков. Мать то пела во весь голос, то мурлыкала песенку, и Клэр затаилась. Клэр почувствовала, как в груди закипает гнев. Она соскользнула с постели, и ее босые ноги на полу удивили ее — какие-то странные контуры, а между двумя пальцами виднелся кусок желтого коврика.

Клэр неуверенно прошла по коридору к комнате матери. Дверь была открыта, и Клэр остановилась на пороге, затаив дыхание и слушая, как мать поет. «Какой большой ветер», песня Нины Саймон, которую они с мамой любили ставить в машине. Эта песня была десятой на диске, а вторую — «Черт бы побрал Миссисипи» — они обожали, включали звук на полную мощность и пели во все горло, делая особый упор на слово «черт». Мимо мчались машины, но они находились в своем собственном мире, и воздух, дрожащий от их голосов, мерцал. Теперь она слушала, как мать поет одну из этих песен, их общих песен, странным голосом, то грубым, то бархатным, и создается впечатление, что она поет эту песню кому-то. Клэр невольно сделала шаг в комнату, чтобы посмотреть, кто же это такой.

Разумеется, в спальне, кроме матери, никого не было. Она только что надела узкое летнее платье и поправляла его на себе, проводя руками по бедрам, бокам и ногам. Когда Клэр вошла, она даже головы не повернула.

— Сейчас декабрь, — сказала Клэр. Голос у нее был хриплым и скрипучим, как у старой женщины.

Мать, казалось, не слышала, но продолжала петь тем же непривычным голосом. Она села в кожаное кресло винного цвета, в котором обычно читала («кларет» — так она называла этот цвет), чтобы надеть сандалии на высоких каблуках и с ремешками. Клэр заметила, что сандалии были точно такого же кремового цвета, что и ноги матери. На полу лежали пакет и коробка из-под обуви. Ничего не понимая, Клэр уставилась на эти предметы — смятый пакет из зеленого пластика с буквами более темного цвета сбоку и на четкий прямоугольник коробки. Она смотрела, пытаясь понять, что делают здесь эти две вещи. Много месяцев спустя Клэр прочтет поэму Уильяма Карлоса Уильямса о красной тачке и цыплятах и вспомнит эти обычные предметы. Зеленый пакет и коробку из-под обуви.

Когда Клэр сообразила, что происходит, что-то внутри лопнуло. Гнев, когда мать запела громче, заполнил ее легкие, затем все клеточки тела, как дым. Клэр закричала, она задыхалась, давилась криком, сама ужасаясь тем звукам, которые издавала. Она ворвалась в комнату — похудевшая, с взъерошенными волосами и трясущейся головой, — пнула коробку, наступила на нее, схватила пакет и попыталась его порвать. Пластик впился ей в ладони.

— Ненавижу тебя! — повторяла она снова и снова. — Ты меня убиваешь! Тебе все безразлично, тебе все безразлично, тебе все безразлично.

Потом, обессилев, Клэр опустилась на пол у кровати матери и руками, по сути, когтями, потянула на себя одеяло, сдернув его с кровати. Оно было тяжелым, путовым, в прекрасном пододеяльнике из ткани с флорентийским рисунком темно-кораллового, розового и светло-зеленого тонов. Она обернула его вокруг себя и почти робко взглянула на мать.

Мать перестала петь и посмотрела на дочь. Клэр вдруг осознала, сколько времени прошло с тех пор, как мать смотрела на нее так, прямо в глаза. Во взгляде матери не было шока или страха, с трудом верилось, она и есть та женщина, которая поехала и купила туфли, когда ее дочь лежит в кровати и едва не сходит с ума от одиночества. Мать смотрела на нее с грустной лаской.

— Мамочка, — тихо сказала Клэр, — мамочка, ты не можешь в этом пойти. Сейчас зима. На улице холодно.

Мать Клэр улыбнулась материнской улыбкой.

— Твои новые туфли, — шептала Клэр, — они не должны продавать летние туфли зимой.

Не сбросив одеяла, Клэр подползла к матери и положила голову ей на колени.

— Пожалуйста, останься, пожалуйста, останься, пожалуйста, останься, я так по тебе скучаю, — взмолилась Клэр.

Мать осторожно, двумя руками подняла голову Клэр с колен, как будто она была сделана из стекла, и обошла ее, перешагнув через одеяло. Клэр смотрела на нее и ждала.

— О, Клэри, — сказала мать терпеливо и ласково. — Курорт. Ты же помнишь.

Клэр отрицательно покачала головой.

— Курортная одежда. Она продается. Всегда. Даже зимой.

Мать Клэр вышла, громко стуча каблуками по деревянному полу коридора, затем по лестнице.

Клэр сидела на полу как в тумане. Какое-то время в голове было пусто, затем она начала вспоминать вечеринку для детей, на которой она побывала прошлой весной перед окончанием занятий б школе. Там были две популярные девочки двенадцати лет, с выщипанными бровями и длинными развевающимися волосами. Они решили сыграть в игру под названием «Макияж» и выбрали себе в жертву самую некрасивую девочку, с которой Клэр училась в школе с четырех лет и чья ужасная робость останавливала даже самых строгих учителей, и ее почти никогда не вызывали. Звали ее Роза, и имя это настолько ей не подходило, что детям казалось: так к ней обращаться будет жестоко, поэтому почти никто этого и не делал. Старшие девочки намазали лицо Розы ужасным кремом и разрисовали дикими красками — оранжевой, розовой и синей. А потом запутали ее жиденькие волосы.

— Ты великолепно выглядишь, Роза. Совсем как кинозвезда, — любовно говорили девицы Розе и оглядывались, призывая других девочек поучаствовать в забаве. Некоторые так и сделали, сгрудились вокруг Розы и принялись ее хвалить, а раскрасневшаяся Роза, потеряв дар речи, только счастливо хлопала намазанными липкой тушью ресницами.

Клэр, сидя на полу в спальне матери, вспомнила, как ей было стыдно и больно, оттого что Роза безропотно позволяла над собой издеваться. И она не выдержала.

— Заткнитесь вы, подруги! Вы знаете, что выглядит она ужасно. Почему бы вам не оставить ее в покое?

Все девчонки уставились на Клэр, а одна из заводил заявила:

— Что?! Думаешь, ты самая крутая? Посмотри, заставила ее плакать!

И это было хуже всего — Роза поняла, что над ней с самого начала потешались. Выходя из комнаты, чтобы позвонить маме и попросить забрать ее, Клэр заметила, как эти двенадцатилетние девицы обнимали Розу, утешая, и девочка позволяла им это делать.

Клэр не следовало вмешиваться, она это знала, но то, как девчонки разговаривали с Розой, их тон, взбесило ее. Такая жестокость за ласковыми словами, причем направленная тому, кто безмерно нуждался в любви.

Хуже, чем ударить. Самое плохое, что можно сделать. И снова она вздрогнула, как человек, которому приснилось, что он падает. И снова она слышала голос матери, говорящей «О, Клэри», заманивающей ее в доверие и надежду. Клэр какой-то частью своего сердца не верила ей, но разум восставал при мысли, что мать злая и ненавидит ее.

Она вернулась в свою комнату, легла и услышала, как хлопнула входная дверь. Клэр выглянула в окно и увидела, что мать идет через лужайку — шаг упругий, почти танцующий. Пальто на ней не было. Она размахивала длинными обнаженными руками, как будто стояло лето, в одной руке у нее была корзинка для пикника, в другой термос. Она вошла в лес, отделяющий их дом от соседнего строения.

Мать вернулась поздно ночью. Клэр забылась в глубоком, тревожном сне, так что хлопок тяжелой входной двери она не расслышала.

Клэр исполнилось одиннадцать лет, и она была одна в беде, из которой не видела выхода. На четвертый день, в воскресенье, она встала с постели и продумала распорядок предстоящего дня.

— Сначала душ, потом завтрак, — твердо приказала она себе, как будто могла отказаться. Как только она встала под душ, сообразила, что все перепутала. Голова болела уже несколько дней, но под теплой струей воды головная боль расцвела, как роза, красная, со множеством лепестков. Боль билась внутри ее головы, ушей, шеи. Клэр закрыла кран и присела на край ванны. В ушах звенело. Еда. Ей нужно поесть.

Накинув пушистый халат, пошла на кухню и схватила первое, что увидела, — банан. Клэр с жадностью съела его. Ее тут же вырвало в раковину. Тогда шоколадное молоко. Ей стало лучше. Потом Клэр сделала два тоста, разрезав хлеб так, как она любила, по диагонали, намазала их маслом и съела, закрыв глаза. Клэр собиралась с силами. Она верила в кусок хлеба, в соленость масла на языке; она почувствовала, что ее душа ожила, во всяком случае, настолько, что она сможет подняться по лестнице, как следует вымыться в душе и одеться. Когда она чистила зубы, она взглянула на себя в зеркало.

«Та же старушка Клэр. Прежнее лицо», — сказала она своему отражению, пытаясь вселить в себя уверенность, и это было почти что правдой. Кожа натянулась на скулах, небольшие круги под глазами, но в целом то же самое, что и раньше.

«Та же старушка Клэр», — повторила она и едва не рассмеялась от облегчения.

Клэр положила блокнот, два карандаша и за компанию книгу «Анна из Эвонли» (книга про Анну, где было мало печальных событий) в свой рюкзак. Затем направилась в библиотеку, где по непонятным ей причинам мать теперь спала по ночам.

Она и сейчас была там, лежала на диване, укрывшись старым коричневым кашемировым пледом с кистями, свернувшись калачиком и повернувшись лицом к спинке. Клэр обрадовалась, что не видит ее лица, но стояла и смотрела на волосы матери, которые волной свисали с дивана — даже в полутьме они казались медовым сверкающим водопадом. Такая уж у нее была мама, она привлекала к себе весь свет в комнате и делала его частью себя. Внезапно на Клэр навалилась тоска. Она была всюду, целиком заполнила комнату. Клэр даже задержала дыхание, как человек, оказавшийся под водой. Затем огляделась в поисках сумочки матери. Она аккуратно стояла на полке. Клэр достала бумажник, вынула банковскую карточку матери и, даже не взглянув на спящую женщину, выбежала из комнаты. Отдышавшись, Клэр позвонила и вызвала такси.

Она попросила водителя подъехать к дому ближайших соседей. Кохены были пожилой парой, лет под семьдесят, которые проводили зимы на острове в Карибском море, название которого они держали в большом секрете, но мистер Кохен однажды назвал его Клэр, потому что она ему очень нравилась.

— Смотри не проболтайся, сестренка, — сказал он и подмигнул. — Если туда притащится весь город, нам придется искать новое место. — Клэр все удивлялась, что Кохены делают на этом острове и почему они не хотят, чтобы соседи узнали. Тем не менее она хоть и записала название в блокнот, никому об этом не сказала. Кохенов сейчас не было, но несколько рабочих меняли черепицу на крыше дома. Один из них помахал Клэр. Молодой, лицо загорелое, волосы желтые, как у серфингиста, и Клэр даже подумала, что человеку, выглядевшему так по-летнему, должно быть особенно холодно там, на крыше. Она помахала в ответ.

Водитель такси оказался человеком небольшого роста. Клэр подумала, что он слишком молод, чтобы водить машину, но потом разглядела водительскую лицензию на стекле и попросила отвезти ее в банк в центре города. Во время поездки они не разговаривали, а слушали оперную певицу, исполняющую арию. По тому, как голос певицы сначала поднимался, а потом внезапно опустился, Клэр догадалась, что с женщиной что-то случилось — что-то сначала разозлило ее, а потом опечалило.

Мать Клэр обычно расплачивалась кредитной карточкой, когда что-нибудь покупала, но если они направлялись куда-то вместе, она разрешала Клэр снимать наличные с карточки в банкомате, Клэр была еще достаточно юна, чтобы этот процесс казался ей волшебным. Кодом служила дата рождения Клэр. Клэр ввела цифры и замерла, уставившись на экран: 0212, второе декабря. Сегодня было третье.

Клэр почувствовала острую жалость к самой себе, но тут же пожала плечами. «Подумаешь», — сказала она, обращаясь к четырем цифрам. Это выражение дети употребляли постоянно, и именно по этой причине Клэр предпочитала его избегать, но в данный момент она почувствовала его силу. Она нажала другую кнопку и все цифры исчезли. За всю свою жизнь у Клэр редко бывали основания для жалости к самой себе, но, стоя перед банкоматом, она поняла, что чувство это нависает над ней, грозит ее поглотить. Оно напоминало ей дремучий лес, на опушке которого она стояла. Если она туда войдет, может так случиться, что ей никогда не удастся оттуда выбраться.

Когда на маленьком экране появилось имя матери, Клэр на мгновение ощутила себя воровкой, но тем не менее все равно взяла деньги, они были ей необходимы. Клэр еще мало представляла себе, что такое одиночество, но она знала, что одиноким людям нужны деньги. Сто долларов. Большие деньги, Клэр никогда не держала в руках столько денег. Она быстро сложила бумажку и, сунув ее в кошелек для мелочи, спрятала его поглубже в рюкзак и вышла из банка.

Центр города состоял из одной длинной улицы, вдоль которой тянулись красивые магазины и рестораны. Даже хозяйственный магазин был очень симпатичным, с вывеской в виде пилы и золотыми буквами в витрине. Клэр практически нигде не бывала, но знала достаточно, чтобы понять, что этот центр города не был типичным. Прежде всего тротуары были кирпичными, и кое-где стояли каменные вазоны, в которых в разное время года росли разные растения. Сейчас они были полны зелени. Там же стояли маленькие елочки, увешанные фонариками.

В магазине игрушек продавались красивые деревянные игрушки, удивительные старомодные поезда, а также куклы в нарядных платьях с лицами как у настоящих детей. Был там и бутик с модной, дорогой женской одеждой конфетно-розового, желтого, как серединка у маргаритки, и зеленого, как древесная лягушка, цвета. Здесь же продавались платья в тон для дочерей, при взгляде на которые Клэр и ее мама поднимали глаза к небу и говорили: «Лучше сдохнуть!» А в маленькой пекарне пекли ароматный хлеб и лучшие в мире именинные торты (мама Клэр однажды купила один в форме замка). А еще там был настоящий итальянский мармелад с ароматами хурмы, корицы и кофе.

Клэр знала, что центры многих городов заброшенны, как ненужные декорации для фильма, и постепенно разваливаются, здесь же будто кто-то взмахнул волшебной палочкой и все стало намного лучше, свежее, красивее, дороже. И она радовалась, что ей повезло жить в таком приятном месте.

Естественно, заведение, в которое зашла Клэр, называлось «Домашняя еда Лорелеи». Здесь подавали необычную и вкусную еду. Клэр часто приходила сюда с матерью. Больше всего ей нравился пирог из индейки с сыром, а на гарнир листья базилика и картофельное пюре с чесноком и сливками. Сегодня было воскресенье, и весь день подавали второй завтрак. Клэр узнала одну из официанток, которая кивнула ей и усадила за столик на двоих у окна. На столе стояли сливочник, сахарница со светло-коричневыми кусками сахара и вазочка с маргаритками.

Когда официантка подошла с двумя меню, Клэр четко выговорила:

— Я сегодня одна. — Официантка на мгновение замерла, между бровями появилась озадаченная морщинка, и Клэр уже начала придумывать объяснение и собралась сказать, что мама ходит по магазинам, а она проголодалась, но официантка улыбнулась и сказала:

— Прекрасно, душечка. Кофе? Какао?

Клэр улыбнулась.

— Какао.

Когда принесли какао и Клэр сделала заказ — омлет по-крестьянски, буйволиный сыр и копченая ветчина, — она спросила, действительно ли буйволы живут на ферме. Официантка рассмеялась. Клэр достала блокнот и начала составлять список. Сверху она прописью вывела: «ЧТО ДОЛЖНА СДЕЛАТЬ КЛЭР».

1. Позвони маме Джози. Попроси, чтобы она возила тебя в школу и обратно. Скажи, что «М» начинает работать по утрам. Скажи, что «М» не звонит, потому что в данный момент занята приготовлением ужина. Обязательно позвони вечером.

2. Принеси в школу записку с разрешением уходить домой с мамой Джози. Напечатай записку на компьютере, тогда подделать придется только подпись.

3. Закажи в магазине Джордана продукты на дом. Купи макароны, соус, овощные консервы, арахисовое масло, джем, сливочное масло, другие продукты, которые не портятся. Возьми молоко «Пармалат» в коробках. Закажи хлеб и положи его в морозильник. Может быть, еще печенье. Мультивитамины, чтобы не заболеть. Попроси, чтобы привезли утром, до того как идти в школу. И до того как встанет «М».

4. Позвони Макс. Пусть не приходит. Чтобы не видела, как «М» спит на диване. Скажи, что уезжаете из города. Если она спросит куда, скажи, что в Нью-Йорк. Не упоминай ни о каких шоу, иначе Макс потом начнет расспрашивать.

Между кусками омлета и глотками какао Клэр поделила свою жизнь на двадцать четыре части и составила план, который, как она надеялась, поможет ей жить дальше.

И у нее получилось. Более или менее получилось. Было несколько сбоев. Однажды Сисси Шихан, которая заправляла бизнесом матери, забеспокоилась, так как никак не могла с ней связаться, и она не ответила на звонок клиента, с которым они сотрудничали уже много лет.

— Это на нее совсем не похоже, Клэр, понимаешь? С ней что-то случилось, о чем мне следует знать? Я имею в виду, ты бы сказала мне, если бы она заболела, верно?

«Да, я знаю, что ты знаешь, что это на нее не похоже, но это очень похоже на нее такую, какой она стала сейчас; да, что-то случилось; нет, вам не следует об этом знать, да, возможно, вам нужно об этом знать, да, я бы рассказала, если бы она заболела какой-то болезнью, нет, я бы не сказала, если бы она заболела другой болезнью, да, да, да, она больна так, что вы и представить себе не можете». Клэр прокрутила в голове все эти честные ответы и решила ничего не говорить. Не было смысла сердиться на Сисси, но Клэр злилась. «Мне всего одиннадцать, — хотелось ей закричать, — я еще ребенок. Это не моя работа. Ищите ответы в другом месте».

— Сисси, — осторожно сказала она, — с мамой все в порядке, но я думаю… она сейчас в стадии перехода.

— Перехода? Ты думаешь, она собирается продать бизнес? — Сисси явно разволновалась. Клэр знала, что Сисси уже некоторое время хотела купить часть бизнеса, принадлежащего матери.

— Может быть. Я не уверена. Она сейчас занимается самоанализом.

— Господи, да мы все этим занимаемся. Вернее, все бы должны. Мы с Сетом как раз недавно это обсуждали. Живешь так день ото дня, работаешь и вдруг теряешь направление, верно? Теряешь саму себя, свои потребности, свои… как это называется?

— Приоритеты?

— Точно. Господи, Клэр, ты иногда говоришь совсем как взрослая. Ты такая проницательная!

— Я знаю, — улыбнулась Клэр. Значит, вот как нужно разговаривать со взрослыми. Несколько слов из словаря, остальное они сделают сами.

— Ладно, тогда скажи маме, чтобы она не торопилась. Мы с Сетом справляемся, так что никаких проблем. Передай мои наилучшие пожелания. Бог в помощь, так сказать.

— Хорошо. Уверена, что она вам позвонит, — предположила Клэр, хотя на самом деле вовсе не была в этом уверена.

Вот собственных подруг Клэр убедить было совсем не так просто. Как-то днем Джози и Мари, еще одна девочка из их класса, неожиданно появились на пороге дома Клэр. Они приехали на велосипедах от дома Мари, который находился недалеко, но дорога была извилистой и путь для двух одиннадцатилетних девочек на велосипедах был довольно длинным и изнурительным. И вот они стояли перед ней, раскрасневшиеся и запыхавшиеся. Клэр сразу поняла, что для их появления была особая причина, поэтому она вышла из дома, захлопнула входную дверь и вопросительно посмотрела на них. Клэр не пригласила нежданных гостей в дом, потому что, хотя матери дома не было — ушла куда-то рано утром, — она могла подъехать в любой момент. Нельзя, чтобы Джози и Мари были здесь.

— Ты что, вроде уже не хочешь с нами дружить? — спросила Мари, которая всегда задавала глупые вопросы, тем более что она не была близкой подругой ни Джози, ни Клэр. Клэр всегда думала о Мари как о девочке с громким голосом, которая занимает слишком много места. К тому же она любила задавать дурацкие вопросы, многие терялись, не зная, как ответить.

— Нет. — Клэр решила ограничиться кратким ответом, но потом добавила: — Я все еще хочу.

— Ты теперь никогда не приглашаешь Джози к себе домой, — сказала Мари. — А сама все время торчишь. Ты вроде как там живешь?

Это было близко к правде. Помимо того, что Клэр ездила с Джози в школу и из школы, она стала все чаще делать у нее уроки. Никто не возражал. Наоборот, мама Джози, миссис Артур, была с ней ласковее, чем обычно, бросала на нее жалостливые взгляды и разговаривала с ней низким, утешительным тоном, каким, по представлению Клэр, взрослые обычно разговаривают с сиротами и детьми, больными раком. Клэр знала — миссис Артур не подозревает, что мать Клэр сходит с ума, что с ней что-то происходит. Она просто считает ее ребенком матери-одиночки, которому не уделяется должного внимания.

Однажды, когда Клэр сидела у них на кухне и помогала Джози с домашним заданием, к ним заехала миссис Каслберри, чьи дети были старше Клэр и Джози, но ходили в ту же школу. Поскольку она была из тех взрослых, которые знают о детях значительно меньше, чем полагают, Клэр смогла услышать, что они говорили о ней.

— Почти каждый день, — делилась миссис Артур.

— Ее мать занята? — спросила миссис Каслберри так, будто она уже знала ответ. Хотя они сидели в соседней комнате, Клэр могла представить себе, как поползли вверх ее слишком тонкие брови.

— Работает, — вздохнула миссис Артур. Как большинство матерей подруг Клэр, миссис Артур не работала.

— Ей в этом нет нужды, как ты знаешь. У нее больше денег, чем у Господа. Единственный ребенок родителей, которые тоже были единственными детьми. Невольно вспомнишь про серебряную ложку, — заметила миссис Каслберри.

«Завидует», — подумала Клэр.

— Не понимаю, почему она не выходит замуж. Желающих хватает, — сказала миссис Артур. Клэр посмотрела на Джози, которая закатила глаза и одними губами произнесла ругательство.

— Да уж, мужчин хватает. — Тут они стали говорить тише. Лицо Клэр горело. Ей хотелось ворваться в комнату и сказать этим женщинам все, что она о них думает, своим самым холодным тоном, а затем хлопнуть дверью так, чтобы закачались все идиотские семейные фотографии в рамках, сделанных в специальных ателье, которые миссис Артур развесила по всем стенам. Но если ей нельзя будет находиться в доме Джози, ей придется сидеть у себя, а она не смогла бы этого вынести. Кроме того, мама Джози возила ее в школу и обратно, других вариантов у нее не было.

— Прости, — наклонившись к ней прошептала Джози. Клэр знала, что Джози — хорошая девочка, и она лучше других детей понимала, что дочери не всегда несут ответственность за поведение своих матерей, поэтому Клэр пожала плечами и сказала:

— Да ничего.

И теперь, когда Джози стояла рядом с Мари у дверей дома Клэр, Клэр догадывалась, что она чувствует себя беспомощной, ей стыдно за то, что происходит, она, наверное, спорила с Мари и не хотела сюда ехать. Клэр решила простить Джози: во-первых, она знала, что Джози слабая, а не плохая, и во-вторых, ей была нужна подруга.

— Мама просто теперь работает допоздна, — соврала она, глядя Мари прямо в глаза.

— И что она такое делает? — спросила Мари, для которой понятия «не твое дело» не существовало.

— Работает.

— Никто не должен так много работать, — заявила Мари. — Готова поспорить, что она с кем-то встречается и не хочет, чтобы ты знала.

Как странно, все думают о ее матери одно и то же. Может быть, дело в том, что ее мама очень красива, тогда как большинство других мам нет. Возможно, когда ты такая красивая, все люди вокруг уверены, что знают все о твоей жизни. «Ничего-то вы не знаете», — подумала Клэр, и ей захотелось горько рассмеяться. То, что люди предполагают, не имеет ничего общего с тем, что на самом деле происходит.

— Когда она с кем-то встречается, она мне рассказывает. Я могу с ним познакомиться, если захочу. — И это было правдой, хотя мать Клэр редко заводила мужчин, а если и заводила, то ненадолго. Тут она вспомнила то, что мать говорила ей в ресторане, но она тут же выбросила это из головы.

— Подумаешь, — сказала Мари, что не удивило Клэр. Этим словом рано или поздно заканчивались все разговоры с Мари. Клэр повернулась к Джози.

— Ты на меня сердишься? — спросила она. Джози бросила быстрый взгляд на Мари, набрала в грудь воздуха и отрицательно покачала головой.

— Нет, я не сержусь, — призналась она. Клэр почувствовала, что гордится ею.

— Мне пора, — сказала Клэр.

— Подумаешь, — повторила Мари. Девочки начали усаживаться на велосипеды, и Клэр вернулась в дом. Она решила, что визит прошел относительно благополучно. Она хорошо была знакома с «подумаешь» Мари. Как круги от камня, брошенного в пруд, ее «подумаешь» по поводу Клэр и ее матери вызовет слухи; пока самое худшее из того, что могут приписывать маме в классе, — будто она завела себе таинственного любовника. Клэр не нравилось, что все могут в это поверить, но в то же время это подходящее объяснение ее отсутствия и странного поведения. Кроме того, она знала: воображение у Мари убогое и та вряд способна придумать что-то особенное. Никто ведь не поверит, что ее мать встречается с серийным убийцей, президентом или международным шпионом. Клэр эта уверенность одновременно слегка утешила и разочаровала.

В плане Клэр появилась большая загвоздка, как жить в одном доме с матерью, если мать все реже бывает в этом доме. Ей следовало составить список голосов, какими следует разговаривать с матерью, тем для разговора; аспектов материнского поведения, которые следует игнорировать, и куда девать глаза и руки, пока игнорируешь эти аспекты; и сколько времени можно позволить себе смотреть в лицо матери, чтобы понять ее намерения.

Первые двадцать четыре часа все это не имело значения. Их дом всегда был до нелепости велик для двух человек, с множеством комнат, куда никто не входил, кроме Макс, которая стирала пыль с мебели, пылесосила ковры, по которым никто не ходил, и разгоняла, как она выражалась, «духов». Макс иногда в шутку вешала какую-нибудь картину вверх ногами, чтобы посмотреть, заметит ли кто. Теперь же, когда один человек в доме старался уединиться, а другой метался сквозь дни и комнаты, как планета, окруженная атмосферой своего собственного безумия, дом казался идеальным. Он вполне подходил Клэр, потому что помогал им держаться вдали друг от друга.

Но утром в среду, когда Клэр доедала тост, в комнату вошла мать с газетой и села напротив Клэр.

— Доброе утро, Клэри, — сказала она.

Клэр положила тост и подумала, что каждое обычное действие стало требовать решения. Решения положить тост. Решения посмотреть в лицо своей собственной матери. Она посмотрела. Мать в мягком бежевом свитере, без макияжа, с волосами, стянутыми на затылке в пучок, как у балерины, выглядела совершенно нормальной. Более того, она выглядела невероятно красивой. Но Клэр уже трудно было провести. Красота может быть ложью, как и все остальное, а надежда стала игрой, в которую Клэр больше не играла.

И она была права, что не играла. Мать принялась читать ей отрывки из газетных статей, сначала вполне обычных, и Клэр реагировала охами и многократной репликой «в самом деле», но затем все истории стали печальными и тема их сводилась к насилию. Молодые солдаты в Африке. Террористы-смертники. Снайперы, расстреливающие людей, заправляющих свои машины или ведущих детей в школу. Мать начинала одно предложение, потом перескакивала на другое, голос становился надрывным, как у человека, переходящего бурный поток, перепрыгивая с камня на камень.

— Столько сердечной боли и беспорядка. Как может мир все это выдержать? — трагическим тоном вопрошала мать. Клэр смела крошки со стола на тарелку и встала. «Оглянись, мама, — хотелось ей сказать, — сердечная боль и беспорядок прямо здесь, перед тобой». Вместо этого она молча отнесла тарелку в раковину.

Затем мать принялась обсуждать политику президента, всячески понося его, в чем не было вообще-то ничего странного, поскольку она всегда считала его глупым и опасным, но на этот раз в ее словах было особое раздражение и гнев, как будто он нанес ей личное оскорбление.

— Дайте мне провести один день в Белом доме, всего один день, — сказала она, — я бы ему прочистила мозги.

Клэр хрипло рассмеялась.

— Ну еще бы, мамочка. Из тебя выйдет превосходный мировой лидер. Мы будем в надежных руках, если ты встанешь во главе государства.

Клэр никогда так с матерью не разговаривала. Ей почти сразу же захотелось забрать эти слова назад, такими они были грубыми и злыми. Но, взглянув на мать, она поняла, что та не слышала этих слов. Даже если кто-то не замечает, что ты злорадствуешь, это не означает, что ты этого не делаешь. Клэр решила, что это даже хуже: будто обижаешь маленького ребенка. «Следует быть осторожной, — подумала Клэр, — иначе я могу стать очень плохим человеком».

В школе, сидя за своим столом, Клэр достала блокнот и написала прописными буквами: «П.О.Д.У.М.А.Е.Ш.Ь.». Если ты ни на что не обращаешь внимания, ты не можешь превратиться в жестокого человека. Затем она перевернула страницу и на чистом листе начала составлять список имен: мисс Хэвишэм, тетя Спондж и тетя Спайкер, мисс Мин-чин, Урия Гип, Волдеморт, Спейп. Люди, которые позволили жизни превратить их в злючек, которых все ненавидели. Люди, какими никто не хотел бы стать.

Клэр никогда не составляла список потерянных «вещей». Если бы у нее хватило мужества для составления такого списка, она наверняка включила бы туда не все. Она бы сосредоточилась на ежедневных, мелких потерях, но это скорее всего сузило бы список до определения «Потерянные вещи, о которых я не знала, что они у меня есть». В начале стояло бы слово «молчание». Или, вернее, не молчание, а тишина, в которую она, ее мама, ее дом и все в нем были погружены теперь каждую ночь. Как только она выросла из колыбельных, сама тишина стала ее колыбельной.

В ее новой жизни ночь превратилась во время, когда нужно было прислушиваться, лежать без сна или в полусне, ожидая грохота сковородок, хлопанья дверями, музыки, скрипа половиц, когда кто-то ходил по той части дома, где ей нечего было делать. «Подумаешь» ночью не срабатывало. Ночью для Клэр, лишенной тишины, все имело значение.

Однажды ночью, примерно через неделю после того, как Клэр обедала одна в ресторане, она проснулась от какого-то звука, сразу не поняв, действительно ли она слышала что-нибудь, но уже точно зная, что в доме находится посторонний человек. Клэр вяло сползла с постели, прошла в коридор, затем вернулась, чтобы взять телефон. Если этот человек опасен, она сможет позвонить в полицию; помимо всего прочего, ей необходимо было держать знакомый предмет в руке — так ей было не совсем одиноко.

Пока она осторожно спускалась по лестнице, машинально минуя скрипучие места, звуки, которые доносились до нее, начали складываться в картину. Ей казалось, что она точно знает, что они означают. Она могла вернуться в свою комнату, но ей хотелось быть храброй. «Лучше знать, — подумала она, — а уже потом, узнав, решать, что предпринять завтра».

Хотя Клэр ожидала увидеть то, что увидела, потребовалось несколько секунд, чтобы она поняла. Перевернутая буква Т. Длинные темные волосы ее матери раскачивались в такт ее движениям. Издаваемый ею звук не был ни смехом, ни рыданием. Лежащий под ней мужчина вытянулся. Лунный свет из окна освещал его мускулистое бедро и лицо. Именно лицо привело Клэр в шок, она задрожала, как колокол, в который ударили, и ее затошнило. Серфингист с крыши Кохенов, тот самый, который помахал ей рукой. То, что она его узнала, делало все происходящее более реальным и ужасным.

Они ее не видели. Клэр попятилась и кинулась к задней двери. Рядом с дверью висела шуба ее матери, которая когда-то принадлежала бабушке. Она схватила ее и выбежала из дома. Холодный воздух ударил в лицо, пахло снегом, хотя небо было чистым. Клэр уронила телефон, надела шубу и уставилась на свой двор — забор, свисающие с дуба качели, а на небе — большая белая луна. Клэр не заплакала, просто села на землю в шубе, как белка или енот. Прислонившись спиной к дереву и не закрывая глаз, стала ждать утра.