Лики миров (СИ)

Глава 26

Я тянула время: неспешно вылезла из купели, даже радуясь холодному, насквозь пробирающему ветру — он выдул из головы все мысли кроме одной — согреться. Немного подумав, я снова сменила ипостась и, опустив в купель искалеченное крыло, ждала, когда резкая боль сменится благословенной легкостью. Я очень старалась не рассуждать, не задаваться вопросами. Но, похоже, воспоминания Джалидеи были местной версией ящика Пандоры — его невозможно было приоткрыть и захлопнуть обратно. Я бездумно таращила свои круглые птичьи глаза, разглядывая причудливый узор из трещинок на дне купели, а сердце то замирало, то принималось так бешено стучать, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из горла.

— Сегодня ты перешел всяческие границы, Эрилик! — в голос Владыки звучат нарастающие раскаты грома. И гроза эта все ближе и ближе.

Я пробралась сюда тайком, устроилась на широком подоконнике, скрытом тяжелой портьерой, и теперь, не дыша, отодвинув бархатистую ткань, наблюдаю за разговором.

Разговаривает пока только Владыка. Его я вижу со спины, но тон голоса правителя не сулит ничего хорошего. Лик стоит напротив отца, нарочито развязно, смотрит исподлобья, ухмыляясь одним уголком рта.

— Сколько раз я просил тебя быть осмотрительнее, сколько предупреждал…

— Отец, я далеко не первый, кто… — с усмешкой произносит его сын, но протест этот тонет в резком выкрике, от которого я вздрагиваю:

— Ты — не все! Когда ты, наконец, поймешь это?! Ты — мой сын, наследник. То, что сойдет с рук остальным, для тебя непозволительная роскошь! Ты не имеешь права рисковать своей жизнью!

Лик показательно закатывает глаза, и, тяжело вздохнув, отвечает, спокойно и почти издевательски:

— Я не просил о подобной чести и с радостью уступлю ее другому.

Владыка нарочито медленно, не торопясь, заложив руки за спину, прогуливается по залу, обходя сына по кругу. Выражение лица его становится страшно-предвкушающем, пугающим до дрожи.

— Не думаешь о себе, подумай о других. О народе… нашем народе, сын, — голос правителя снова становится спокойным. Но за спокойствием этим угадывается буря. — Один неоперившийся птенец уже последовал твоему примеру и сорвался в пропасть, — взгляд черных глаз стрелой вонзается в собеседника, мстительно, беспощадно. — Сколько их еще будет, тех, чья жизнь на твоей совести? Ты думал об этом?

Лик бледнеет, дышит тяжело, пальцы его сжимаются в кулаки, но взгляд Владыки он выдерживает и глаз не отводит.

— Не думал. А следовало, Эрилик. Ты на виду, с тебя берут пример остальные, — продолжает Владыка.

— Разумеется, — подбородок юноши упрямо поднимается вверх, темно-синие глаза сверкают зло, — мне следует уподобиться тебе, отец: запереться в четырех стенах и заняться бумажками.

— Не бумажками, глупец, а торговлей и дипломатией, — лицо Владыки становится хищным, острее проступают желваки и скулы.

Зачем, ну зачем Лик его злит?

— Если бы ты больше времени уделял своим непосредственным обязанностям, то знал бы, насколько они важны.

— О да, менять эльдион на тряпки, что может быть лучше? — с презрением выплевывает парень в лицо отцу, — скоро у соседей его будет больше, чем у нас. Знаешь, как они называют народ Таар-

ди-Ора? Дикарями и животными, раздающими сокровища даром. Огромное достижение..

— Идиот!

Я зажимаю рот рукой и, похолодев, смотрю на то, как резко Владыка хватает Лика за ворот, притягивая к себе. Пальцы мужчины сжимаются в кулак, рука поднимается вверх, готовясь нанести удар. Лица правителя я не вижу, а вот Лик… По губам его блуждает невыносимая ухмылка, глаза лихорадочно блестят.

— Ну же, давай, — произносит он певуче, почти нежно. — Ты ведь так давно мечтал это сделать.

Владыка медлит. Я вижу, как чудовищно он напряжен, сколько сил ему приходится прикладывать, чтобы взять себя в руки. Наконец, он разжимает пальцы и отходит в сторону. В том, как это проделано, мне чудится брезгливость.

— Дикий, упрямый строптивец, — произносит мужчина. И лицо его, которое сейчас я вижу вполоборота, настолько безжизненно холодно, что я закусываю губу, чтобы не закричать, — Да хранят духи Таар-ди-Ор от такого правителя. Ты разочаровал меня.

Лик, безумец, улыбается. Его совершенно не пугает ни тон отца, ни его слова: он только рад будет, если тот передаст трон кому-нибудь еще. Власть не манит Лика. Только легенды, сражения, свобода и риск занимают его мысли.

Но правитель знает сына не хуже меня.

— Я запрещаю тебе проходить церемонию! — низкий голос Владыки разносится по залу, и сказанное тяжелой плитой ложится на меня, давит, не давая вздохнуть. — Ты не получишь крылья, пока не образумишься.

— Что? Но ты не можешь… — сейчас перед правителем стоит растерянный мальчишка, у которого только что из рук выдернули самую большую драгоценность.

— Могу, Эрилик. Или ты возьмешься за ум, или больше у меня не будет сына. Выбор за тобой.

Мгновение-другое Лик вглядывается в лицо Владыки так отчаянно, словно ищет там что-то, потом снова вскидывает подбородок и, крутанувшись на каблуках, быстрым шагом покидает зал. Гулко хлопают двери, возмущенные таким грубым к себе отношением.

Владыка тяжело опускается в кресло, проводит ладонью по лицу и смотрит перед собой, усталый, изможденный, сразу постаревший на десяток лет.

Умеют ли птицы плакать? Я никогда не задумывалась над этим вопросом. Ответ пришел сам собой: соленые капли падали на ровную поверхность купели, заставляя ту расходиться кругами. Снова и снова. Сначала я даже рассердилась: из-за этой ряби видение отступило, выталкивая меня обратно в реальность. И только потом поняла: плачу, да, я плачу… Память Джалидеи творила со мной странные вещи: будто кожу с души сдирала, заставляя остро чувствовать растерянность и боль совсем еще юной девушки, почти ребенка. Она так любила Лика совсем еще детской, но оттого искренней и безусловной любовью и места не могла найти себе от беспокойства за него. Она… или я?

Неожиданный звук отвлек меня от странных моих мыслей. Опять эта настырная птица! Ищет еду, вороша камни гнутым клювом. Еда… Хорошая мысль. Мне тоже хотелось есть. Но еще больше хотелось знать, что было дальше..

Глубокий вечер. Сидя перед зеркалом, я расчесываю волосы. На сердце тяжело. С того самого разговора прошла уже треть сезона. Все друзья Лика из тех, что одного с ним возраста, прошли обряд и получили крылья. А он… он отдалился, стал раздражительным и еще более отчаянным. Задирал тех, кто был сильнее и старше, туманил разум дурманом и устраивал в своих покоях громкие пирушки с очень сомнительными личностями. Казалось, он совсем потерял опору под крылом. Или задался целью на зло отцу продемонстрировать миру свою полную никчемность.

Однажды я, побаивающаяся Владыку, осмелилась просить его изменить свою решение. Но тщетно. Отец не уступал сыну в бессмысленном упрямстве.

Тихий, но настойчивый стук доносится со стороны окна. Я смотрю туда и вижу Лика, делающего мне знаки. Я бросаюсь к нему, открываю окно и отхожу в сторону. Лик привычным ловким движением спрыгивает с подоконника вниз.

— Привет, — говорит он так, будто мы только вчера с ним виделись, — хочешь новость?

Его глаза блестят, по щекам разлит нездоровый румянец. Я пристально вглядываюсь в его лицо, пытаясь понять, в ясном ли он уме… Кажется, да, только взволнован до предела. И ему не меньше хочется рассказать о чем-то, чем мне — выслушать его. Я молча киваю, несколько раз и быстро-быстро. Лик фыркает довольно и садится на кровать.

— Скоро мне здесь не будет, Дея, — говорит он.

Я не понимаю его. Как? Крылья он так не получил, а без них далеко отсюда не уйти.

— Я нашел способ, — радостно сообщает он, — точнее сказать, способ нашел меня. Вот, смотри..

Он протягивает мне раскрытую ладонь, на которой, поблескивая в приглушенном вечернем свете, перекатывается волчок с четырьмя цветными полями.

Дрожь, прошедшая вдоль хребта, заставила нахохлиться, а потом и встряхнуться, взъерошив перья. Воспоминания рассеялись, оставив меня наедине с растерянностью, пораженную и испуганную.

Будь я в человеческом облике, я бы охватила себя трясущимися руками, сейчас же просто лежала на камнях, распластав крылья и закрыв глаза.

Лик! Сердце мое, боль моя, небо, куда я так стремлюсь… пропасть, куда я срываюсь… Значит, вот когда ты стал стал проводником… Выходит, именно этот мир тебе родной?

«Альвар Эрилик», — вспоминаю я его настоящее имя, и оно отзывается волной нежности и тоски..

Я собираю всю свою внутреннюю решимость и снова сажусь на самый край купели. Что бы ни было дальше, я должна это видеть…

— То есть, ты не исчезнешь на самом деле? — спрашиваю с тревогой?

— Для вас нет, как я понял, разве что стану более предсказуемым… отцу на радость, — ухмыляется он едко, но я успеваю разглядеть в глазах его боль и обиду, — а на самом деле окажусь совершенно в другом месте. Посланник сказал, что мне придется посетить все миры один за другим, чтобы найти решение какой-то там проблемы, а потом возвратиться сюда. Но, знаешь что? — он склоняется ко мне так близко, что я чувствую на своей щеке его прерывистое дыхание, — Я не вернусь, Дея! Я же не полный кретин, чтобы не воспользоваться таким шансом. Я уболтал посланника показать мне иные реальности, не все, но парочку. Там такое, Дея! Ты и представить себе не можешь! — грудь Лика часто вздымается, а в глазах читается такой неподдельный восторг, которого я еще никогда в них не видела. — Я смогу стать тем, кем всегда мечтал! Смогу сражаться, летать и по-настоящему заявить о себе. Там я не буду всем кругом чего-то должен, понимаешь?

Понимаю, но от этого не становится менее горько.

— Твой отец любит тебя, — пытаюсь я пробиться к нему..

— Он сам от меня отказался, пусть получит то, что заслужил, — отвечает Лик резко, зло.

Эта упрямая, почти детская в своей искренности обида, которую я вижу в нем, — плохой советчик, но он все уже для себя решил.

— А я Лик… как же я? — спрашиваю тихо.

Замешательство и смущение проступает в столь дорогих мне чертах, и он отводит взгляд. В первый раз за все время.

«Вот зачем он пришел ко мне», — понимаю я, — «не только, чтобы рассказать, но чтобы получить заранее мое прощение». Слезы душат меня изнутри, но разве я могу позволить себе, чтобы он запомнил меня глупой ревущей девчонкой? Я хочу улыбнуться через силу, но тут новая сумасшедшая мысль приходит мне в голову.

Сама не понимая, что делаю, я обхватываю ладонями его лицо и разворачиваю его к себе, глажу, убирая в стороны блестящие иссиня-черные пряди, не обращая внимания на изумление в глазах цвета вечерней грозы.

— Лик, пожалуйста, возьми меня с собой, — шепчу я горячо, — я тоже хочу быть проводником.

Я касаюсь его лба своим и замираю, напуганная собственной дерзостью.

— Дея, я не уверен, что это возможно, — он мягко накрывает мои руки своими и отводит их в сторону, — посланник сказал, что проводник должен быть один. Как только появляется новый проводник, прежний перестает им быть.

— Но я ничем не буду тебе мешать! Клянусь западным ветром! Я просто хочу… хочу быть с тобой, — я вытираю выступающие слезы рукавом, как простолюдинка или бестолковый малыш, — Подожди… этот всемогущий дух, который подослал к тебе посланника… он ведь может разрешить мне, правда?

Я хватаюсь за эту мысль, как падающий в пропасть — за ветку хилого кустарника.

— Лик, он может?

— Не знаю, — отвечает он, — я спрошу посланника, но…

— Я буду молить Его об этом, каждый день и каждый час… Я отдам все, что у меня есть, скажи Ему, ладно? Он должен услышать меня, должен, должен, должен…

Лик крепко прижимает меня к себе, гладит по голове, успокаивает, а я все-таки плачу, вцепившись в него, не представляя, как жить дальше, когда он уйдет…

Воспоминания мелькают, мельтешат перед глазами ворохом листьев, брошенных в лицо ветром.

В них я вижу себя со стороны.

Бледное лицо Джалидеи отражается в зеркалах. Она молча, опустив глаза, идет по коридорам, сопровождаемая слугами, отсылает их, заходя в свои покои. Закрывает двери и, опустившись на колени, начинает творить молитвы так, как умеет, как положено взывать к духам в Таар-ди-Ор: зажигает свечи, надрезает ладонь, смачивая кровью чашу из эльдиона, потом открывает окно, позволяя горным ветрам войти в комнату и почти всю ночь, продрогшая, просит у неведомого ей всемогущего духа, властвующего надо всеми мирами, только одного: сделать ее проводником, чтобы она могла следовать за тем, кого любит.

Но мольбы ее не трогают того, к кому были обращены. Джалидея понимает это на следующий день, когда подходит к Эрилику и спрашивает украдкой, когда он должен уходить. Лик смотрит на нее с недоумением и насмешливо осведомляется, куда это она так настойчиво хочет его отправить. Он по-прежнему остается собой, но тот огонек внутри него, который согревал ее — теплый, яркий, трепетный — исчезает. И она с отчаянием понимает, что опоздала.

С этого момента единственное желание ведет ее: отправиться следом за ним. Не о чем другом она не может больше думать…

Святилище. Ей удается выпросить у Владыки разрешение посетить святая святых раньше, чем произойдет церемония. Он не может отказать своей воспитаннице, внезапно утратившей интерес к еде, играм, учебе и проводящей дни напролет в уединении.

Нет, она не собирается готовиться к таинству, не желает раньше времени выбрать лари, как хотел когда-то Лик. Она снова и снова обращается мыслями к тому, кто должен ее услышать, достает из небольшого ларца, принесенного с собой, самое ценное сокровище свое — украшения, перешедшее к ней от погибшей матери. И замирает в нерешительности. Но она обещала отдать все, и она это сделает. Ларец с фамильными драгоценностями летит вниз со священного обрыва, становясь добровольной жертвой, принесенной неведомому жестокому духу.

Порыв ветра бросает в дрожь, я трясущимися от холода руками растираю плечи… Этот холод так созвучен беспросветной тоске внутри, что кажется вполне естественным… Только когда я успела сменить ипостась? Вопрос возникает — и тут же рассеивается, исчезает на границе сознания. Это совершенно не важно. Важно другое. Ежась, сутулясь, я подхожу ближе к краю обрыва, туда, где недавно я видела Джалидею, и кричу вдаль, в никуда, выплескивая нашу общую боль:

— Почему ты не ответил ей? Почему не сказал сразу, что это невозможно? Почему не помог, когда она так нуждалась в твое помощи? Ты, Всемирный разум, чтоб тебя… — меня начинает колотить. И не только от холода. Мне горько за девчонку, так искренне поверившую в невозможное, готовую отдать за дурацкую мечту свою не только память о матери… Я знаю, уже примерно знаю, что увижу дальше и сердце мое заранее разрывается от тоски и несправедливости, — Мир, она же так тебе верила!

— Поэтому я дал ей то, что она просила, — резкий голос, донесшийся откуда-то сзади, заставил обернуться. Никого там не оказалось, кроме все той же черно-серой надоедливой птицы. Она забралась на один из обломков высотой в человеческий рост и, склонив голову набок, внимательно разглядывала меня круглыми, поблескивающими патиной глазками. — Дал то, о чем ты меня просила, Дея!

На миг мне почудился рядом с птицей знакомый сияющий силуэт в белом. Светлые волосы мужчины раскиданы были по плечам, а правильное, пугающе красивое лицо хранило выражение легкой укоризны. Он сидел на том же обломке, с изящной небрежностью свесив одну ногу и обхватив колено второй руками. Я моргнула — и видение пропало, оставив меня один на один с новым обличием Единого.

— Мир! — воскликнула я, называя его привычным мне именем… — То, что я просила? О чем ты?

Птичий клюв издал столь насмешливый клич, что мне стало не по себе.

— Ну же, Деечка, подумай немного, — ответил Он, — ты все уже поняла.

Под взглядом Его по спине побежали мурашки. Знакомое ощущение накрыло меня: я одна напротив россыпи миров и вселенных… Взгляд этот заставлял все глубже и глубже всматриваться внутрь, в те закоулки собственной души и памяти, которых я так тщательно избегала. Правда ледяным водопадом обрушилась на меня, оглушив на миг, сбив с ног. Я бы точно осела за камни, если бы не взгляд зеленых птичьих глаз, который держал меня железным тросом, не давал возможности ни сбежать, ни рухнуть.

— Я тоже родом из этой реальности, — сказала, наконец, вслух.

— Да, — согласился пернатый, — твоя история началась именно в Таар-ди-Оре. Вам с этим упрямым мальчишкой удалось привлечь мое внимание. Про него я тебе потом расскажу, быть может, а вот ты удивила меня тем, с какой легкостью поверила своему другу, с каким упорством принялась меня упрашивать. Ты не роптала, о нет… ты пыталась меня подкупить так решительно, — птица каркнула, а в голове зазвенел мелодичный мужской смех, — … что я решил тебе помочь. Да и потом, мне самому любопытно стало, что из этого получится. Разумеется, менять из-за каприза одной девчушки законы мироздания я не собирался. Но нашел неплохой способ достичь желаемого. Ты хотела стать проводником — и ты им стала.

— Ты что, создал мою копию в Сером мире? — ахнула я, — Но подожди… — схватилась я за голову, — ты хочешь сказать, что моя жизнь на Земле: родители, детство — все это было не по-настоящему?

— С чего бы? — каркнула птица, — Все так и было, правдивее некуда.

— Но как? — не понимала я, — Как я могла жить одновременно в двух реальностях еще до того, как стала проводником?

Мир в обличии недоворона отрицательно покачал головой. Мол, фигушки тебе, Медея Сергеевна… а не ответ.

— Сама-сама — сама, — произнес он нетерпеливо, — зря, что ли, я столько мучился, сочиняя ту хитроумную штуку, которая встроена вам в башку? Память Джалидеи вернулась к тебе, так пользуйся, не отлынивай. Так уж и быть, даю подсказку: что ты знаешь о народе Таар-ди-Ора?

Я позволила чужим (моим?) воспоминаниям захватить себя.

Таар-ди-Ор… Горы, живые горы… ветер, реки, озера, каскады радуг и лари. Народ? До церемонии люди здесь не очень-то отличаются от населения других миров, разве что выносливее да здоровьем крепче. А вот после церемонии, после добровольного соединения с лари, они обретают бессмертную душу и крылья. В Таа-ди-Оре лари называют духами, но это не совсем так. Лари — бессмертные сущности, способные обращаться в летающих созданий. Их сознание — нечто среднее между сознанием зверя и стихии ветра — они не злые, не добрые, быстрые, вольные, ведомые инстинктами и неиссякаемым любопытством.

Обряду соединения душ многие и многие сотни лет. Он выгоден и людям, и лари. Первые получают возможность летать и надежду на вечную жизнь, вторые — полную гаму ощущений благодаря телесности и доступ к человеческому сознанию.

Не всем разрешалось соединяться с лари. Если человек был слишком слаб, душевно болен, имел очень слабую волю или был неуравновешен, проводить церемонию запрещалось. В противном случае, существовала опасность того, что животная природа возьмет верх над человеческим сознанием, и мир получит почти неуправляемого сильного и хитрого хищника.

Воспоминания о моем первом полете обступили меня: чистейший восторг, который я испытала, тугая воздушная подушка под только что обретенными крыльями, головокружительная высота и другая, дополнительная радость: теперь у меня много времени, чтобы добиться того, чего я жажду всем сердцем! Чтобы вымолить себе возможность найти Лика.

Бессмертные… Да, крылатый народ Таар-ди-Оре можно было называть и так. Правда, бессмертие это было не полным — они могли пасть в битве или разбиться о скалы, могли сойти с ума, но в остальном были совершенно не ограничены временем жизни. Бессмертные или имеющие две души.

Чем больше времени проходило со дня церемонии соединения, тем больше переплетались душа человеческая и душа лари, тем сильнее врастали друг в друга. И если случалось так, что спустя много-много лет человеческая душа отлетала в мир иной, душа лари, храня память о своей соседке, занимала тело и продолжала делать то, что считала действительно важным.

Воспоминания замелькали картинками в калейдоскопе.

Вот я, Джалидея, уже не ребенок, а молодая девушка, стою перед Владыкой. Тот сообщает, что я уже взрослая и пора искать мне хорошего жениха. Я только печально качаю головой: никакие женихи не интересуют меня…

«Я хочу стать отшельницей», — говорю я. Владыка хмурит соболиные брови, но не настаивает: считает это мое желание блажью…

Вот родственники плачут и уговаривают меня хорошенько подумать. Но это совершенно лишнее, я принимаю свою судьбу легко и радостно…

Я в небольшой уютной пещере. Наконец-то одна и могу проводить свое время в молитвах: теплый мягкий матрас на каменном полу, толстые циновки, небольшой очаг и живой родник — у меня есть все, что мне нужно…

Горы, воздух, летящие навстречу мне создания, похожие на птиц и оперившихся змеев — бессмертные в своей второй ипостаси. Ощущение беспокойства и надвигающейся бури, хотя небо безоблачно и чисто.

Я снова в своем убежище. Стою у самого входа и, прикрывая глаза рукой, с испугом смотрю на невероятно яркий свет, которым залиты горы от подножия до самых пиков. Потом земля уходит у меня из-под ног, я глохну от страшного шума и почти перестаю различать, где верх, где низ… Все трясется… Сверху на меня летят камни, я инстинктивно бросаюсь внутрь, к роднику, и почти успеваю добраться до него, когда в висок мне прилетает очередной булыжник, и я, распластавшись по вздрагивающей земле, падаю головой в студеную воду. Перед глазами мельтешат картинки… «Пожалуйста, — думаю я отрешенно, — пожалуйста, дождись»… и меня обступает тьма..

Требовательное карканье возвращает меня обратно в реальность. Недоворон с любопытством меня разглядывает.

«Ну? — слышу я мысленно, — узнала чего? И прекрати называть мое вместилище «недовороном».. раздражает, знаешь ли».

— Я умерла, — сообщаю я очень спокойно.