Невеста горца. Долг перед кланом

Глава 23

Я смотрю на Мину, распростертую рядом на смятой простыне, и не могу отвести глаз. Всего несколько месяцев назад эта девушка была для меня лишь раздражителем, а теперь стала центром моего мира. Как быстро все изменилось…

Я осторожно провожу пальцами по выбившейся прядке на ее щеке. Она моя жена. Моя. И я без ума от нее.

Мина шевелится, прижимаясь ближе ко мне, и у меня сжимается грудь от нахлынувшей нежности. Никогда бы не подумал, что могу чувствовать настолько сильно. Раньше я считал проявления любви слабостью, пустой романтикой – но сто́ило ей появиться в моей жизни, чтобы все перевернуть.

Я помню, как еще совсем недавно боялся привязанности. Держался холодно, скрывал каждую эмоцию за маской спокойствия. Но с Миной у меня больше не выходит быть бесчувственным камнем. Когда она рядом, во мне словно просыпается другая сторона – нежная, безумно любящая, потому что она такая же по отношению ко мне и игнорировать это невозможно.

Наши взгляды встречаются и уголки ее губ поднимаются в легкой улыбке.

– Доброе утро, – шепчет она хрипловато.

– Очень доброе, – не могу сдержать улыбку.

Она прижимается щекой к моей ладони, и в этом жесте столько доверия, что у меня пересыхает в горле.

Минуты текут в уютной тишине. За окном щебечут птицы, легкий ветер шевелит занавески. Голова Мины лежит на моей груди, а ее красивые сонные глаза то открываются, то закрываются, словно она с трудом борется со сном. На ее шее алый след моего поцелуя, и это пробуждает во мне гордое удовлетворение. Моя дикая кошка, которую когда-то пришлось укрощать, теперь сама льнет ко мне ласково. Но искорка упрямства все еще пляшет в ее взгляде и я рад, что не сломал ее огонь. Я полюбил каждую грань ее характера – и мягкость, и дерзость. Без этого не было бы ее, моей Мины.

Она скользит кончиками пальцев по моей груди, невесомо, чуть задумчиво. Я чувствую, что ее что-то тревожит: по тому, как она прикусила губу, как взгляд ее стал серьезным. Но молчу, позволяя ей решиться. Со временем я понял, что нельзя давить на нее – нужно дать ей самой раскрыться.

Наконец Мина тихо спрашивает:

– Асад… – и замолкает, словно не знает, с чего начать.

Я осторожно накрываю ее руку своей.

– Что такое?

Она переводит дух, и в ее больших глазах мелькает неуверенность.

– Ты думаешь о нашем будущем? – Мина сглатывает и уточняет почти шепотом: – О детях?

Я удивленно приподнимаю брови. Этот разговор всплывает неожиданно. Дети… Наши дети. Сердце словно делает кульбит. Я представлял себе Мину с ребенком на руках – крошечным малышом с ее глазами – но не думал, что она заговорит об этом так скоро.

– Ты спрашиваешь, что я думаю о детях? – тихо переспрашиваю я, всматриваясь в ее лицо. Мина кивает, не отводя взгляда. – Раньше я почти не думал об этом. У меня всегда было слишком много обязанностей и дел. Дети, как и женитьба, были… ну, чем-то, что «когда-нибудь потом, не сейчас».

Мина молчит, прислушиваясь к каждому моему слову, пытаясь понять, куда я клоню. Я вздыхаю и перевожу ладонь на ее талию, ласково поглаживаю ее там, где тонкая простыня сползла и открыла нежную кожу.

– Но это «потом» наступило, – говорю я увереннее. – Наступило, когда в моей жизни появилась ты. Ты все изменила, Мина. Раньше у меня была только ответственность – перед семьей, перед кланом. А сейчас… Сейчас у меня есть желание. Мое собственное, сердечное желание – иметь семью. Настоящую. С тобой.

Ее глаза теплеют, тревога сменяется осторожной радостью, но она еще не уверена до конца.

– Ты этого хочешь? – шепчет она. – Правда хочешь? Не потому что так надо, а…

Я не даю ей договорить. Наклоняюсь и прижимаюсь лбом к ее лбу, глядя прямо в глаза:

– Я хочу наших детей, – говорю твердо. При этом слово “наших” я буквально ощущаю на языке, такое оно значимое. – Хочу маленькую Мину с твоей улыбкой. Или сына, унаследовавшего твой непокорный характер.

Она ошеломленно выдыхает, затем неожиданно фыркает:

– Непокорный характер?

– А разве нет? – я усмехаюсь, вспоминая все ее дерзкие выходки. – Будет бегать по всему дому, командовать старшими…

– Ох, тогда тебе не позавидуешь, – хихикает Мина.

– Мне? – дразню я в ответ. – А тебе самой? Если у нас родится такой упрямец или упрямица… Ты справишься?

Она делает вид, что задумалась, морща лоб:

– Хм… ну, учитывая, что одного упрямца я уже как-то приручила… – и она лукаво смотрит на меня снизу вверх.

Поджав губы, я качаю головой, изображая строгость:

– Кого это ты приручила, м-м?

Мина улыбается, широко и искренне и мое сердце на мгновение сбивается с ритма. До чего же она красивая, когда счастлива!

– Тебя, Асад, – шепчет она, приближаясь и целуя мой подбородок. – Я приручила тебя.

Я сначала хмыкаю, готовый поспорить, но ее губы скользят к моим, и все мысли улетучиваются. Я целую ее крепко, вкладывая в поцелуй всю свою любовь, всю нежность, на которую способен. Она тихо мурлычет от удовольствия, отвечая мне тем же.

Когда мы отрываемся друг от друга, оба чуть запыхавшиеся, я возвращаюсь к серьезному разговору:

– Мина… – произношу ее имя мягко. – Это не значит, что мы должны рожать ребенка прямо сейчас. Тебе ведь остался последний год в университете, да?

Ее взгляд теплеет еще сильнее, становится глубоким, как омут. Она прижимает мою руку к своей щеке и тихо признается:

– Я никогда не думала, что захочу детей в ближайшие годы. Но… – она чуть краснеет, и я практически ощущаю, как трепещет ее сердце, прежде чем она продолжает: – Но с тобой я вдруг начала об этом мечтать.

Эти слова проникают прямо в душу. Месяц назад я бы не поверил, что услышу подобное от своей жены, которая тогда меня ненавидела всем сердцем. А сейчас она смотрит на меня сияющими глазами и говорит, что мечтает родить нашего ребенка. Моего ребенка.

– Мина… – голос непроизвольно хрипнет от переполняющих чувств. – Ты даже не представляешь, как…

Я осекаюсь. Как выразить ей то, что внутри? Слова всегда давались мне тяжело. Но я знаю – она ждет, она хочет знать, что у меня на душе. Я касаюсь кончиком пальца ее нижней губы и говорю медленно, отчетливо, чтобы она прочла по моим глазам каждое слово:

– …как сильно ты мне нужна. Как сильно я тебя люблю.

Мина замирает. Ее глаза наполняются блеском слез. Она бросается ко мне, обвивает руками мою шею, прижимается всем телом.

– Я тебя тоже люблю, Асад, – шепчет она горячо. – Очень-очень!

Я с силой прижимаю ее к себе и впечатываю поцелуй в ее волосы, вдыхая родной аромат.

Некоторое время мы просто держим друг друга, и в этой близости – вся наша негромкая клятва на будущее. Я закрыл бы ее от всех бед мира, если бы мог. Но жизнь научила, что защитить любимых можно не стенами и замками, а верностью и поддержкой.

– Знаешь, о чем я думаю? – тихо говорю я, ощущая, как она расслабленно дышит у меня на груди.

– О чем? – отзывается она лениво, будто наполовину опять погрузилась в дрему у меня в объятиях.

– Что наши дети будут свободными. – Я провожу ладонью по ее спине. – Я не допущу, чтобы когда-нибудь наша дочь или сын почувствовали то, что чувствовала ты. Ни за что.

Мина приподнимается и смотрит на меня серьезно. Я продолжаю, глядя ей прямо в глаза:

– Они никогда не узнают, что такое клетка из долга или страха. Я никогда не буду решать, что для них хорошо, против их воли. Я обещаю.

Она молчит, и по ее щеке неожиданно скатывается слезинка. Я встревоженно стираю ее большим пальцем:

– Эй, ты что…

Но Мина улыбается сквозь влагу в глазах:

– Я в порядке. Просто… – она вздыхает, словно подбирая слова. – Просто я счастлива.

У меня внутри все замирает от этих простых слов. Счастлива. Значит, я смог. Я сумел сделать ее счастливой, несмотря ни на что.

– И я счастлив, – тихо говорю я в ответ.

Я втягиваю ее в очередной поцелуй, уже чувствуя, как разговор растворяется в новом всплеске нашей страсти. Ее губы такие сладкие, тело гибкое и теплое, откликается на каждое мое движение. Мои последние осознанные мысли тонут в этом блаженстве обладания ею, но телефонный звонок обрывает все резким звуком.

Нехотя оторвавшись от нее, я смотрю на экран и увидев имя дяди Чингиза, впервые в жизни игнорирую его звонок.

***

С тех пор как мы переехали, отношения с дядей Чингизом заметно изменились. Я чувствую это буквально кожей каждый раз, когда оказываюсь рядом с ним. Его молчание стало тяжелым, а короткие, недовольные взгляды раздражают больше, чем могли бы открытые обвинения. Но открытого разговора не происходит – дядя Чингиз слишком горд, чтобы прямо высказать свое недовольство, и слишком привык решать подобные вопросы давлением. Он хочет вызвать во мне чувство вины, чтобы я извинился и задобрил его. Так он делает со всеми людьми, привыкнув к подобострастному отношению окружающих из-за своего высокого положения.

Вместо откровенного диалога он начинает придираться по пустякам. Каждая встреча превращается в череду мелких уколов, замечаний, брошенных вскользь, но достаточно явных, чтобы понять его настроение. То я «слишком редко приезжаю», то «совсем забыл о своих обязанностях», то «работаю спустя рукава». Пустые обвинения, которые на самом деле для него самого не значат ничего, кроме способа донести свою обиду.

Сегодня он приехал в офис, чтобы обсудить некоторые дела. Мы сидим друг напротив друга, и между нами словно невидимая стена. Он медленно перелистывает бумаги, делая вид, что очень внимательно читает. Я же спокойно жду, когда он наконец соизволит закончить свой театр.

– Ты мог бы лучше проверять документы, – внезапно произносит он, не поднимая глаз. – Невнимательность в делах говорит о многом.

Я молча вздыхаю. Очередной мелкий укол, очередное необоснованное замечание, призванное вывести меня из себя. Внутри поднимается раздражение, но я быстро беру себя в руки.

– Все составлено верно, дядя, – спокойно говорю я. – Если есть конкретные ошибки, покажи мне.

Он не отвечает сразу, продолжая листать бумаги с притворным вниманием. Затем медленно поднимает голову и смотрит на меня своим тяжелым взглядом.

– Ты знаешь, о чем я говорю, Асад, – произносит он ровным голосом, полным скрытого недовольства. – О невнимательности и несерьезности в целом.

– Дядя, если хочешь поговорить о другом, скажи прямо, – отвечаю я, не отводя взгляда. – Я устал от этих игр.

Он хмурится, его губы сжимаются в тонкую линию.

– Это не игра, Асад. Это вопрос уважения.

– Я уважаю тебя, – спокойно отвечаю я. – Но если ты ждешь от меня извинений за то, что я защищал Амиру, то напрасно. Мне не за что извиняться.

В комнате повисает тягостная тишина. Чингиз молчит, буравя меня взглядом. Я чувствую, как в воздухе разливается напряжение, но не отвожу глаз, не давая ему повода думать, будто меня мучают сомнения.

– Иногда нужно уметь уступать, – говорит он, наконец, с нажимом.

– Иногда нужно уметь признавать свою неправоту, – отвечаю я спокойно, но твердо. – В этот раз я не был неправ.

Он отбрасывает бумаги в сторону, явно раздраженный моей реакцией. Я вижу, что он хотел иного: смирения, покорности, желания задобрить его. Но он не получит этого от меня. Я не считаю себя виноватым.

– Ты изменился, Асад, – с горечью произносит он. – Это твоя жена так влияет на тебя? Зря я навязал ее тебе, она хоть мне и родная, но характер у нее дурной.

– У моей жены прекрасный характер, дядя. Но меня оскорбляет, что ты думаешь, будто у меня нет своего мнения. Разве за все эти годы ты еще не понял, какой я человек?

Чингиз смотрит на меня еще несколько секунд, затем раздраженно машет рукой.

– Мне не нравится твой тон, Асад, – резко произносит он. – Говори что хочешь, но до женитьбы ты не выступал против меня.

– Ты тоже раньше не пытался за моей спиной выдать замуж моих сестер, дядя. Ты ведь знаешь, как я дорожу своей семьей. Я женился на Мине по твоей просьбе и не жалею об этом. Я благодарен. Но выдавать Амиру замуж за негодяя было твоим худшим решением. Отныне я хочу провести черту между нашими личными и рабочими отношениями. Да, мы родственники, но решения относительно своей семьи я буду принимать сам, без твоего вмешательства. А что касается работы… Ты мой начальник. Как скажешь – так и будет.

– Вот значит как! – едва сдерживает ярость дядя, глядя на меня прищуренными глазами. – Что ж, будь по-твоему, Асад. Мы родственники, ты прав, но ты переступил черту и проявил неуважение ко мне. Я больше не могу доверять тебе. Я передаю твою должность Азамату.

Если он надеялся этим уязвить меня, то просчитался.

– Как пожелаешь, – отвечаю сухо. – Я сегодня же напишу заявление.

– Это не значит, что ты уходишь из компании, – хмурится дядя Чингиз. – Ты просто больше не являешься ее руководителем.

– Я все же предпочитаю уйти, – говорю, глядя ему в глаза и едва скрывая улыбку. – Моя репутация не позволяет мне быть на вторых ролях возле неопытного мальчишки, дядя. Не беспокойся за меня, у меня есть несколько хороших предложений. До сих пор я не уходил из уважения к тебе, но раз ты сам этого хочешь, я могу со спокойной совестью попробовать себя в другой сфере. Банковское дело мне как-то приелось.

Он не находится с ответом, но по выражению его лица я вижу, что он уже жалеет о своих словах. Слишком поздно. Я не солгал, я давно хотел поменять род деятельности, но не позволял себе уйти от него, слишком преданный и обязанный ему за свою хорошую жизнь. Однако, я не могу посвятить ему всю свою жизнь. Пора начать думать о себе и о своей маленькой семье, а не о благополучии всего рода Ардашевых.

Я встаю и спокойно направляюсь к двери. Перед выходом останавливаюсь и поворачиваюсь к нему.

– Я надеюсь, что однажды ты поймешь, почему я так поступил, дядя. И, возможно, тогда мы сможем поговорить как раньше. По-настоящему.

Он молчит, отвернувшись к окну. Я закрываю дверь за собой, чувствуя, как напряжение медленно покидает меня. Внутри остается неприятный осадок, но одновременно приходит облегчение от того, что я не позволил ему манипулировать собой.

Если дядя Чингиз хочет продолжать вести себя как обиженный ребенок, это его право. Я же буду продолжать вести себя так, как считаю нужным, защищая тех, кого люблю, и не принося извинений за свои принципы.