Нортланд

Глава 17. Косвенный язык и голоса безмолвия

Мы были в безупречном доме, ровно так я его про себя и назвала. Все это было в высшей степени забавным, потому как я очутилась в месте, так похожем на то, что описывал мне Себби. За каждым окном был лес, и мне казалось, будто дороги отсюда нет.

Все было таким красивым, что, в конце концов, казалось ненастоящим, игрушечным. Тонкость каждой незначительной вещицы здесь была фактически декоративной. Подсвечники, шкатулки, шкафчики, ручки на дверях, все было сделано так, словно не имело никакой другой функции, кроме услаждения зрения.

Все эти вещи должны были быть крошечными, чтобы их можно было поместить в кукольный домик. Все казалось мне неудобным — запутанные коридоры, винтовые лестницы, с которых слишком легко упасть, резные узоры на подлокотниках, куда невозможно на самом деле положить руки.

Так что, несмотря на красоту, все вокруг было каким-то болезненно неудобным. Особенная строгость роскоши. Держи спину прямо, ходи осторожно, а лучше стой на месте. Все удовольствие предназначено для глаз, остальное, напротив, должно содержаться в аскетичной суровости. Даже кровать в моей комнате показалась мне, по зрелому измышлению, не слишком удобной. Зато меня окружали прекрасные картины на стенах, роскошные диваны, обитые черным бархатом, белоснежный рояль, укрытый кружевом. Все было таким прекрасным и чужим.

И хотя комната уже принадлежала мне, я пребывала здесь достаточно долго для того, чтобы оставить дыхание жизни, чувствовалась в ней и интуитивно во всем доме нечто запустелое. Он был словно прекрасный сад, первый год покинутый хозяевами. Состояние этого дома еще не было определено — его нельзя было в полной мере назвать заброшенным, однако некоторая сухая, лавандовая пыльность и тоска уже оседали на каждой поверхности. Этому дому не хватало обитателей.

Встать оказалось тяжелее, чем я думала. Как быстро мое тело забыло о том, для чего было заботливо выпестовано эволюцией. Прямохождение оказалось непростой задачей, меня шатало, как пьяную. Поддерживая меня на очередном, не слишком удачном, повороте, Рейнхард сказал:

— Тебе нужно поесть.

— Вели слугам подать жаркое.

Я махнула рукой, и это непредсказуемо подействовало на мою маневренность. Рейнхард снова поддержал меня, затем взял на руки.

— Это дом Ханса. Ханс утверждает, что таков был его подарок на восемнадцатилетие.

— А мне подарили колечко с лунным камнем.

— А мне дали вторую порцию яблочного пирога. Впрочем, мы не об этом.

Я обняла Рейнхарда за шею, принялась рассматривать подарок Ханса.

— Так я никогда не научусь ходить заново, — сказала я. — Поставь меня.

Я не удержалась и поцеловала его в лоб.

— Меня раздражает мельтешение.

Рейнхард не говорил мне, что от меня, собственно, нужно. Но я не спешила переспрашивать. Теперь, снова перебравшись из глубин своего подсознания в область реального и значимого, я хотела насладиться этим сполна.

Роскошь здесь отличалась от той, что я видела в гостинице. В ней не было натянутости, что одновременно лишало ее драматичности и особого рода безвкусицы, строящейся на подражании стилю. Здесь все было предельно настоящим. Богатство, как образ жизни многих поколений, представляло собой почти отталкивающее зрелище. Его место было в музее.

Безупречная столовая с длинными окнами, длинным столом, длинными пейзажами на стенах и стульями с высокими, обитыми тканью спинками, даже вышивка на которых стоила так дорого, что прикасаться к ней было кощунством — все это выглядело осиротевшим без сновавших вокруг слуг.

На задрапированном столе обосновались красивые тарелки с разогретыми полуфабрикатами. Я засмеялась.

— Что с тобой? — спросил Рейнхард. — Твой разум безвозвратно поврежден?

— Это абсурд есть сосиски из бумаги и надежд в таком месте.

— Пижама Ханса сделала тебя привередливой.

Я скептически осмотрела себя. Шелковая пижама на мне ощущалась, как перспектива бессмертия или облегчение после долгой болезни (второе, впрочем, было общей характеристикой моего нынешнего состояния). Цвет ее был белый, но шелк поблескивал в электрическом свете, и я казалась самой себе каким-то сказочным существом. Пижама была мне велика, оттого почти потеряла подобие силуэта и казалась просто тканью, в которую меня хитрым образом завернули.

— Спасибо, Ханс, — сказала я.

Они сидели за длинным столом. Ханс, Маркус, Ивонн и Лили с одной стороны, а Лиза — с другой. Она ела конфету за конфетой из хрустальной миски и аккуратно складывала фантики.

— Вам не за что меня благодарить, — сказал Ханс.

— Она тебе даже не подходит, — добавил Маркус. Он то и дело щелкал зажигалкой, но когда Маркус потянулся за салфеткой, Ханс стукнул его по руке.

— Прости, но нет.

А я подумала, что они могут быть почти забавными. Маркус снова щелкнул зажигалкой, посмотрел на меня, сквозь язычок огня и широко улыбнулся.

Рейнхард усадил меня за стол и пододвинул ко мне тарелку.

— Надеюсь, ты потерпишь мещанскую еду.

— Я думала, скорее ты не сможешь с ней смириться.

Рейнхард и вправду не ел. Казалось, сосиски с сыром вызывают у него личную, глубоко прочувствованную неприязнь. Я же накинулась на еду с неожиданным для себя аппетитом. Жирное, жареное, пересоленное на пару минут заняло в моей душе все место. Я ела, забыв о том, где я и с кем, и не было ничего, кроме животного счастья утоления голода.

Быть может, так же чувствовали себя солдаты в Доме Жестокости.

Странное дело, мне не хотелось рассказывать Рейнхарду о том, как я испугалась, о том, как благодарна ему за то, что он был рядом. Все это стало слишком личным, почти постыдным, эти чувства хотелось спрятать. В то же время я хотела быть рядом с ним, физически ощущать его тепло.

Рейнхард тоже не говорил ничего об инциденте с Себби, словно бы все было забыто, и то, что ощущаю теперь я, его совершенно не интересовало.

Лили и Ивонн держались куда менее испуганно, чем раньше. Ивонн пила вино, то и дело подливая в бокал еще рубиновой жидкости из пыльной бутылки.

— Этому вину, — сказал Ханс. — Тридцать четыре года. Думаю, вы пьете его несколько поспешно, фройляйн Лихте.

Ивонн послала ему воздушный поцелуй и снова сделала глоток. Лили возила вилкой по тарелке. Все это напоминало семейную сцену из какой-то черной комедии. Не хватало трупа в ванной.

Все были по-особенному напряжены. Словно бы ждали чего-то. За окном щебетала птичка, был день в самом разгаре, золотой и зеленый, и еще в пятнах цветов. Сада не было, однако дом окружали кусты ирисов и гортензий. Все казалось мне невероятно ярким, словно кто-то щедрой рукой добавил красок в происходящее. Я долгое время не замечала, что Лиза болтает.

Ее голос звенел, струился, был похож на ручей, извивающийся между камней.

— Я так мечтала об этом, — говорила она. — Так мечтала! Однажды, мне даже снилось, как я нахожу вас. Обычно мне снится еда, но тут мне снились вы.

Сказав слово "еда", Лиза облизала пальцы. Некоторая перемена в ее интонации, грудной, чуточку слишком интимный голос давали понять, о какой именно еде она говорит. И хотя Лиза слизывала с пальцев сахар, слишком легко представлялась на ее языке кровь.

— Снилось, — говорила она. — Что я больше никогда не буду одинока. Это такое тепло. Я никогда не испытывала такого тепла. Ну, может быть, в детстве. Очень давно. Но я плохо помню.

Рейнхард, Маркус и Ханс слушали ее с одинаковыми выражениями лиц — чуть удивленными, несколько скептическими. Казалось, она говорит на чужом для них языке.

— Ну, знаете, — повторила Лиза, подавшись вперед. — Тепло.

Я посмотрела в окно, на нежный кружок солнца, питающий все вокруг, и подумала, что примерно понимаю, о чем говорит Лиза. Ивонн закатила глаза. Лили сказала:

— Лиза, ты, наверное, не уверена.

Лиза тут же обратилась к Лили. Ей было свойственно какое-то особенное, хищное внимание к собеседнику. Лиза снова подалась вперед, протянула руки к Лили, погладив пальцами стол совсем рядом с ней, как игриво перебирающая лапками кошка.

— Почему ты так решила?

— О чем вы вообще? — спросила я.

— Ты все пропустила! Хорошо, что ты выздоровела, теперь я все тебе расскажу. Значит, слушай…

Казалось, Лиза с еще большим рвением играет дурочку. Я понимала, зачем ей это нужно. Ей не хотелось показывать солдатам, что она — достойная соперница. Так было, пожалуй, безопаснее для Отто. Лучший выход для Лизы — не иметь веса в интригах, считаться приложением к Отто, его милой куколкой.

— Мои новые друзья сказали, что могут присоединить меня к себе. Что им тоже кого-то не хватает. Как мне.

Я посмотрела на Рейнхарда, Ханса и Маркуса. Если им и вправду кого-то не хватало, это было незаметно. Маркус снова щелкнул зажигалкой.

Огонь, подумала я, много огня. Он был с радостью поджег весь мир. Ведь, если подумать, этого Маркус и хотел. Раньше, будучи цельным, человеческим, он маскировал эти желания за идеями о тотальной переорганизации общества. Теперь Маркус мог быть честным с самим собой — он хотел посмотреть, как горит все на свете. Рейнхард вырвал у него из рук зажигалку и закурил.

— Но действительно, Лиза, — сказал он как можно более мягко. — Мы ни к чем тебя не принуждаем. Это предложение, от которого вполне можно отказаться.

Она вдруг вскочила, прошлась вдоль стола, каблучки ее застучали по паркету. Я почувствовала себя бесконечно чужой в этой столовой. Хотя "бесконечно" все же слишком сильное слово — Лили и Ивонн, наверняка, ощущали себя так же. Мы даже пододвинулись друг к другу, испытывая невольную солидарность видов.

Я не понимала ни единого ее чувства. Лиза расхаживала по столовой, не руководствуясь ни одной из известных мне эмоций. А вот Рейнхард и его фратрия все понимали.

— Я люблю Отто, — сказала она. — Так люблю! Как никого на свете! Но он не поймет, никогда-никогда не поймет, как это — быть одной. Он никогда не был настолько один.

Слово "настолько" Лиза выделила, словно оно было лезвием, которым Лиза наносила себе рану. Она зажмурилась, затем распахнула свои особенные, кукольные глаза.

— Я всю жизнь была совсем-совсем одна. Я лежала в комнате и даже не думала ничего. А потом, когда Отто достал меня оттуда, все сразу стало таким сложным и приятным. Но я всегда чувствовала пустоту вот здесь.

Лиза постучала себя пальцем по виску, Ивонн засмеялась, но мы с Лили одновременно шикнули на нее.

— Это как будто у меня не хватало руки или ноги. Или даже больше. Куска моего сердца. Я должна была быть связанной с кем-то. И без кого-то я чувствовала себя крохотной. Не существом, а только подобием существа. Как…

Она замолчала, а затем выпалила.

— Как тератома. Я должна была стать кем-то самостоятельным, но развилась неправильно. Я стала уродливым куском себя. Без разума.

А я подумала, ведь то, что Лиза говорит — абсурдно. Ее разум самостоятелен, эмоции принадлежат ей, и она кажется намного более свободной, чем любой из солдат. Лиза схватила один из стульев, прижала его к себе, словно хотела с ним потанцевать. Его вес был для нее не больше веса плюшевой игрушки, оттого легкость, с которой она обращалась с этой немаленькой вещью, была странной и тревожащей.

— Я часто представляла, что будет, когда я найду таких, как я.

— Фройляйн Зонтаг, — сказал Ханс. — Это изменит вашу жизнь.

— И никто из нас не гарантирует, что эти изменения пойдут вам на пользу.

— Нас будет четверо. Всегда.

Лиза отчаянно кивнула. А я вдруг переглянулась с Лили, увидев в ее глазах отражение собственных чувств. Никто не спрашивал нас. Судя по всему, именно нам предстояло соединить их. Я не знала, как именно и не знала, сумеем ли мы вообще. Я сидела здесь, размышляла на эту тему, однако мои чувства и чаяния никого не волновали. В этом разговоре у нас с Лили и Ивонн было не больше прав, чем у инструментов перед началом работы.

— Да, всегда, — сказала Лиза.

— И ты не пожалеешь? — спросил Рейнхард.

— Не пожалею.

Рейнхард вдруг хлопнул в ладоши, так что я вздрогнула.

— Значит, решено.

Он улыбнулся, то ли изображая, то ли испытывая радость.

— Ванная достаточно торжественное помещение для этого действа?

— Нет, — сказал Ханс. — Я, однако, настаиваю на ней. Вдруг будет много крови.

— Вдруг? — спросила я.

Рейнхард помог мне подняться.

— Твоя задача, — сказал Рейнхард. — Соединить нас. Я не знаю, как это будет происходить. Но это ничего. Маленькие сюрпризы и составляют великую прозу жизни.

Он казался необычайно, обаятельно взвинченным. Покрутил меня, словно в танце, несмотря на мое негодование. Лили и Ивонн встали. Взглянув на Маркуса, Лили словно сказала ему что-то. Маркус пожал плечами.

Ивонн так и не смотрела на Ханса. И хотя связь между ними была такой же сильной, как и между мной и Рейнхардом, Ивонн избегала показывать это. Она чувствовала себя виноватой.

В отличии от меня, она перекроила человека, имевшего прежде жизнь, разум и, возможно, счастье. В отличии от Лили, она сделала это по собственному желанию, все это время брав деньги от фрау Бергер. Наверняка, Ханс помнил это.

Лиза захлопала в ладоши. Вдруг все вокруг показались мне актерами, терпеливо играющими свои роли. Элементы спектакля были повсюду, даже декорации казались слишком прекрасными для того, чтобы полноценно, трехмерно присутствовать в реальности. Несмотря на искренность желаний Лизы, я неожиданно подумала, что ей хочется обезопасить Отто.

Они больше ничего не скроют от нее.

Несмотря на явное ощущение родства между Рейнхардом, его фратрией и Лизой, я почувствовала, что и им выгодно привязать ее к себе. Каждый здесь имел дополнительный мотив, кроме чувств. Словно в старой пьесе, где в самом конце, в хорошенькой гостиной выстреливают все ружья, спокойно висевшие на стенах в первом акте.

Напыщенные слова, насыщенные краски. Мне захотелось захлопать в ладоши, и я некоторое время ждала, пока опустится занавес.

Рейнхард, однако, повел меня в за собой, представление продолжалось. Мы прошли сквозь темный коридор: бордовые стены, бордовый пол, бордовый потолок и черно-белые фотографии бесконечных Бергеров.

В конце коридора, незадолго до нужной нам двери, я увидела фотографию самого Ханса. Он широко и весело улыбался. На нем была модная гоночная куртка, в руке он крутил очки. В самом этом движении, неловко запечатленном камерой, была веселая наглость, которую шумно не одобряла фрау Бергер.

Ханс, тем не менее, казался очень приятным. Герой романтического фильма или кто-то в этом роде. Он и сам замер перед собственной фотографией. Посмотрел на нее, склонив голову набок.

Я подумала, даже если бы Ханс улыбнулся, у него больше не получилось бы быть похожим на паренька с фотографии. Он им больше не был.

Мы вошли в ванную, и когда Ханс включил свет, все показалось мне совершенно ослепляющим — хрусталь, зеркала, лампы повсюду. Ванная была такой просторной, что могла бы служить мне гостиной. Все сияло. Даже золото кранов от бесконечного света казалось распавшимся на искры.

Я встряхнула головой, чтобы очертания комнаты встали на место. В ванной мы могли бы поместиться всемером. И, наверное, хватит места даже для Отто. Рейнхард запрокинул голову, рассматривая себя в зеркальном потолке.

— Ханс, — сказал он. — Это потрясающе.

— Потому, что здесь нет ни одной поверхности, в которой ты не можешь себя увидеть? — спросил Маркус. А Ивонн сказала:

— Пожалуй, нужно принести шампанское.

Глаза ее светились чистым, нежным восторгом. Так выглядят, наверное, люди, впервые в своей жизни влюбившиеся.

Несмотря на блистающую красоту ванной комнаты, здесь отсутствие хозяев было еще более очевидным. Никаких зубных щеток, шампуней, кремов. Пространство, которое для всех оставалось чужим.

Я вдруг почувствовала, что мы словно дети, решившие поиграть, пока родителей нет дома. Мальчики и девочки, затеявшие нечто опасное.

— О, — сказал Маркус. — Мы забыли самое главное.

Он прошел к двери, отстранив от нее нас с Лили, и я подумала, что не удивлюсь, если он вернется с пистолетом. Лиза сказала:

— Невероятно! Так красиво! Как…торжественно будет сделать это здесь.

А я подумала, что все настолько же нелепо, как, скажем, свадьба в ванной. Затем я сравнила себя с подружкой невесты в чужой пижаме и успокоилась на этом. Все было гротескно-комедийным, однако хрусталь и зеркала придавали некую пронзительную ноту, невыразимую грусть никому не нужного богатства, одиночество и ощущение ничтожности.

Рейнхард рассматривал себя в каждом зеркале, не спеша прохаживаясь мимо. В этот момент он показался мне очень настоящим. Насколько это слово вообще применимо к нему, я не знала, но ощущение накрыло меня с головой. Рейнхард, быть может, не был человеком, по крайней мере полностью, но в нем было нечто предельно реальное, ощутимое и личностное. Он сказал:

— Девушки, я слышал о подобных операциях. Однако же их технология мне неизвестна. Так что предоставляю вам полную творческую свободу.

Лиза запрыгала на месте:

— Пожалуйста! Пожалуйста! Препожалуйста!

Она запищала так громко, что мне захотелось зажать уши.

— А мы точно уверены в том, что хотим этого? — спросил Ханс. Рейнхард пожал плечами.

— Полагаю, что ко всему можно привыкнуть.

Маркус принес безымянные пузырьки.

— Что-то я не вижу здесь капельницы, — сказала Лили.

— И я не вижу, — ответил Маркус. — Но, по секрету, его можно пить. Только фармакокинетические показатели несколько упадут.

Ивонн покрутила в руке бокал, затем взяла из рук Маркуса один пузырек.

— Значит, шампанское отменяется.

Ивонн откупорила его и наполнила прозрачной жидкостью бокал. Она залпом выпила все, поморщилась и отбросила бокал в ванную. Он звякнул, возвещая о последнем моменте своего цельного бытия.

— Прошу прощения, Ханс, — сказала Ивонн. — Не справилась с чувствами.

— Все в порядке, не стоит извинений.

И если Ивонн издевалась, в тех пределах, в которых могла позволить себе это, то Ханс был вполне серьезен. Маркус поставил пузырьки на столик у раковины, и мы разобрали их. Я долго вертела свой, пытаясь найти хоть какой-то опознавательный знак. Ничего. Лекарство-призрак.

— Что это? — спросила Лили.

— Если ты думаешь, — сказал Маркус. — Что нам так сразу и известно решительно все, ты ошибаешься.

А я подумала, что наконец-то почувствую вкус этого препарата и узнаю о нем хоть что-то. У него появятся объективные характеристики. Я аккуратно вскрыла пузырек и сделала глоток. На вкус его прозрачное содержимое оказалось соленым, как физраствор.

Я с удовольствием приняла этот ясный признак, отличающий источник моей силы. Пить его было самую малость противно, как морскую воду, но вполне переносимо. Когда я отставила пузырек, Лили только начинала пить. Она предприняла несколько попыток, ей явно было противнее.

Когда закончила и она, Рейнхард, Ханс и Маркус одновременно сняли фуражки. Движения их были настолько синхронными, что стало даже страшновато. В Нортланде никогда не заканчивается военный парад.

Лиза бродила от одного к другому с театральным восторгом куколки, которой играет маленькая девочка. Куколка и солдатики. Мы способны создавать только игрушки.

Мы не знали, что делать. Мы чувствовали себя чужими. Между Лизой и фратрией Рейнхарда что-то происходило. Оно не было видимым и не ощущалось правильно, потому что мы не существовали в той же форме, что и они.

— Так, — сказала Лили. — Я понятия не имею, что нужно делать!

Я кивнула. Никто не обратил на нас никакого внимания. Лиза продолжала ходить от одного к другому, и это уже напоминало какой-то танец. У всего было значение, ускользавшее от меня. А мне было неловко в этой красивой ванной для съемок дорогого порнофильма, среди этих существ, нуждающихся в том, что я не могу дать.

Наблюдать за ними было интересно. Словно я стояла перед клеткой в зоосаду, где жили те, кто имел со мной нечто общее, но совершенно не был мне понятен. Я с наслаждением наблюдала за движением Лизы и странной неподвижностью солдат. А потом Рейнхард поцеловал ее, и я вдруг почувствовала ревность, которая мгновенно стерла все границы между нами.

И я подумала, какой обман, представлять себя зоофилкой в зоосаду, а потом вдруг осознать, как злишься. И хотя поцелуй был целомудренный, адресованный скорее сестре, чем любовнице, я сцепила зубы, ощущая под языком горечь от злости.

Лиза коснулась пальцами его виска, затем лба, и оставила Рейнхарда, подошла к Маркусу. Его поцелуй был куда более страстным. И я подумала, а есть ли в этом всем кровосмесительный оттенок.

Кровь, которая еще не смешалась.

Ханс прежде, чем поцеловать Лизу в губы, прикоснулся к ее руке, выглядело очень трогательно, но Рейнхард, начавший это нежное, полуэротическое взаимодействие не шел у меня из головы. Никто из нас не знал, как правильно, было это все продиктовано желанием или интуицией?

Ивонн склонилась ко мне и прошептала:

— Заводит, неправда ли?

Ивонн обладала прекрасным свойством, которое куда чаще направляется людям добрым и заботливым, она легко считывала эмоции, но пользовалась этим самым отвратительным образом. Я толкнула ее в бок, но выругалась почему-то Лили. И я поняла, что странное ощущение отрешенности, вызванное препаратом, накрывает меня. Заболела голова. Я зашаталась, как пьяная, а затем осела на пол. Рядом легла Ивонн. Лили стояла, оперевшись на раковину, всем своим видом выказывая стойкость.

Рейнхард, Маркус, Ханс и Лиза продолжали свое странное, становившееся все более нежным действо. Меня поразил оглушительный контраст с Домом Жестокости, слишком невероятный, чтобы в полной мере осознать его. Более того, Рейнхард никогда не был настолько ласков даже со мной.

Препарат, однако, не давал мне злиться в полную силу. Я чувствовала себя очень, очень пьяной, просто мертвецки. Так что даже сосредоточиться на одной точке казалось героическим предприятием.

И я подумала, а если ничего не получится, то все, чем мы обогатим наш жизненный опыт — сомнительная полуэротическая сцена?

Так что могу сделать я? Какова моя роль?

Контуры окончательно расплылись, и теперь мне казалось, что все происходит между гранями огромного бриллианта. Вдруг я неожиданно ясно увидела зеркало, в нем отражались Рейнхард и Лиза. Она целовала его в шею, а он любовался на свое отражение, взгляд у него был по-особенному темный.

Ответ пришел ко мне, как на школьном экзамене, быстро и беспощадно, но очень вовремя. Идентичность.

У них общая идентичность. Мы познаем себя впервые, смотря в зеркало, и чтобы смешать их, нужно смешать их отражения.

Я с трудом поднялась на ноги. Рейнхард тут же посмотрел на меня. Я увидела, что он расстегивает на Лизе платье, и широко улыбнулась. Я знала, что делать, и это наполнило меня превосходством, которое сильнее ревности. Я подошла к зеркалу, отделив Рейнхарда от его отражения. Посмотрела на себя, поправила волосы, а потом врезала кулаком в собственный зеркальный нос. Это было приятно перед тем, как стало больно.

Кровь и отражения. Коктейль. Смешение. Я действовала верно, я чувствовала это, и слабость словно ушла. Я снова занесла руку над зеркалом, но Рейнхард остановил ее. Прикосновение было бережное, но я отметила это с совершенным безразличием. Мне нужно было, чтобы здесь больше не было целых зеркал. Чтобы никто не остался целым.

Рейнхард разбил зеркало вместо меня. Осколки, гораздо более мелкие, посыпались на пол. Следом зеркало с визгом разбила Лили. На нее это, кажется, подействовало крайне благотворно. Она истерически, радостно засмеялась. Маленькие старосты тянутся к разрушению, как никто другой.

Затем все стало странным. Я била зеркала снова и снова, не совсем понимая, когда делаю это сама, а когда за меня их уничтожает Рейнхард.

Света становилось все меньше, а осколков все больше. Мне казалось, что они, как пелена дождя, скрывают меня ото всех других, и в то же время мы были близки, как никогда. Я слышала смех Лили, сосредоточенное дыхание Ивонн, слышала, как танцует в осколках Лиза и, кажется, видела ее силуэт.

Столько стекла, столько зеркал. Пусть ничего не останется. Когда кто-то из солдат запустил куском кафеля вверх, в зеркальный потолок, все действительно стало дождем. Лили по-ведьмински страстно засмеялась, а я закружилась на месте, не обращая внимания на боль.

Никаких отражений. Здесь мы все. И здесь никого нет. Лампочки выбывали одна за одной, темнота сгущалась, но клочки света вспышками отражались в осколках зеркал, били в глаза, сменяли внутренние образы. Окровавленный Рейнхард, смеющаяся Лили, танцующая Лиза, спокойная Ивонн, Маркус, выпускающий из зажигалки пламя, отражающееся всюду, Ханс с его тоской по дому, который должен быть разрушен.

Все они, все мы. Когда Рейнхард поцеловал меня, я попыталась его оттолкнуть, потому что злилась и ревновала. А потом это перестало быть важным, потому что крошка Эрика Байер на некоторое время завязала со вредной привычкой быть.

Мы целовались, и я чувствовала на губах вкус крови. Я протянула руку и схватила кого-то за руку. Кажется, это оказалась Лили. Я не была в этом уверена, более того, у меня не было даже четкого понимания, что Лили существует. Близость наша тем не менее была реальной, как никогда. Рейнхард подхватил меня на руки, и я почувствовала себя выше, сильнее. Я запрокинула голову, не боясь, что осколки попадут мне в глаза.

Вспышки стали сильнее.

Лиза. Рейнхард. Маркус. Ханс.

Маркус целовал Лили. Не Лизу. Лиза танцевала, прыгая по осколкам с обаянием деревенской дурочки. Ханс с ожесточением крушил зеркала, потому что вместе с его тоской уходило и много боли.

Мне нужно было связать их, мне нужна была нить, проходящая сквозь них.

Вспышки стали все ярче, а точки зрения сменялись и сменялись. Я увидела себя саму в постели, я видела кенига, я видела людей в одинаковой форме, сидевших за длинным столом. Воспоминания, мысли, все мешалось, и я целовала Рейнхарда, потому что мне казалось, что я умру, сойду с ума, если только не буду отвлекаться.

Я поняла, что они видят по-разному. Рейнхард всюду ищет зеркала, Ханс смотрит чуть поверх людей, чтобы не смущать их взглядом в глаза, Маркусу часто кажется, что все пылает где-то вдали. А Лиза видит ярко, как будто кто-то подкрутил ей настройки контрастности. Потом я увидела Карла.

Усилием воли я остановила разум на нем. Карл? Он был словно кадр из фильма. Значит, разум принадлежит Лизе. Или это разум Отто? Я слушала его голос. Он казался мне каким-то удивительно чужим.

Прикосновения Рейнхарда не давали мне погрузиться в это (воспоминание? или все происходило сейчас?) слишком глубоко, иначе я утонула бы.

— Покажи пропуск, — говорил Отто. Голос его приобрел странную механистичность, как и движения Карла. Я узнала место, куда он пришел. Дом Жестокости. Во дворе были цветущие деревья. Без черных машин вокруг все выглядело таким безмятежным.

Карл показал пропуск охраннику. Это был человек, в нем не было ничего необычного. Солдаты появлялись здесь по ночам. Вряд ли у кого-то в Доме Жестокости достало бы сил сбежать.

— Стреляй ему в голову, — сказал Отто. Карл достал пистолет быстро и без единой эмоции на лице. Так не убивают. Так перекладывают с места на место вещи, размышляя о чем-то совсем другом.

Он выстрелил охраннику в голову, и я увидела, как кровь и мозги украсили стену.

Все прервалось, остались белые вспышки, затем я познакомилась с самой собой — бледной, болезненной. Я мотнула головой, мне не хотелось на это смотреть. Но я больше не могла сосредоточиться. Мне хотелось вычленить воспоминания Лизы (принадлежавшие на самом деле Отто, он показывал их ей, как фильм).

Я слышала его холодные приказы, совсем не вязавшиеся с Отто, которого я знала. Иногда в меня врывался гром выстрелов. Я видела кровь. Карл был ранен, его рука кровила. Он не чувствовал боли, потому что Отто запретил ему. Повествование было прерывистым, и выстрелы сменялись пустотой, блеском осколков передо мной.

Затем я увидела, как Карл вводит код на одной из дверей. Кирстен Кляйн была совершенно обнаженной, и Отто не приказал Карлу дать ей одеться. Карл взял ее за руку, упирающуюся, но молчаливую, и Отто сказал:

— Говори: Это я. Я здесь, чтобы помочь.

Он не называл своего имени, но Кирстен каким-то странным образом все поняла.

Чем дальше, тем сильнее мы все стягивали нить между Лизой, Рейнхардом, Маркусом и Хансом, и тем отрывистее становились воспоминания.

Снова выстрелы, украденная машина, сирена, лес.

Долгий-долгий путь.

И вместе с тем — сегодняшний день, прокручивающийся снова и снова. Мы приближались к настоящему. Звон стекла становился все явственнее. Все закончилось, когда связь стала слишком крепкой.

Последним, что я увидела, был окровавленный Карл. В груди у него была дыра, и дышал он со свистом. Кирстен Кляйн пыталась остановить ему кровь. Они были на шоссе.

— Скажи: у меня в кармане адрес. Ты должна поехать туда, — говорил Отто.

Кирстен Кляйн зашептала:

— Подожди, подожди, он умирает!

У нее оказался мелодичный, красивый голос. Он нужен, чтобы петь, а не кричать.

— Скажи: за нами гонятся. Нет времени. Ты должна попасть туда, где я.

Отто казался мне невероятным. Словно страшный, чуждый бог.

Отто сказал:

— Убей себя.

И прежде, чем Кирстен сумела среагировать, Карл выхватил пистолет и выстрелил себе в висок. Так же быстро, как тому охраннику. И я подумала, это ведь не актер, который играет роль Карла.

Это Карла больше нет.

С ним вместе все и закончилось. Я оказалась на руках у Рейнхарда, в темной комнате, полной осколков. Несмотря ни на что, я чувствовала себя счастливой.

Это было усталое удовлетворение от хорошо сделанной работы.