Глава 19. Всюду и нигде


Но у меня, безусловно, было время на то, чтобы смириться с очередным поворотом моего колеса судьбы, контроль за ходом которого я в последнее время совершенно потеряла.

Всю эту неделю я провела в постели.

Мне не хотелось думать ни о чем, проводить в голове полноценную ревизию мыслей казалось слишком энергозатратным. В конце концов, это означало впустить в свою голову осознание того, что именно делает Рейнхард и его фратрия.

Они хотят поменять баланс сил в Нортланде, они хотят убрать со сцены Себби Зауэра, а это значит, что они хотят перекроить Нортланд.

Я никогда не хотела изменять Нортланд, я даже не думала об этом. Более того, я ненавидела его до онемения сильно. Я не представляла, что с ним можно сделать хоть что-нибудь, он был константой, как биение сердца или цвет неба.

Так что за всю неделю, вплоть до последнего вечера перед встречей с кенигом, я разгадала одну единственную бытийную загадку — парфюм Рейнхарда.

Всякий раз, когда Рейнхард являлся в дом Ханса, где я скрывалась, мы оказывались в постели. Когда Рейнхарда не было, я всегда находила, чем заняться (хотя следует заметить, что чаще всего мы с Отто жаловались друг другу на беспокойную жизнь), однако как только Рейнхард приходил, я забывала о том, что в мире есть занятия альтернативные сексу.

Его запах почти стал моим собственным, и когда Рейнхард оставлял меня, я ловила его на своих запястьях, на волосах, на пальцах. Мне нравилось решать бессмысленные загадки.

В аромате его парфюма, несмотря на его явную дороговизну и близость к искусству, имелась одна неприятнейшая нота — железная, сходная с кровью, жестко обрывавшаяся симфонию из пряностей во всей ее возвышенной красоте. В этом аромате было все: самовлюбленная роскошь, преклонение перед богатством, ненасытная сексуальность. Великолепная, горячая амбра и горьковатый сандал, капля ванильной сладости и бергамотовая строгость, столько прекрасных аккордов.

Но все это прерывалось железной, земной до предела, кровяной нотой. Искусство приравнивалось к нулю, оказываясь на поверку жестокостью. Богатство становилось способом приносить смерть.

Это был прекрасный парфюм, почти страшный. И я наслаждалась им, как частенько приходила в восторг от самых чудовищных вещей.

В тот вечер, после того, как мы занялись любовью, я припала губами к его шее и долго целовала его, вдыхая аромат. А потом, неожиданно для себя, спросила:

— Ты уже убивал людей?

Он кивнул.

— И как это?

Рейнхард потянулся к тумбочке, не глядя нашарил портсигар. Лицо его совершенно не изменилось. И я подумала, что будь он человеком, то отреагировал бы как-то на этот вопрос.

Пусть на лице его отразилось бы не отвращение, но удовлетворение — он не остался бы таким равнодушным.

— Помнишь ты говорила мне, — начал он. — Что специально давила муравьев, из какого-то страшного чувства жестокости, как ты его описывала. И сначала тебе всегда было очень больно, а потом, с каждым разом, чуть менее?

Я кивнула.

— Думаю, для человека, убивающего других людей, все происходит так же. Может быть, чуть более драматично.

Я подумала, что он прав. По крайней мере, что-то тревожаще настоящее в этой мысли было.

— Но для людей, не вдающихся в столь мучительные подробности своей мысленной жизни, раздавить муравья ничего не стоит, так? Они забывают об этом через пару минут.

Я снова кивнула. И Рейнхард сказал:

— Для меня это скорее так.

И он поцеловал меня, словно это была всего лишь одна из множества тем, на которые мы говорили в постели между занятиями любовью. Я отстранилась и посмотрела на него:

— Сколько людей вы убиваете? Вы, солдаты, сколько людей вы ежедневно убиваете?

— Ежедневно? Ты нас переоцениваешь.

Он коснулся пальцем моего носа, чуть надавил, словно я была игрушкой, у которой имелась кнопка. Но это не было правдой. Игрушкой был Рейнхард.

— Ты боишься, — сказал он. — Что люди пострадают от нашей маленькой аферы?

— Я боюсь, что вы получите слишком много власти.

— Да-да, и мы будем куда более чудовищными, чем Себби, так? Потому что мы не совсем люди. Мне нравится твой настрой.

Палец Рейнхарда скользнул к моим губам.

— На мой взгляд, к примеру, Маркус человечнее человека, потому что после встречи с фройляйн Кляйн, ему хочется найти в себе нечто, способное чувствовать в привычном вам понимании этого слова. Ханс, в принципе, не жесток от природы. Ему, как и всем нам, нужно питание. Но процесс его получения личностный, завязанный на диссоциацию жертвы с собственным телом. Он не имеет отношения к большому террору.

— Ты пытаешься успокоить меня?

— Не совсем. Что касается меня, у меня нет образца, к которому я мог бы стремиться. Я никогда не обладал этическими категориями, которые были у Маркуса или Ханса.

— Ты считаешь, что для них возможен откат?

Я и не заметила, как мы свернули со скользкой политической темы к более или менее нейтральной, личной.

Рейнхард пожал плечами.

— Помнишь, мы что-то говорили о колонизированном сознании, Эрика? Так вот, размышляя об этом за обедом, я вдруг пришел к выводу, что деколонизация — это миф о золотом веке, в ней нет ничего реального. Все следствия, все последствия.

— То есть, нам всем придется жить с грузом набранного опыта, никакого обнуления травмы не случится, и все попытки вернуть нечто исконное — саботаж реальности.

— Да. Я, в этом плане, нахожусь в гораздо более выгодной позиции. Я готов двигаться прямо, не пытаясь свернуть, при условии, что путь назад невозможен, возможно только бесконечное кружение вокруг с целью найти тропинку, которая ведет к изначальному.

— Мы говорили о Себби Зауэре, а не о тебе. О том, что вы хотите сделать с ним.

— Прости, не могу говорить не о себе больше пяти минут подряд. А что тебя, собственно, волнует? Ты не спрашивала об этом всю неделю. Мы хотим защитить кенига, наше призвание, грубо говоря, в том и состоит. Если у нас и появится какая-то власть, то это не цель, а следствие. Некоторое прибавочное бытие. Побочный продукт.

Я нахмурилась. Мне нравилось то, что он говорит. Это было в должной степени туманно и успокаивающе.

— И каков ваш план?

— Завтра кениг будет на показе мод. Народа будет много, не протолкнуться. Мы сделаем все при свидетелях. Это публичная акция. Никаких закрытых дверей и темных кабинетов. Все максимально безопасно. Бойни не будет, и вы можете не бояться. Я даже выторговал для вас официальные приглашения. К слову!

Он быстро встал, прошел к своему кожаному плащу и запустил руку в карман. Я увидела, что Рейнхард извлек оттуда золотистый конверт. Он вручил его мне, и я некоторое время смотрела на конверт с сомнением и благоговением, затем, наоборот, быстро и неаккуратно его открыла. В нем был всего один ламинированный прямоугольник с золотым шрифтом. Никакого адреса, видимо, его полагалось знать, раз уж получившему оказана подобная честь. Приглашение блестело в свете лампы. На нем было написано всего два слова: летний зной.

Они вызвали в моей голове поток образов — от феерически ярких до измученно тоскливых. Рейнхард сказал:

— Такого ты еще не видела. Да и я, если честно, не видел. С радостью посмотрю.

Он казался невероятно спокойным. И я подумала, неужели Рейнхард ничуть не волнуется? А потом вспомнила, что он устроен совсем по-другому. Волнение — крайне непродуктивная эмоция.

И все же один раз он испытал его. Когда Себби отравил меня. С точки зрения каузальной природы мира, его последовательной, находящейся в вечном развитии структуры, деколонизация сознания, безусловно, невозможна.

Но была другая парадигма, иррациональная, теплая, человеческая. И в ней возможно все.

В ту ночь я была по-особенному нежна с Рейнхардом, и хотя я так и не сказала ему, как люблю его, чувство мое было велико, как никогда.

А потом мне снился летний зной, какая-то затаенная тревожность в жужжании пчел, и в то же время прекрасное солнце, и прохладное журчание реки, касавшееся слуха, и какой-то бесконечный луг.

Я проснулась после полудня, и практически в эту безусловно радостную минуту ко мне в комнату ворвалась не менее радостная Лиза. На ней было короткое, но пышное платье. Она еще больше напоминала принцессу, чем обычно. Ее волосы были уложены в высокую прическу, в которой, как насекомые, крылись многочисленные заколки со спинками, украшенными блестящими камушками.

Лиза то и дело разглаживала кружева, озабоченная видом каждой складочки на платье. Ей по-детски хотелось быть идеальной, и отчасти я ее понимала.

— Доброе утро, Эрика!

Я засунула голову под подушку, произнесла нечто даже мне самой неясное.

— Собирайся, скоро Ханс заберет нас. Рейнхард оставил тебе платье! Потому что все должны выглядеть невероятно красиво!

Я снова посмотрела на Лизу. Она поставила пакет рядом с моей кроватью и улыбнулась мне.

— Ты очень красиво выглядишь, — сказала я.

— Ты тоже будешь очень красиво выглядеть. Ханс говорит, чтобы я оставила тебя и не мешала тебе приводить себя в порядок.

Да, подумала я, Ханс правильно говорит. Лиза оказалась у двери так быстро, что ее движение полностью смазалось. У порога она остановилась, повернулась ко мне и вдруг выдула большой, розовый пузырь из жвачки.

— Ты думаешь, я дурочка?

— Не думаю, — сказала я. Но Лиза только засмеялась.

— Ты когда-нибудь голодала долго? Не голодала, я знаю. И не надо! Никогда, пожалуйста, не голодай. Но дело в том, что в какой-то момент все это становится очень приятным. Такая непомерная легкость, словно тебя почти нет, такая радость и всемогущество, потому что ты можешь контролировать себя, а значит как будто весь мир. Самодисциплина так сносит крышу!

Лиза скрылась прежде, чем я что-либо ответила. И я подумала: Лизе важно, что я думаю о ней. Она человечнее, чем Рейнхард с его фратрией.

Ах да, она ведь теперь состояла в ней, делая бессмысленным само это слово.

В пакете оказалось неописуемой красоты бархатное платье, черное, строгое и длинное, с белым кружевным воротником и жемчужными пуговицами. Рейнхард ни на миллиметр не отступил от того, что я люблю. Это платье было абсолютно моим, словно я его выбирала.

Однако, в отличии ото всей моей одежды, оно было по-настоящему дорогим. Честно говоря, я была уверена, что если продать весь мой гардероб, купить такое платье не получится. Пуговицы были сделаны из настоящего жемчуга. В целом это платье, являясь абсолютным подражанием моему вкусу, выглядело совсем не так, как другие вещи, которые я носила. В качестве было стремление к идеалу, к бесконечности.

Пока я была в душе, пока одевалась, пока сосредоточенно красила губы, я все думала о том, что сказала Лиза, и о том, как она отличается от Рейнхарда, Маркуса и Ханса.

Мужское и женское становятся сверхмужским и сверхженским. Мужчина, способный утолить голод (во всяком смысле этого слова: от финансового до сексуального) в любой момент, и женщина, сдерживающая голод и получающая удовлетворение от некрофилической практики превращения себя во что-то неживое. Мужчина, позволяющий себе быть жестоким, и женщина, запрещающая себе это.

Они все были словно цветные картинки, яркие иллюстрации того, что обычно одето в серый.

Я долго смотрела на себя в зеркало, но не нашла ни единого недостатка. В этом платье я была красива, и я нравилась себе. С тумбочки я взяла приглашение, сжала в руке так, что уголки его впились в ладонь.

А через полчаса мы уже ехали в лимузине. На Лили было платье, о котором она, наверняка, мечтала, когда надвигался ее школьный выпускной. Сиропно-розовое, из легчайшей ткани, оно делало ее похожей на цветок. Ивонн с удовлетворением рассматривала себя, вспоминая, быть может, времена, когда она выступала на сцене. Платье у нее было длинное, но такое обтягивающее, что вполне могло считаться неуместным.

И даже на Отто был дорогой костюм. Я подумала, неужели Рейнхард и его не забыл? А может быть Отто обеспечил Ханс с его хитрыми законами гостеприимства?

Я обернулась, когда мы ехали по заросшей подъездной аллее. Кирстен Кляйн стояла на пороге. Она не махала нам, словно мы были добрыми друзьями. Просто смотрела.

А я подумала, не погибли ли Роми и Вальтер от голода в моей квартире? Наверное, нет. Роми, в конце концов, прекрасно воровала.

Меня охватило сладчайшее предвкушение чего-то невероятного. Приглашение в моей руке интриговало меня. Я никогда, даже по телевизору, не видела настоящего модного показа. Это было зрелище редкое и мало мне интересное.

Но теперь, столкнувшись с этим событием так близко, я не могла его дождаться. Мне хотелось увидеть то, на что любит смотреть кениг. Приобщиться к его избранности.

Мы ехали долго, но это желание не тускнело. К тому моменту, как мы припарковались, наконец, у здания, которое я еще раньше безошибочно определила, как пункт назначения, меня трясло от нетерпения.

Это была одна из тех новых построек, неизменно удивлявших меня соотношением стекла и металла. Она словно состояла из окон. В отличии от небоскребов в центре Хильдесхайма, это здание было длинным, а не высоким, и все стекла здесь были тонированные. Больше всего постройка напоминала опрокинутый флакон из-под каких-нибудь духов.

Ханс открыл перед нами дверь, и мы вышли из машины. Лили сказала:

— Не думала, что когда-нибудь здесь окажусь.

Ивонн только пожала плечами, демонстрируя показное безразличие к местам, ей прежде недоступным. Была в ней особенная гордость низших классов, так восхищавшая меня. Лиза обняла Отто и поцеловала его в щеку.

— О, — сказал Отто. — Здание. Здорово-то как.

И я была бы рада солидаризироваться с Отто, однако меня вправду восхитило это место, его темный блеск.

— Пойдемте, — сказала Лиза. — Маркус и Рейнхард ждут нас внутри.

Лили сказала:

— Знаете, думаю ради этого стоило попасть в ужасную историю.

Я кивнула. Было нечто волшебное в пропуске, открывающем самые потаенные уголки Нортланда, и мы получили его, благодаря свалившимся на нас бедам.

— Надеюсь, тогда вы скажете мне «спасибо», — сказал Отто.

На входе наши приглашения не только посмотрели, но и забрали. Я расценила это, как акт бессмысленного варварства. Когда мы вошли внутрь, я глазам своим не поверила. Картинки в журнале призывали меня представлять модный показ, как нечто линейное — строго огороженная территория сцены, места для зрителей. Помещение, в котором мы оказались, больше всего напоминало лабиринт, и весь он был усеян живыми цветами. Их запах кружил голову самым волшебным образом.

Я видела людей, которые собирали растоптанные цветы с пола и заменяли их новыми. Ирисы, камелии, маки, мои драгоценные фиалки — сколько их погибло ради этой быстротечной красоты. Стены, потолок, пол, все было в цветах. Наверное, стоило указать это в приглашении, подумала я. А что если бы у меня была аллергия? Интересно, отсюда уже увезли кого-нибудь с отеком Квинке?

О стенах думать было гораздо приятнее. К слову, я не была уверена в том, имеют ли они твердую основу. Возможно, все это было сооружено из цветов, наподобие зеленого лабиринта. По крайней мере, с потолком большинство этих стен не смыкалось и направления имело самые причудливые. Было много столиков, за которыми люди курили и пили вино, разговаривали, словно бы атмосфера вокруг них не была странной. На потолок из цветов проецировались изображения солнца, луны и звезд, смешивавшие сутки, как компоненты коктейля. По своему маршруту, словно призраки, ходили модели. Одинаково высокие, тощие девушки с отрешенными лицами. Они были лишены улыбок, и глаза их казались незрячими. Я подумала, что они на полпути от женщин к манекенам. На самом деле объяснение было не столь некрофилическим.

Они представляли одежду, а не себя. И как же она была прекрасна. Ткани на девушках, находившихся среди цветов, сами напоминали цветы. Такие яркие, невероятно нежные или наоборот, сооруженные в странные, вычурные линии. Эта одежда отличалась от всего, что я видела прежде и даже от того, что было сегодня на мне самой.

Она была искусством, но не просто картиной, заключенной в самой себе. Продолжением тела. Силуэты играли с линиями, присущими телу, иногда искажая их, иногда подтверждая, но всякий раз вступая с ними в странный резонанс. И в то же время, несмотря на эту странную, интимную особенность, они несли в себе образы. В основном, они были связаны с летом — морские волны, чайки, леденцы и лимонады. Столь разноплановые и столь близкие ассоциации. Летний зной.

Я почувствовала, что вдобавок к цветам прекрасно пахнет кремом для загара, песком и холодной водой. Все это было практически эротизированным удовольствием для всех органов чувств. Музыка плыла сквозь слух, где-то вдалеке шумел цифровой океан, обоняние и зрение услаждали образы прекрасного лета, гастрономические амбиции, судя по столикам, тоже были удовлетворены, кроме того любой желающий мог прикоснуться к моделям. Здесь не было бесчинств, свойственных Дому Жестокости. Наоборот, люди были так захвачены, загипнотизированы происходящим, что едва касались ткани, благоговейно и нежно, словно эта одежда была живым существом.

Мне отчего-то захотелось плакать. Лиза и Ханс вели нас, петляя вокруг столиков, а я думала только о том, чтобы скорее остановиться и принимать происходящее всем своим существом.

Рейнхард и Маркус сидели за столиком вместе с красивой девушкой, одетой поистине безупречно. На ней был классический мужской костюм, скроенный так хорошо, что ее право обладать им не оспорило бы ни одно эстетическое чувство. Волосы девушки были распущены, а галстук завязан, и этот контраст имел какой-то прекрасный, сексуальный смысл.

Кожа, волосы и глаза ее несли в себе золотистые искорки, в них тонуло представление о классической красоте, считавшейся драгоценностью. Лицо ее казалось холодным, но вместе с тем обаятельным. Она наблюдала за происходящим, раскуривая сигарету.

Рейнхард и Маркус встали при нашем приближении.

— О, мы не ожидали, что вы явитесь вовремя, — сказал Рейнхард. — Решили скоротать время за приятной беседой.

— Скоротать? И только-то? — спросила девушка. У нее был приятный голос, легко влившийся в музыку. Она вся имела некоторую гипнотическую природу, показавшуюся мне родной этому месту.

— Ни в коем случае, — сказал Маркус. — Рейнхард выразился таким образом исключительно от недостатка такта.

— И Рейнхард приносит свои извинения! Дорогие друзья, это Клаудия Келер. Затаите дыхание, потому что вы лицезреете автора этого грандиозного шоу. От крохотного шовчика до подбора музыки, это все она.

Клаудия улыбнулась. Мне показалось, что она смутилась. Это тут же сделало ее человечнее. Я заметила, что она посмотрела на всех нас, но взгляд ее обошел Отто и Лизу, как пустое пространство.

Значит Отто, как его и просили, не привлекал внимания раньше времени.

— Что ж, — сказал Рейнхард. — Прекрасная Клаудия, нам следует откланяться. Дела-дела-дела.

Клаудия сдержанно улыбнулась, а я вдруг не выдержала и сказала:

— Вы прекрасны. То, что вы делаете — волшебство!

Я не ожидала, что эти слова вырвутся из меня помимо воли, мне вдруг стало неловко, но что самое интересное, Клаудия, чьему искусству сегодня отдавал дань сам кениг, кажется, смутилась сильнее меня. Я не глядя прошла вперед, едва не столкнувшись с одной из моделей в платье цвета океана, подол которого укладывался волнами и двигался, словно прилив, облизывающий берег.

Рейнхард развернул меня.

— Не сюда, Эрика.

Я посмотрела на него. Он выглядел таким экзальтированным, Маркус же наоборот казался очень задумчивым.

— Странно, — вдруг сказал он. — Что мы не разучились отличать красивое от уродливого.

Это и вправду было странно, но вселяло надежду того теплого толка, что пришла ко мне после разговора с Рейнхардом.

— И что, в таком составе мы и пойдем к кенигу? — спросила Ивонн. Она говорила спокойно, но на самом деле нервничала, как и мы все. Ханс сказал:

— Полагаю, чем больше свидетелей будет у нашего разговора, тем лучше.

Кениг сидел за одним из столиков, положив ноги на белоснежную скатерть. Щуплый, всевластный человечек. Его одежда снова удивила меня — чуждый крой, слишком яркие цвета.

Кениг пил шнапс, подливая туда какой-то синий, яркий сироп. Себби сидел рядом с ним. Я думала, что теперь, когда Себби отравил меня, когда я знала, что он стоит за всем, что происходит в Нортланде, он испугает меня больше. Но фигура кенига, тонкокостная, ничего не значившая, по-прежнему казалась мне скрывающей чудовищную силу, питающей государственную машину. Я отвела глаза, когда кениг сказал:

— О, добро пожаловать. Великолепное шоу в этом году, не правда ли? Богиня превзошла саму себя. Рейнхард, неужели ты привел моих маленьких пленниц? А где же Кирстен Кляйн?

— Не могу знать, мой кениг, — ответил Рейнхард.

— Маркус? Ханс?

Они оба покачали головами.

— Интересно, — сказал кениг, задумался на минуту, а потом вдруг вскочил на ноги.

— Как я соскучился по этим прелестным дамам! — он кивнул на Лили. Кениг взял недостающие стулья у столика каких-то, явно польщенных такой честью, солдат. Он усадил за один из них Лили, приподнял ее волосы, словно чтобы осмотреть застежку ее жемчужного ожерелья. Мы тоже сели. Лиза и Отто остались стоять, никто не предложил Лизе стул. Никто ее не видел.

— Так вот, — сказал кениг. — Не хочется портить этот приятный вечер. Рад, что вы нашли беглянок. Вы, должно быть, продвинулись и в поисках герра Брандта?

— Более чем, — ответил Маркус. Он закурил, надолго засмотрелся на пламя зажигалки.

— А что здесь делает фройляйн Байер? Я думал, ее свобода оговорена.

Мне снова стало неловко, я каждой косточкой почувствовала взгляд Ивонн, хотя теперь, я была уверена, она смущала меня ради развлечения.

— Симметрия, — сказал Рейнхард. — Мы подумали, что вам понравится, если они все явятся сюда, чтобы свидетельствовать перед вами об одном деле.

— Дела! Опять дела!

Кениг проводил взглядом одну из моделей, а затем сделал глоток шнапса. Себби не казался мне напряженным. Он не видел Отто. Это значило, что Отто куда могущественнее него. Может быть, Себби уже обвинил Рейнхарда и его фратрию в похищении Кирстен Кляйн. Может быть, он думал, что выиграл.

Я испытала удовольствие, представив, как ему пустят пулю в голову. Я вспомнила, как прекрасно дернулся Карл, выстрелив в себя. Красота в один момент покинувшей тело жизни. Так же было и с Хельгой.

Я закрыла глаза, слушая искусственный океан.

— Фройляйн Байер!

— Да, мой кениг?

— Вы боитесь?

Я открыла глаза. Его лицо было так близко от меня, что я чувствовала его дыхание.

— Безумно, мой кениг.

— Августин, я же говорил называть меня так. Почему же? Разве я плохой правитель?

Он смеялся над нами. Что мы могли ответить?

— Я не могу представить себе правителя лучше вас, — ответила я. Это не было ложью. Я вправду не могла и помыслить о ком-то другом на его месте. Я услышала, как засмеялся Себби. Кениг отстранился, и я почувствовала заметное облегчение. Океан снова обрел свою целительную силу. От запаха цветов закружилась голова.

— Но разве мы не стали жить лучше, фройляйн Бреннер?

— Вправду, Нортланд богат, как никогда, — ответила Лили.

— Фройляйн Лихте, а как считаете вы?

— Я считаю, что вы мудро распоряжаетесь нашей великой страной.

И я снова подумала: мы ведь чувствуем себя совершенно одинаково. Три женщины с такими разными судьбами, но страх один на всех.

Мы явно забавляли кенига. Он покачнулся на стуле и вдруг весело сказал:

— Я сделал для вас то же самое, что Дэн Сяопин для коммунистического Китая.

И я вдруг спросила, сама не понимая, откуда во мне столько наглости:

— Что такое Китай?

Но кениг только засмеялся.

— Такая страна из сказки, — сказал он, наконец. Но я не знала этой сказки. Кениг обернулся к Маркусу.

— Так вот, дорогой, о чем вы здесь хотели потолковать?

И я подумала, что фратрия Рейнхарда для кенига взаимозаменяема, он словно разговаривал с одним человеком. Это для меня фратрия принадлежала Рейнхарду, ведь я ближе всего к нему. Но кениг не считал их раздельными личностями.

— Вы, наверняка, хотели поговорить о Кирстен Кляйн, — сказал Рейнхард.

— Ты угадал. Но если у вас есть другие темы, то я готов внимать!

— О, — сказал Маркус. — То, о чем хотели рассказать мы, затрагивает и Кирстен Кляйн. Правда в самой малой степени. Когда вы арестовали меня, вы сразу решили сделать из меня солдата?

— Конечно, нет, Маркус. Более того, я имел против этого некоторое предубеждение.

Я посмотрела на Себби. Он со скучающим видом водил пальцем по стулу. И я поняла, отчего он так молчалив рядом с кенигом.

— Почему же?

— Сложно сказать. Мне не хотелось, думаю, впускать в самую интимную из структур Нортланда столь инородный элемент. Начальник управления проектом "Зигфрид", впрочем, был слишком заинтересован в увеличении количества людей, подвергнутых лоботомии, в проекте. Все риски еще не выявлены, все соки не выжаты. Представляешь, какие дороги это откроет нам, если ты и Ханс, и другие, докажете нам эффективность сотворения солдат из людей, прежде наделенных полноценной психической жизнью?

— Да, — сказал Маркус. — Безусловно, мой кениг. Дело в том, что Себби очень не хотел видеть меня в проекте "Зигфрид", потому что, когда Себби смотрел, как меня пытают, он имел неосторожность сказать лишнее.

Я посмотрела на Себби. Он улыбнулся мне, и кениг не переспросил.

— Так вот о Кирстен Кляйн, — продолжил он, словно бы Маркус ничего не говорил. Я посмотрела на Отто. Он тяжело вздохнул, а затем поймал взгляд кенига, и больше кениг не отворачивался. Он вдруг зябко передернул плечами.

— Лишнего?

— Он сказал, что управляет всем в Нортланде.

— Он явно преувеличивает.

Кениг положил руку Себби на плечо, но Себби нервно стряхнул ее.

— Я тоже так подумал. И, видимо, Себби решил, что так полагал бы любой. Поэтому я все же оказался в проекте «Зигфрид». Поэтому я еще жив. Однако, после истории с герром Брандтом, мы пришли к выводу, что Себби, может быть, не так уж сильно преувеличивал.

Кениг одним махом опустошил стакан со шнапсом. Рейнхард подозвал одного из официантов, заказал еще бутылку, а кроме того — шампанское.

Продолжал Ханс.

— Так вот, мой кениг. Выяснив кое-что о прошлом герра Брандта, мы предположили, что Себби обладает набором тех же уникальных качеств.

А я подумала, как забавно, что они называют его именно Себби. Не герр Зауэр, не Себастьян. Детское прозвище капризного мальчишки.

Кениг вдруг прижал пальцы к вискам.

— Здесь шумно! Я едва слышу, что ты говоришь.

Рейнхард улыбнулся Отто. Он сказал:

— Сейчас все прояснится. Дайте себе минуту, мой кениг.

И действительно, под взглядом Отто глаза кенига стали чуть менее затуманенными. Казалось, он даже протрезвел. Когда официант принес две бутылки, Рейнхард налил кенигу ледяной шнапс, затем откупорил шампанское.

— Наши девицы, — сказал Рейнхард. — Расскажут, что именно умеет герр Брандт. И, если вам будет угодно, примеряйте это на Себби.

Ивонн и Лили стали говорить. Взгляд Отто бегал от одной к другой. Казалось, этот взгляд один проявлял их.

— Герр Брандт, без сомнения, опаснейший человек, — сказал кениг, выслушав абсолютно честную историю о побеге, о Лизе, обо всем, что умел Отто. — Его скорейшим образом нужно устранить.

Отто вздрогнул, но взгляд его остался неподвижным.

— Да-да, разумеется. Но что насчет Себби?

Себби вдруг вскочил из-за стола, выкрикнул:

— Ты понимаешь, Рейнхард, в чем ты хочешь меня обвинить?! Я ближайший соратник нашего кенига, и если ты надеешься, что…

— Я ни на что не надеюсь, Себби, — Рейнхард поставил шампанское на стол так, что оно расплескалось, золотые искорки сверкнули и погасли. — И ничего не боюсь. Все мы временны и смертны, Себби, дорогой.

В ответ он зашипел:

— Если ты не хочешь, чтобы твое время кончилось слишком быстро…

Но что именно Рейнхард должен был сделать в таком случае, мы так и не узнали. Отто подошел к Себби, заглянул в его прекрасное лицо, и Себби вдруг сказал:

— Да! Да! Тысячу раз да! Или вы думали, что он сам додумался бы до того, что делать там, наверху!

Наверху? Я подумала, что ослышалась.

— Вы думаете, он бы справился там? Он бы справился хоть с чем-то? Достойный своих предков правитель! Я сделал из него что-то. Даже не кого-то!

Музыка стихла, солдаты и люди вокруг смотрели на нас. Даже модели остановились и были теперь похожи на статуи.

— Я заставил его дать Нортланду богатство! Что могла экспортировать эта нищая, отсталая страна, с середины сороковых пребывающая в неведении! Нищие люди, нищие города! Нортланд может экспортировать только покорность!

Казалось, Себби никогда не остановится. Это бы не слова Отто. Отто ничего ему не внушал. Он просто заставлял Себби говорить правду.

— Он взял меня, чтобы я был милым личиком с обложки. Но я оказался куда умнее, куда дальновиднее! Я сделал то, чего никогда не смог бы сделать ваш чокнувшийся вместе со всеми поколениями своего гнилого семейства, кениг. Да, я изменял его мысли! Но если бы я этого не делал, где были бы, по-вашему, вы? Были бы вы вообще?

Он говорил о великой патриотической акции, о небоскребах, о телевидении. И о смертях, сотнях, тысячах смертей. Я видела, что Себби боится. Он говорил против своей воли, и, в то же время, я была уверена, что он мечтал однажды сказать все это вслух.

Слишком уж Себби любил себя и свою нескромную роль в мироздании.

Только вот она подошла к концу. Мне казалось, я слышу шорох занавеса, готового опуститься. Кениг был очень спокоен, словно бы все эти слова проходили мимо него. Но это было не спокойствие неведения. Он слушал. Теперь в нем было то, чего я не замечала до этого. Самообладание. Казалось, что настоящий кениг куда менее взбалмошный, чем тот, которого представлял Себби. Отто казался бледным, он дрожал все сильнее. Наконец, Себби замолчал. Через пару секунд он выдохнул:

— Мой кениг.

Только кениг не обратил на него никакого внимания. Он отставил шнапс, сосредоточенно поискал что-то в кармане и вытащил оттуда пулю. Кениг положил ее на стол. Одну единственную, такую беспомощную без пистолета, куда ее можно было поместить. В этот момент Рейнхард выхватил револьвер и выстрелил Себби в голову. Он дернулся, затем повалился назад, и это было все. Не осталось никакого Себби, и эта долгая интрига мгновенно показалась мне такой бессмысленной.

Так быстро.

Я слишком сильно ощутила запах крови, меня затошнило. Даже бесчисленные цветы не могли его заглушить.

Отто осел на пол вместе с Себби. Кениг посмотрел на него.

— Так это он заставил Себби говорить?

И я подумала, что явление Отто могло бы кого-нибудь удивить, если бы кениг только что не отдал приказ убить фактически свою ипостась.

Наверное, Отто слишком устал, чтобы удерживать внимание людей вокруг. Он слишком устал даже, чтобы испугаться. Рейнхард и Маркус переглянулись, Ханс сделал шаг к Отто. Кениг встал со стула, переступил через тело Себби с какой-то вычурной брезгливостью и подошел к Отто.

— И почему я должен верить, что ты не заставил его солгать? Почему я не должен судить твоих новых друзей и тебя за кражу Кирстен Кляйн?

Лили прошептала:

— Он не заставлял, он ничего не внушал!

Но ее слова услышала только я. О, этот слабый протест, вот бы мне быть способной хотя бы на него. Я была в силах только смотреть, но даже взгляд мой непременно соскальзывал с кенига на Себби.

С кенига на тем, кто фактически был кенигом. Вот теперь я могла назвать его просто Августином.

— Так почему? — спросил кениг. Отто зажмурился, и тут Лиза легко подняла его с пола, она крепко обнимала Отто, и я увидела — Лиза готова драться. Со своими братьями, со всеми солдатами здесь, сколько хватит сил и безо всякой надежды на победу. Наверное, это почувствовал и Отто.

— Почему? — повторил кениг в третий раз.

— Потому что я верен Нортланду. Потому что я хотел вам помочь, — прошептал Отто одними губами. Кениг вдруг расплылся в широкой улыбке и крепко обнял его.

Так я поняла, что Отто занял место Себби. Убивший дракона, сам стал драконом при сотне свидетелей. И никто больше не мог ему ничего противопоставить.

Рейнхард вытянул ногу, пнул тело Себби и крикнул:

— Что ж! Отпразднуем смерть врага нашего народа!

И тогда я поняла, что с меня хватит. Я думала, что выбегу из зала, как девочка-подросток в дурацком фильме. Но я встала, вежливо сказала:

— Прошу прощения, мне стало дурно.

И только тогда побежала. Никто меня не остановил. У всех были занятия поинтереснее, присутствие при смене мировой парадигмы, к примеру. Я выбежала из здания и щедро набрала в грудь свежего, ночного воздуха. Но и в нем мне чудился теперь запах крови.

Я вдруг, непонятно отчего, заплакала. Все ведь было хорошо, Отто справился. Но я заревела, словно какая-то раненная, отчаявшаяся от боли корова. Я плакала среди дорогих черных машин с тонированным окнами, окруживших меня, словно хищники, прибывшие на запах крови.

Не от меня, подумала я, он идет не от меня. Ответ пришел сразу же: этот запах исходит ото всех нас.

Я почувствовала прикосновение Рейнхарда, он обхватил меня сзади, прижал к себе.

— Успокойся, — сказал он. — Что случилось? Теперь все изменится, Эрика. Все станет лучше. Все будет очень, очень хорошо. Нортланд изменится.

Но мне не стало легче от его слов. Еще неделю назад я бы почувствовала радость. Сейчас ее не было. Я вывернулась из его рук, закричала:

— Мы не могли выиграть! Мы не могли победить ни в какой войне! Потому что все это — зло! Это великое зло, во всем этом нет ничего человеческого! Здесь нет ничего, кроме зла! А зло никогда не победит, Рейнхард! Ты можешь быть сильнее, быстрее, умнее, но зло никогда не победит!

Я раскинула руки, словно пыталась обхватить весь Нортланд.

Рейнхард сказал спокойно и тихо:

— Мы и не побеждали. Мы проиграли. Самым позорным в истории образом.

— Что такое, мать его, Китай?! Что значит "наверху"? Куда мы экспортируем покорность?

Я выкрикивала каждое слово, они вырывались из меня с болью, и все же это были слова. Это был голос. У меня все-таки был голос.

Рейнхард сказал:

— Посмотри наверх.

И я запрокинула голову, со злостью посмотрела в небо.

— Там над нами целый мир. Он огромен и очень разнообразен. И это пока не Нортланд.

— Пока? — спросила я очень тихо. А потом закричала снова:

— Какого черта?! Эта проклятая земля полая?! Или все это искусственное?! Если в небо бросить камень, оно заискрит?!

Я ничему не удивлялась. Пусть бы все оказалось, как в брошюрках, которыми снабжали Роми ее друзья-шизофреники. Мы не могли победить. Мы никогда не побеждали.

Слава Богу, что мы никогда не побеждали.

Рейнхард обнял меня, и я зарыдала, уткнувшись носом в его кожаный плащ.


Загрузка...