Осуждённые грешники (ЛП)

Глава шестнадцатая

— Ты когда-нибудь был влюблен?

Глядя на дождь, стекающий по лобовому стеклу, я сдерживаю вздох. Эта женщина весь вечер задавала мне глупые вопросы.

Что бы ты выбрал в качестве последнего блюда, если бы тебя приговорили к смертной казни?

Если бы ты был начинкой для пиццы, чем бы ты был?

Ты бы предпочел быть клубникой с человеческими мыслями или человеком с клубничными мыслями?

Прямо сейчас я предпочел бы быть человеком, который находится где угодно, только не в своей машине.

— Боюсь, что нет, Клео.

Я замечаю искру возбуждения в ее глазах, прежде чем снова переключаю свое внимание на дорогу. Неправильный ответ.

Сияние ее телефона отражается от лица, и звук ее лихорадочного набора текста звучит чуть громче рождественской песни восьмидесятых по радио. Несомненно, она обновляет групповой чат последней информацией о нашем свидании.

Иногда я задаюсь вопросом, не проще ли было бы просто делать то, что делают все остальные мужчины в моей семье — трахаться и выбрасывать без жалости. Но мысль о том, чтобы погрузить свой член в женщину, чью фамилию я не могу вспомнить, кажется мне… нецивилизованной. Так поступают животные в зоопарке и мои двоюродные братья, а не настоящие мужчины.

Нет, я предпочитаю мучить себя тем, что угощаю женщину вином и ужином, прежде чем затащить ее в постель, даже несмотря на то, что чаще всего мне было наплевать на разговор, происходящий за столом.

Анджело считает, что, затягивая процесс я даю женщинам ложную надежду на то, что это перерастет в нечто большее. Я с этим не согласен: я никогда не женюсь и с самого начала открыто говорю о своих намерениях.

Каждая женщина, с которой я встречаюсь, получает одинаково честное предупреждение. У них будет одна ночь при свечах, где я буду играть роль прекрасного принца и выслушивать их бессодержательные монологи с заинтригованной улыбкой. А потом, после того, как они вспотеют на моих шелковых простынях и будут стонать мне на ухо дурные намерения, они больше никогда обо мне не услышат.

Одна ночь никогда не превращается в две. Ни за что на свете. Но все же это жесткое правило кажется скорее вызовом, чем границей для большинства женщин — в том числе и для этой, сидящей на пассажирском сиденье.

Я притормаживаю машину у дома Клео на главной улице и глушу двигатель. В тишине раскаты грома, прокатывающиеся по крыше моей машины, звучат еще громче.

— Спасибо за восхитительный вечер, — сухо говорю я.

Предвкушение потрескивает и исчезает под маленьким черным платьем моей спутницы. Мой взгляд скользит вниз к ее рукам, сжимающим подол платья. Я подавляю очередной вздох.

Обычно именно в этот момент я бы прислонился предплечьем к подголовнику. Провёл бы рукой по ее бедру, бормоча в ее губы что-то о приглашении на кофе. Но по какой-то странной причине мысль о том, чтобы сделать это сегодня, наполняет меня ужасом.

Может быть, потому, что я вымотан после недели неудачных дел, а может быть, потому, что мне действительно все равно, что у нее под платьем.

Под ее широко раскрытыми, внимательными глазами я прикрываю рот ладонью и откидываю голову на спинку сиденья. Может быть, мне просто нужно сменить тип женщин, с которыми я встречаюсь. В течение девяти лет я искал симпатичных брюнеток, которых я, вероятно, не смог бы выделить из полицейской шеренги, даже если бы к моей голове приставили пистолет. Но я выбираю их, потому что они не в моем вкусе. Их легко трахнуть и забыть. Если бы я действительно выбрал свой типаж, что ж… это было бы опасно.

Следующая молния приносит с собой вспышку рыжих волос и кружевного белья.

Господи. Внезапно почувствовав жар под воротником, я распахиваю дверь и выхожу под дождь. Когда я обхожу машину сзади, Блейк ловит мой взгляд через лобовое стекло бронированного седана, припаркованного позади меня. Он подмигивает, затем создает одной рукой отверстие и просовывает в него палец. Ах, универсальный знак перепиха.

Я бы посмеялся, если бы это сделал Гриффин или кто-то другой из моих людей, но этот придурок и так ходит по тонкому льду после фиаско с Бенни. Я открываю пассажирскую дверь для своей спутницы, и ее дыхание замирает, когда я наклоняюсь над ней, но притворяюсь, что не замечаю.

Я всего лишь тянусь за зонтиком, а потом протягиваю руку и заставляю себя еще раз улыбнуться.

— Позволь мне.

Укрывшись от ливня, мы молча делаем пять шагов к ее входной двери.

— Ну что ж, — шепчет она, глядя на меня снизу вверх, как встревоженный олень в свете фар. — Мы дошли. Если только, э-э… ну, знаешь, не хочешь зайти выпить кофе или что-нибудь в этом роде?

Уже три часа ночи — серьезно, эта женщина не прекратила бы задавать глупые вопросы — и я бы солгал, если бы сказал, что идея трахнуть ее раком на простынях из полиэстера, уставившись на стену в цветочек за ее изголовьем, возбудила меня.

Я перевожу взгляд поверх ее головы на другую сторону дороги. Досадно, но я знаю настоящую причину, по которой не хочу подниматься наверх, и это не имеет никакого отношения к бизнесу или к тому, что мне надоели брюнетки. Но эта причина настолько нелепа, что мне почти хочется войти, чтобы доказать себе, что она не настоящая.

Очередная молния освещает главную улицу. Она отражается от блестящих поверхностей: луж на дороге, витрин магазинов, стекла большой телефонной будки напротив. Вспышка красного — на этот раз настоящая — привлекает мое внимание, и я прищуриваюсь.

Быть такого не может.

— Раф?

Мое внимание возвращается к Клэр. Или Кларе? Неважно. Когда я не могу вспомнить их имена, я просто называю их — дорогая.

— Мне так жаль, дорогая, но мне завтра очень рано вставать.

Ее обнадеживающая улыбка исчезает.

— Ты не поднимешься?

Нет, я собираюсь отказаться от того, чтобы мне отсосали, в пользу того, чтобы перейти дорогу и убедиться, что у меня не галлюцинации.

— Поверь мне, дорогая, я расстроен этим больше, чем ты, — еще одна вспышка молнии, еще один проблеск рыжих волос и сверкающих голубых глаз. Я виню эту секундную рассеянность в том, что сказал что-то сверх глупое. — Давай как-нибудь повторим наш вечер.

Я сожалею об этом, как только это срывается с моих губ, и еще больше, когда ее глаза загораются, как стрип-клуб Лас-Вегаса. Я быстро извиняюсь, жду, пока она благополучно скроется за дверью, и перехожу дорогу.

Когда я подхожу к телефонной будке, мой взгляд встречается с её через залитое дождем стекло. По какой-то причине в моей груди вспыхивает раздражение. Как там говорится в поговорке? Что-то о том, что вспомнишь дьявола, он появится?

Что ж, сегодня дьяволица насквозь промокла и прижимает к груди пожелтевшую книгу.

Закрыв зонт, я тянусь к ручке. По ту сторону стекла я вижу, как Пенелопа тоже тянется к ней. Ее попытка удержать дверь закрытой жалкая, и я почти не встречаю сопротивления, когда распахиваю ее.

Распахнув дверь ногой, я опираюсь руками о верхнюю металлическую раму и позволяю своему взгляду скользить по ее телу. Она промокла насквозь. Ее пушистая шубка похожа на бродячую собаку из реклам американского общества «Против жестокого обращения с животными», а волосы настолько мокрые, что превратились из медных в ржавые.

— Что ты делаешь на улице так поздно? Работала на углу улицы, когда попала под дождь, что ли?

Тишина.

Мой взгляд сужается на панике, написанной на ее лице.

— Что случилось? — и снова никакого ответа. Я окидываю взглядом пустую улицу, затем вхожу внутрь, захлопывая за собой дверь. Я беру ее за подбородок. — Я не из тех, кто спрашивает дважды, Пенелопа.

С ее губ срывается вздох, когда вспышка молнии заливает пространство светом. Ее челюсть сжимается под подушечкой моего большого пальца, и осознание этого смывает мое беспокойство, как ведро холодной воды.

Я позволяю своим пальцам соскользнуть с ее лица и начинаю смеяться.

— Боишься маленькой молнии? Я тебя умоляю, шансы получить удар — один на миллион.

Настала ее очередь смеяться. Смех громкий и горький, и когда он отражается от стен, я внезапно осознаю, насколько здесь тесно.

— Я провожу тебя домой.

— Я не хочу идти пешком.

— Тогда я отвезу тебя домой. Мы в тридцати секундах от твоей квартиры, лентяйка.

— Убирайся.

Вытирая веселье с лица тыльной стороной ладони, я прислоняюсь к двери и изучаю ее. Когда молния освещает кабинку, ее плечи напрягаются в предвкушении, а пальцы сжимаются в кулаки. Ее губы приоткрываются, чтобы с придыханием прошептать счет, и когда она добирается до семи, гром прокатывается по ее сгорбленным плечам.

От ее дрожи серебро на шее поблескивает.

Я стону.

— Ты же не серьезно.

Она приоткрывает один глаз и свирепо смотрит на меня сквозь него.

— Что?

Я киваю на ее кулон.

— Ты думаешь, что ты одна на миллион, — я даже не пытаюсь скрыть, что я закатываю глаза. — Насколько эгоцентричной надо быть, чтобы верить…

— Я не эгоцентричная, — ее дрожащие пальцы, защищаясь, тянутся к кулону. — Я удачливая.

— Да, потому что попасть под удар молнии — это настоящая удача.

Она качает головой, проводя по цепочке четырехлистным клевером вверх и вниз.

— Удача — это не только то, что с тобой происходит что-то хорошее, но и то, что шансы на твоей стороне. У каждой игральной кости есть шестерка, верно? Любой может выкинуть её, но у счастливчиков вероятность выпадения ее выше, чем у большинства.

— И, исходя из этой логики, счастливчики с большей вероятностью будут поражены молнией, — сухо отвечаю я.

Она кивает, и я презрительно выдыхаю.

— Нет такой вещи, как удача, Пенелопа. Хорошей, плохой или иной. Не знаю, сколько раз мне придется тебе это доказывать.

Теперь ее второй глаз открывается, и она одаривает меня недоверчивым взглядом.

— Ты — король казино. Как ты можешь не верить в удачу?

— Потому что я логичный человек.

Ложь.

— Я верю в доказанную науку вероятности и статистики. У каждого человека на планете одинаковые шансы выпадения шестерки. Это математика. Господи, держу пари, что ты также подбираешь лак для ногтей в соответствии со своим гороскопом и не выходишь из дома, когда ретроградный Меркурий.

Она хмурится.

— Забавно, — ее глаза опускаются к зонтику рядом со мной, и что-то озорное танцует в них. — Тогда открой его.

— Что?

— Если ты действительно не веришь в удачу, хорошую, плохую или иную, — передразнивает она грубым голосом, который, как я предполагаю, имитирует мой собственный, — тогда открой зонтик.

Я провожу языком по зубам и поднимаю взгляд на дождь, барабанящий по крыше. Черт, она меня подловила. Я лучше сыграю в русскую рулетку напротив собственного виска, чем открою зонт внутри. Я даже не уверен, считается ли телефонная будка внутренним помещением, но я не собираюсь выяснять.

Следующий удар молнии пришелся как нельзя кстати. Слишком увлеченная разговорами о суевериях, Пенелопа забыла считать до следующего раската грома, и он застал ее врасплох. Она вскрикивает и ударяет рукой по моей груди, чтобы успокоиться. Мои мышцы напрягаются под тяжестью ее теплой ладони. Может быть, это потому, что уже три часа ночи, а может быть, я просто не в себе, но я кладу свою руку поверх ее.

— Шшш, — бормочу я, обхватывая пальцами ее ладонь. — Скоро это прекратится.

Широко раскрыв глаза, она скользит взглядом вниз по моей рубашке, туда, где моя рука сжимает ее. Ее тяжелое дыхание заполняет все четыре стены телефонной будки. Пар поднимается от наших тел и ползет по стеклу, и теперь я не вижу, что находится по другую сторону. Здесь со мной только Пенелопа, осторожная и мокрая, дрожащая слишком близко ко мне, чтобы чувствовать себя комфортно.

Легкий яд клубится под моей кожей, зудящий и горячий.

О чем я только думал? Я зашел в эту телефонную будку так, словно собирался на воскресную прогулку. Как будто я не запирал себя в коробке восемь на четыре с девушкой, о чьем полуобнаженном теле я думал не реже одного раза в час три дня подряд.

Что теперь стоит между мной и этим кружевным лифчиком? Пару слоев мокрой одежды я мог бы снять с ее тела меньше чем за десять секунд. А то и за пять, если бы я чувствовал себя… безрассудно.

Похоть потрескивает и вспыхивает, как электрический ток, пробегающий по кончику моего члена. К черту всю эту чепуху с Королевой Червей. Даже если она не моя карта гибели, она вредна для меня. Вредна для моего самоконтроля и имиджа. Одна только искра неповиновения в ее больших голубых глазах вызывает во мне желание сорвать с себя маску джентльмена и поглотить ее целиком.

Я прочищаю горло и отпускаю ее руку, отчасти потому, что эта рубашка от Tom Ford, а отчасти потому, что мягкость ее ладони на моей груди делает меня возбужденным.

— Если думаешь, что ты такая удачливая, давай сыграем в игру.

Ее глаза сужаются, осторожность борется с интересом.

— В какую игру?

Сдерживая смех по поводу ее неспособности скрыть волнение, я достаю из кармана брюк игральную кость, подбрасываю ее в воздух, ловлю и поворачиваю ладонью вверх, сомкнув пальцы.

— Угадай число. Если окажешься права, я признаю, что ты удачливая.

Она саркастически приподнимает бровь.

— И это все, что нужно, чтобы ты мне поверил?

Конечно, нет. Но еще одна вспышка молнии только что осветила стекло у ее головы, и она даже не вздрогнула.

— Конечно.

— А что выиграю я?

— Право на хвастовство.

Она закатывает глаза.

— И?

Я смеюсь.

— Сто баксов.

Еще один грохот, а она даже не замечает этого.

— Четыре.

— Ты уверена, что не хочешь подумать?

— Мне не нужно думать, я знаю.

Меня вдруг озаряет, что же делает эту девушку такой привлекательной. Если не брать в расчет физические данные, соответствующие словарному определению моего типажа, то именно ее уверенность проникает мне под кожу. Она на грани дерзости, что само по себе является вызовом. Похоже, я жажду удовлетворения от того, что выбью это из нее любыми возможными способами.

Я разжимаю пальцы.

Наши взгляды встречаются: ее — с ликованием, мой — с недоверием.

Ты, должно быть, издеваешься надо мной. С лукавой ухмылкой, которую я хочу стереть, может быть, собственным ртом, она протягивает руку между нами.

Я вкладываю купюру ей в ладонь с большей силой, чем необходимо. К счастью, она убирает ее в карман, а не в лифчик.

Воздух насыщен ее предвкушением. Она прислоняется спиной к стеклу, обнажая мягкий изгиб шеи, затем поднимает на меня взгляд из-под густых ресниц.

— Два из трёх?

Я смеюсь.

— Ты перегибаешь палку, девочка.

— О, да ладно тебе. Ты можешь позволить себе потерять еще несколько купюр. Ты же миллиардер с двумя яхтами и целым островом в Карибском море, — она дергает головой в сторону улицы. — У тебя, наверное, только на центральной консоли машины лежит тысяча мелочью.

Я прищуриваюсь.

— Ты меня гуглила или что-то в этом роде?

Воздух колышется от звука ее хриплого смеха. Мне не нравится его вкус и то, как он ощущается в моих брюках.

— Что-то в этом роде, — шепчет она.

Блять.

Она задерживает на мне взгляд дольше, чем следовало бы. Лукавая улыбка медленно сползает с ее губ, пока на ее милом личике не остается и следа юмора.

Она наводила справки обо мне? Почему это вызывает во мне темную волну удовольствия? Наверное, потому что это означает, что она думала обо мне.

Хотя вряд ли она думала обо мне так же, как я думал о ней.

Полуобнаженной, покрытой кремом.

Этот образ мелькает у меня перед глазами уже в миллионный раз за сегодняшний день. Прежде чем я успеваю остановить себя, я сокращаю расстояние между нами, упираясь ладонью в стену над ее головой.

Она напрягается, когда я подхожу ближе. Затем, когда очередной раскат грома сотрясает кабинку, она выпускает горячий, дрожащий вздох в основание моего горла. Я ощущаю его как свинцовую тяжесть в яйцах и еще сильнее вдавливаю руку в стену.

Уставившись на потрепанные визитные карточки таксистов и дешевых проституток, я задаю ей вопрос, который, как я знаю, не должен был задавать.

— Ты когда-нибудь была влюблена, Пенелопа?

Я не знаю, почему я спрашиваю об этом. Наверное, это был один из последних вопросов, которые задала мне моя спутница, и легкое любопытство. Иногда, когда девушка возвращается в свой маленький родной город, это происходит потому, что ей разбили сердце — во всяком случае, согласно большинству дерьмовых фильмов Hallmark³⁵, которые моя мама смотрела примерно в это время года.

Взгляд Пенелопы скользит по моим глазам, изучая их с настороженным выражением.

— Это что, еще одна игра?

Я качаю головой.

— Тогда нет.

Маленькая искорка облегчения танцует, как огонек свечи, в темноте моей груди. Это нелепо. Мне должно быть абсолютно наплевать, была ли эта девушка влюблена или нет.

— Почему нет?

Кажется, я знаю ответ. Двадцать один год — не возраст для влюбленности. Но, к моему удивлению, она вздергивает подбородок, смотрит мне прямо в глаза и говорит то, чего я никак не ожидаю.

— Женщины не влюбляются, они попадают в ловушки.

Выдохнув, я отталкиваюсь от стены в попытке убежать от опьяняющего аромата ее клубничного шампуня. Подальше от влажного тепла ее шубы, касающегося моей груди. Но даже когда я прислоняюсь к холодному стеклу двери, от нее невозможно оторваться. Может, в ней и полтора метра, но она заполняет каждый дюйм этого пространства, делая воздух таким густым и сладким, что он может просто лопнуть по швам.

Интересно, кто причинил ей боль? Без сомнения, какой-нибудь прыщавый парнишка ее возраста, живущий в своем подвале. На мгновение, по глупости, я задаюсь вопросом, не следует ли мне также причинить ему боль.

— Это очень пресыщенный взгляд на любовь, Пенелопа.

— А ты? — мой взгляд опускается с залитой дождем крыши при звуке голоса Пенелопы. — Ты когда-нибудь был влюблен?

Я смеюсь. Я не могу сказать ей правду. Я вообще никому не могу сказать правду, даже своим братьям. Потому что если бы я это сделал, мне пришлось бы признать что-то еще, что-то большее.

Я выбрал Короля Бубен, а не Червей.

Проще придерживаться того же ответа, который я дал Келли. Или это была Кора?

— Боюсь, что нет, Пенелопа.

Она издает низкий и медленный выдох, который проникает мне под ребра и заполняет там пустоту. Выражение ее лица безразличное, нечитаемое, но в глазах искрится что-то горячее.

Когда они встречаются с моими, мое сердце колотится о ребра.

Дождь падает с ее волос на мои мокасины громкими, плотными шлепками. Снаружи машины скользят по мокрой брусчатке главной улицы, их шины издают шипение без трения, свет фар скользит по мокрому от дождя стеклу. Они отбрасывают обрывочное желтое свечение на черты лица Пенелопы.

Мой взгляд скользит вниз к ее пухлым приоткрытым губам, затем на изгиб ее шеи, когда она вздрагивает.

— Буря прекратилась, — шепчет она.

— Ещё пять минут назад.

Она делает шаг ко мне, засовывая книгу под мышку.

— Мне пора идти.

Моя челюсть сжимается, когда ее грудь задевает мою. И когда она понимает, что я не сдвинулся с места, она напрягается и настороженно смотрит на меня.

Знакомое чувство разливается по моим венам. Оно темное и опасное, и ему не место в моей крови случайным вечером в четверг. Садистских мыслей, выползающих из теней в моей голове, тоже не должно было быть там.

Я наклоняю голову в сторону, засовываю руки в карманы и сжимаю их в кулаки.

— А что, если я тебя не отпущу?

Это вопрос, а не угроза.

Возможно.

Что бы это ни было, оно не должно было слетать с моих губ.

Ее хмурый взгляд почти не скрывает страха, который волной пробегает в ее беззащитных глазах. Она вздергивает подбородок и говорит: — Я буду с тобой бороться.

Большой палец, скользящий по губам, скрывает мое мрачное веселье. Откуда у этой цыпочки такая уверенность? Ради всего святого, ее макушка едва достает до третьей пуговицы моей рубашки. Если бы я захотел… сделать это с ней, она ничего не смогла бы предпринять, чтобы помешать этому.

Волнение и тревога одновременно гудят у меня под кожей.

— И как бы ты это сделала?

Какого хуя ты делаешь, Раф? Кажется, что каждое мое общение с этой девушкой превращается в игру. Это похоже на месть. За то, что она пользовалась моим лосьоном после бритья. За то, что покачала головой, когда я спросил ее, хочет ли она, чтобы я был джентльменом. Я хочу доставить ей столько же неудобств, сколько она мне. Только эта игра кажется мне более рискованной, чем бросок костей или легкомысленное пари.

И я не могу с уверенностью сказать, что буду тем, кто победит.

К черту все это.

В любом случае, я не занимаюсь тем, что пугаю женщин ради собственного развлечения. Не так, как сейчас. Я просто устал и возбужден и, вероятно, начинаю бредить от недостатка кислорода здесь. Я уже собираюсь отойти в сторону с легким смешком, когда глаза Пенелопы скользят ниже моего пояса.

Моя кровь кипит. Глупая девчонка. Первое правило любой игры — никогда не позволять противнику увидеть твой следующий ход. Надо отдать ей должное — она быстра. Но я быстрее. Когда ее колено поднимается навстречу моему паху, мое колено тоже поднимается. Я просовываю его между ее ног и прижимаю ее к задней стене.

Сердце колотится от прилива адреналина, который приходит с победой, я прижимаюсь к ней всем телом, в горле раздается торжествующий смех.

— Слишком медленно, Пенелопа. И что теперь?

Она не отвечает, и с каждой пролетающей тяжелой секундой меня пронзает горячее, досаждающее осознание. Острота ее ногтей, впивающихся в мои бицепсы. Ее дыхание, похожее на пар, на моем кадыке. Тепло ее киски, прижатой к моему бедру, и быстрый, мерцающий пульс, бьющийся в ее груди.

Блять.

Пристально глядя на дождевую каплю, пробивающую себе дорогу вниз по стеклу, я делаю медленный, глубокий вдох. Это мало помогает охладить желание, бурлящее в моих венах.

Не делай этого, Раф.

Я не буду. Не буду просовывать свое бедро глубже между ее ног в надежде, что она застонет от трения. Я не буду хватать ее за затылок, прижимать ее губы к своим и исследовать вкус ее умничающего ротика.

Конечно, это было бы слишком легко. Пьянящая смесь из тепла тела, дождя и темноты защищает нас от внешнего мира. Я мог бы заполучить эту девушку в мгновение ока, без вина и всяких ужинов, и никто, кроме меня, нее и моей собственной совести, не узнал бы об этом.

Внезапно бедра Пенелопы наклоняются вперед, ее киска скользит на пару сантиметров по моему бедру.

Мой желудок сжимается.

— Не надо.

Это резкое предупреждение, прозвучавшее сквозь щель между моими стиснутыми зубами.

Она снова сдвигается, на этот раз более целенаправленно. Ее мокрые волосы щекочут мне горло, когда она наклоняет подбородок.

— Или что?

Это едва слышный шепот, но в нем столько наглости, что мне хочется вырвать ее голосовые связки. То, что этот тон делает с моим членом, должно быть запрещено законом.

Кровь стучит и в висках, и в члене, мой разум переполнен дурными мыслями, а на языке горечь от неверных решений.

Мне следует отойти от этой девчонки. От нее никогда не могло исходить ничего хорошего, будь она картой гибели или нет. Но если я это сделаю, то проиграю игру, которую начал.

А я не люблю проигрывать.

Нет. Она ещё совсем молода, а я её босс. Собрав все свое самообладание, я отрываюсь от нее и выскакиваю на улицу.

Свирепо глядя на сдувающегося Санту, лениво покачивающегося на фонарном столбе, я поправляю брюки и разглаживаю рубашку. Я глубоко вдыхаю сырой декабрьский воздух. Когда дождь, падающий с неба, охлаждает меня, в голове проясняется, и здравый смысл возвращается ко мне.

Господи, я определенно переступил черту. Наверное, вынужденная близость и дерзкое поведение сделают это даже с самым уравновешенным мужчиной. Тем не менее, я должен извиниться, так нельзя было вести себя с леди, даже с такой.

Позади меня хлопает дверь телефонной будки, и тяжелые шаги удаляются в противоположном направлении. Засунув руки в карманы, я иду в ногу с Пенелопой, пока она бульдозером направляется к своей квартире.

— Пенелопа.

Она игнорирует меня, предпочитая смотреть на лужи под нами.

— Знаешь, тебе не обязательно провожать меня домой.

— Сейчас три часа ночи.

— Я не твоя девушка, — она резко останавливается и разворачивается ко мне лицом. Я ищу в ее глазах хоть какой-то страх, но, к моему удивлению, ничего подобного не скрывается за этими большими голубыми радужками. — Что все-таки произошло? Тебя не пригласили на чашечку кофе?

Несмотря на то, что мой член пульсирует в брюках, меня переполняет веселье.

— Разве так поступают леди? Приглашают мужчин к себе на чашечку кофе?

Она сглатывает. Крепче сжимая книгу, ее глаза скользят по рубашке вниз, мимо ремня и останавливаются на моем члене. Жар ее взгляда заставляет мой кулак крепче сжать покерную фишку в кармане. Боже, помоги мне.

— Я не знаю, — шепчет она, останавливаясь перед зеленой дверью. — Я не леди.

А затем, даже не попрощавшись, она исчезает за ней и захлопывает ее за собой.

Несколько мгновений я смотрю на нее, не веря своим ушам, затем поднимаю голову к небу и испускаю мрачноватый смешок.

Эта девчонка не может быть настоящей.

Я поворачиваюсь и иду обратно по главной улице, теплая киска Пенелопы все еще клеймит мое бедро, ее дерзость все еще звучит у меня в ушах.

Когда я прохожу мимо телефонной будки, что-то медленно и инстинктивно заползает мне в голову, заставляя остановиться.

Быть такого не может или может?

Прежде чем я успеваю придать этому значение, я проскальзываю обратно в кабинку и снимаю телефонную трубку. Нажимаю на звездочку, затем на шестерку и девятку.

И когда на линии раздается знакомый голос, созданный мною самим, мой смех заполняет пространство больше, чем когда-либо мог бы задыхающийся шепот Пенелопы.

Да начнутся игры, глупая девчонка.