Осуждённые грешники (ЛП)

Глава двадцать пятая

Ветер, столь же жесток, сколь и холоден, несет мои самые болезненные воспоминания с побережья, через Тихий океан, и бьет меня ими по лицу.

Самые неприятные воспоминания — это всегда те, которые наиболее глубоко запрятаны. Те, которые ты не только видишь, но и чувствуешь. Грохот разбивающихся бутылок из-под виски и отвратительная вонь спиртного, поднимающаяся с грязного кухонного кафеля. Кровь матери, алая и обжигающе горячая, покрывает заднюю поверхность моих бедер. Крики моего отца, такие чертовски гортанные, когда он взывал к Богу, который закрывал на это глаза. Свист вращающегося патронника, сталь у моего виска и отсутствие третьего бах, которого так и не последовало.

Когда я вышла из панорамной комнаты отдыха, паника преследовала меня по боковой палубе, и моя походка превратилась в бег. Я бежала до тех пор, пока палуба не уперлась в воду. Теперь, когда мне больше некуда идти, я хватаюсь за поручень плавательной платформы, задаваясь вопросом, так ли опасно течение, как кажется. Мои легкие сжимаются с каждым вздохом, который я не могу сделать, а черные точки в моем зрении танцуют под серыми облаками, как низко парящие птицы.

Тепло овевает мою спину, а руки опускаются по обе стороны от меня, заключая меня в объятия.

— Дыши.

Мой взгляд опускается с неба на руки. Я смотрю слева направо, справа налево, гадая, кто из них нажал на курок.

— Я…

Мягкие губы на затылке обрывают меня.

— Это разговор, а не дыхание.

Я вдыхаю ледяной воздух через нос, морщась, когда он обжигает стенки моих легких. Когда я выпускаю его, он развевается по мрачному небу, как дрожащий мазок кисти.

— Хорошая девочка, — мягко говорит Рафаэль. — Продолжай дышать.

Спокойствие в его голосе нервирует. Разительный контраст с жаром в его груди и с актом насилия, который он совершил менее трех минут назад. На палубе лежит мертвое тело, и все, что он может сделать, это сказать мне спокойно дышать?

Когда я задыхаюсь при следующем вдохе, его рука соскальзывает с перил и ложится мне на живот. Она теплая и глупо успокаивающая, и когда он проводит большим пальцем вверх-вниз, лаская один и тот же сантиметр ткани снова и снова, я вдыхаю и выдыхаю в том же ритме.

— Ты сказал мне, что твой пистолет подделка, — с горечью выдавливаю я.

— Я солгал.

— Я думала, ты джентльмен. И об этом тоже соврал?

Он придвигается ближе, прижимаясь ко мне всем телом, пока мое нижнее ребро не упирается в перила. Не говоря ни слова, он собирает все мои волосы, развевающиеся на ветру, и закручивает их в пучок у основания моей шеи. Он использует его как джойстик, нежно натягивая, пока моя голова не упирается ему в грудь.

— То, что я джентльмен, Пенелопа, не всегда означает, что я мягкий человек.

Я крепче хватаюсь за перила, сердце сбивается с ритма.

— Это был первый раз, когда ты…

Его живот прижимается к моему позвоночнику.

— Нет.

— И будешь ли ты…

— Я бы предположил, что да.

Я не могу сдержать сдавленный вздох.

— Ты психопат, ты знаешь об этом?

Его лишённый чувства юмора смех касается пульса на моем горле.

— Что заставляет тебя так думать?

Я закрываю глаза, прислушиваясь к звуку его сердцебиения.

— Твое сердце даже не быстро бьется.

— Я — мужчина мафии, Пенелопа. Мы просто так устроены, — его рука отрывается от перил и обхватывает меня, притягивая глубже в свое тепло. Должно быть, я действительно травмирована, раз не оттолкнула его. — Это всегда ужасно, когда впервые слышишь выстрел.

Мой презрительный вздох горький и с оттенком неверия.

— Да, но это не в первый раз. Даже не второй.

— Пейнтбол в подростковом возрасте не считается.

Я знаю, что он пытается отвлечь меня от звона в ушах, но его покровительственный тон разжигает искру раздражения. Может быть, именно поэтому я впустила его в свои воспоминания, а может быть, паника, затуманившая мое зрение, также размывает и мои суждения.

Я смотрю на свои костяшки пальцев на перилах, посиневшие от холода и побелевшие от силы хватки. Я делаю глубокий вдох и позволяю ветру нести мою историю.

— Я была там, когда убили моих родителей, — я говорю это торопливым, невнятным голосом. — И двое мужчин в балаклавах. Они могли быть кем угодно. Мои родители были алкоголиками, а этот вид зависимых имеет склонность выводить людей из себя. Они проскользнули через открытое окно в гостиной и застрелили обоих. Мама легко отделалась. Она уже спала, отключившись на кухонном столе после долгой ночи рыданий под баллады Уитни Хьюстон⁵³, так что вряд ли она что-то почувствовала. А вот мой отец встретил ужасный конец. Он очнулся от комы, вызванной виски, только для того, чтобы увидеть дуло пистолета и выбежать через дверь в сад.

Я сглатываю тяжелый ком в горле и поднимаю глаза к небу.

— Я слышала выстрел, убивший мою мать, но подумала, что это было частью сна. Я проснулась только тогда, когда услышала крики отца, доносящиеся по лестнице, — с моих губ срывается кислый смешок. — Жаль, что я не осталась в комнате, потому что мужчины в балаклавах даже не подозревали о моем существовании, пока я не появилась в дверях кухни и не начала кричать. Один вытащил отца в сад и застрелил, как бешеную собаку, а другой зажал меня между холодильником и стиральной машинкой и сказал, что им было приказано не оставлять свидетелей.

Одинокая слеза прокладывает горячую дорожку по моей щеке. Я не двигаюсь, чтобы вытереть ее, потому что тогда Рафаэль понял бы, что она там. Вместо этого я усиленно моргаю и молюсь, чтобы не упала еще одна.

— Он приставил пистолет к моему виску, велел закрыть глаза и считать от десяти. Раньше у меня был врач, который использовал тот же трюк при прививках, так что я знала, в чем заключался его план. Он, вероятно, позволил бы мне досчитать до четырех или пяти, а потом нажал бы на курок, чтобы я не заметила, как это произойдет, — мои пальцы скользят к кулону, и я провожу им по цепочке вверх-вниз, точно так же, как делала и в ту ночь. — Он позволил мне досчитать только до восьми, — я зажмуриваюсь, вспоминая щелчок, последовавший за цифрой, слетевшей с моих губ. — Пистолет заклинило. И знаешь, что он мне сказал? Что я даже понятия не имею, насколько удачливой я была…

— Одна на миллион, — шепчет Рафаэль мне в волосы, тело напрягается позади меня. — Вот почему ты не любишь молнии, потому что получить удар — это еще один шанс на миллион.

Я сцепляю зубы, слегка покачивая головой.

— Я знаю, что это иррационально и эгоистично, но если это случилось однажды, то может случиться и снова.

Несмотря на тишину, нарушаемую ветром, мое дыхание впервые с момента выстрела становится ровным. Наверное, разговоры действительно помогают. Даже если разговариваешь с убийцей в бархатной одежде. Ощущение его теплой груди, расширяющейся и сжимающейся у моей спины, вселяет в меня ложное чувство безопасности: я не ожидаю этого, когда его рука скользит вверх от живота, по груди и касается моего ожерелья.

— Вот почему ты считаешь, что ты такая удачливая.

Мое сердце делает двойной удар под его прикосновением.

— Это одна из причин, — шепчу я в ответ.

— Расскажи мне об остальных.

Я открываю рот, но так же быстро закрываю. В то время как призрачные руки, задирающие мое платье, хватают меня, я решаю молчать. Вместо этого я пытаюсь вывернуться из его хватки и выбираю ответ, который снова приведет мир в порядок.

— Ну, во-первых, я обыгрывала тебя абсолютно в каждой игре.

Сначала его рука соскальзывает с моего кулона, а затем другой аккуратно распускает мои волосы. Чувствуя, как они каскадом падают мне на спину, я сглатываю и решаюсь повернуться и посмотреть на него. Его пристальный взгляд изучает мой, мерцая сухим весельем. Я чувствую облегчение, если бы я обернулась и увидела в его глазах сочувствие, то, возможно, мне пришлось бы выцарапывать их.

Он смотрит на меня слишком долго, прежде чем рычание двигателя переключает наше внимание на Тихий океан. Под густыми облаками гладкий черный скоростной катер рассекает воду с нелепой скоростью. За штурвалом — одинокая подтянутая фигура, сплошь широкие линии, большие мускулы и зеркальные солнцезащитные очки. Как раз перед тем, как нос катера касается плавательной платформы, он резко поворачивает руль, и в последнюю секунду оказывается рядом с яхтой.

Рафаэль хмурится.

— Следи за лакокрасочным покрытием, придурок.

Габриэль Висконти снимает солнцезащитные очки, показывая каменный взгляд и шрам, настолько злой, что у меня сжимается горло.

В тяжелом молчании он привязывает веревку к столбу платформы. Мой взгляд падает на его облегающую черную футболку — в декабре — и на все татуировки, просачивающиеся из-под нее.

Он запрыгивает на платформу и останавливается рядом с братом, а потом поворачивается и смотрит на меня, затем пристально смотрит на мой кулон, и мне кажется это таким долгим моментом, что мои пальцы дергаются в порыве сорвать его и отдать ему.

— Лакокрасочное покрытие — наименьшая из твоих забот, брат мой.

Яхта раскачивается сильнее обычного, когда он поднимается по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки за раз, и исчезает из виду. По моей спине пробегает дрожь. Если Анджело — грубый набросок, а Рафаэль — чистый, законченный портрет, то Габриэль — демон, живущий в ночных кошмарах художника.

Раздраженно вздохнув, Рафаэль снова обращает свое внимание на меня. Его взгляд смягчается до чего-то более теплого, когда он изучает мои черты. Когда его рука обхватывает мою челюсть, а большой палец проводит по изгибу моей скулы, я вздрагиваю по другой причине.

— Не плачь.

Мой следующий вдох касается тыльной стороны его руки, более поверхностный, чем предыдущий. Это та же самая рука, которая только что нажала на курок и оборвала чью-то жизнь. Так почему же мне так приятно ощущать ее на коже?

Моя челюсть прижимается к его ладони в попытке обрести хоть какую-то опору.

— Почему тебя волнует, если я заплачу?

Он проводит большим пальцем дальше вниз, по моей нижней губе и вдоль подбородка. На мгновение он задерживается на этом месте, и сожаление отражается на его лице.

— Потому что прошлой ночью я видел, как ты смеялась.