После развода не нужно возвращать

Глава 1

Ева

— Глеб, только не останавливайся, — слышу протяжный стон, когда захожу в квартиру, адрес которой был в записке, которую курьер передал мне с цветами и ключами собственно от этого места.

Нашему сыну скоро восемнадцать, мы хотели подарить ему квартиру, просто стартовое место, чтобы он не тратил годы на обеспечение базовых потребностей. Мы очень хотели, чтобы он сразу рос и развивался, потому что наш сын и близко не избалованный парень, и его квартирой не испортить.

Но у меня все никак не доходили руки найти подходящую квартиру, и когда сегодня я увидела этот адрес и текст в записке «приходи, ты должна ее увидеть», я никак не думала, что речь пойдет о любовнице мужа, о его измене, а не о новой жилплощади для нашего сына.

У меня перехватывает дыхание, я просто не могу сейчас дышать, а стоны по квартире становятся все громче.

Мне это не кажется.

Мне это не кажется, я действительно это слышу.

Меня шатает, я опираюсь рукой на стену. У меня щемит в груди, и я невольно пытаюсь дотянуться ладонью до сердца, но мне не удается.

Мне трудно дышать.

Все звуки доносятся словно сквозь толщу воды, из которой мне не выплыть. Я смотрю по сторонам, замечаю разбросанные по пути в комнату вещи: его пиджак, рубашку, маленькую красную кучку, которая явно является платьем, туфли на огромной шпильке. Даже пальто, что его, что ее, беспорядочной кучей лежат на полу.

Они торопились. Они спешили. Им хорошо.

А вот мне нет.

Мне кажется, что я умираю, слыша все эти стоны. Я даже слышу его, хрип. Ему очень хорошо, он старается во всю пока я стою и умираю.

— Глеб, пожалуйста... Пожалуйста.

Ее стоны, ее сладкий голос, доводят меня до легкого безумия.

Я не понимаю, зачем он это сделал. Я не понимаю, почему он поступил так со мной. Неужели я этого заслужила? Неужели он не мог просто прийти и сказать, что больше не любит меня и хочет развестись, зачем надо было сообщать об измене вот так? Зачем нужно было присылать эти цветы, зачем нужно это дешевое, ужасное шоу? Неужели это все, чего я достойна?

— Помолчи, — с рыком осекает ее муж не знаю почему, но, когда я слышу его голос, все чувства во мне сгорают, словно феникс, вот только я не знаю, когда этот феникс возродится.

До этой секунды я все же надеялась, что Глеб это не он, я надеялась, что это кто-то другой, тезка какой-нибудь, просто левый человек, но только не мой муж.

Но этот голос, эту хрипотцу я узнаю из тысячи, ее не подделать, ее не переделать. Это он.

Как давно они вместе спят, как давно он мне изменяет, а главное с кем изменяет?

Почему-то голос этой девушки кажется мне очень знакомым, но мозг отчаянно сопротивляется, не хочет думать, не хочет анализировать, он пытается отгородиться от всего, спрятаться, закрыться за всеми замками. Я словно пытаюсь ухватить птицу за хвост, но хвост все время ускользает.

Кто она, кто?

Я ее точно знаю. Я слышала ее голос, не раз, уверена, но сейчас н признаю.

Я не разуваюсь и иду вглубь квартиры. Прихожая большая, она кажется даже огромной, словно это не квартира, судя по планировке двушка, а целый загородный дом квадратов так на двести-триста. Но я понимаю, что у меня просто сейчас шок, страх, непонимание, и воспринимаю все не так, как есть на самом деле.

К ногам, словно гири привязали. Каждый шаг дается с таким неимоверным трудом, что кажется, еще немного, и просто рухну от этой тяжести, буду ползти на эти чертовы стоны.

Да, я могла бы сейчас взять и убежать, развернуться, хлопнуть дверью, собрать вещи и убежать в закат, но я не могу.

Во мне проснулось это больное женское чувство, это чертово желание увидеть все собственными глазами, чтобы наверняка знать, чтобы потом, в один из вечеров, когда меня накроет отчаяние и сомнения, я себе сказала: «Нет, Ева, ты все видела своими глазами. Тебе не послышалось, тебе не показалось».

Я не хочу потом сомневаться и кусать себе локти за то, что не убедилась, не проверила. Я не хочу давать себе ни шанса на ошибку, ни шанса на сомнения. Не та ситуация. Я не имею права на такую роскошь, как сомнение. Если рушить семью, то уж наверняка, так, чтобы с проходящим сожалением в сердце.

До спальни остаются считанные шаги. Преодолеваю их под эти оглушающие стоны.

Тянусь рукой к двери и вижу, как дрожат пальцы. У них такой тремор, что, кажется, я больна, словно меня лихорадит, словно огромная температура и в общем, у меня действительно такое состояние, кажется, что я рухну сейчас без сил.

И все же нахожу в себе эти силы, сжимаю ручку и нажимаю на нее, открываю проклятую дверь.

Клянусь, лучше бы я этого не делала.

Во мне все опускается, все падает на дно. Если я раньше говорила, что чувства во мне сгорели, словно феникс, то сейчас, я понимаю, они просто сгорели. Нет там никакого феникса, ничего там обратно не вернется, не возрожусь я из пепла, потому что на муже другая.

Им хорошо.

Они довольны тем, что происходит. Им все очень, очень нравится. Муж гладит ее по бедру, по талии. Одной рукой остается на бедре, a вторую тянет выше. Она запрокидывает голову, и я узнаю ее. Хотя мне это было не нужно. Я узнала ее по тату над копчиком.

Его сложно не узнать, ведь я сама в свое время когда-то защищала ее от родителей. Говорила, что ничего страшного, сестренка, просто в подростковом возрасте, это нормально, бунтуют гормоны, напоминала родителям, что сама бунтовала в ее возрасте. Да не пила, не курила, не делала тату, но мы с ними тоже ссорились, ругались.

Мы просто были с сестрой разными, а разница в двенадцать лет все же ощутима.

Не могу поверить, что Глеб изменяет мне с моей сестрой. Я просто не могу поверить собственным глазам.

Да как это возможно?

Как?

Как он мог?

Он ведь всегда говорил, что она глупая, недалекая, что вызывает в нем отвращение, потому что ничего не представляет из себя как личность, что она обычная содержанка, что ей лишь бы сесть на шею и ножки свесить, что он не хотел бы, чтобы рядом с ним была такая женщина, не хотел бы, чтобы нашему сыну досталась такая.

А в итоге что?

Я защищала ее. Говорила, что она хорошая, просто, ну вот такая, какая есть. Мы с ним даже как-то ссорились, ругались на эту тему, и в свое время мы пришли к выводу, что она моя сестра, и другой у меня не будет, и он все же воздержится от комментариев в ее сторону.

Он воздержался.

Он воздерживается сейчас.

И все потому, что он просто с ней спит.

Она стала его содержанкой.

Он не хотел бы рядом с собой такую, как она, поэтому у него есть я, но видимо, чего-то ему не хватает, раз в итоге в его постели еще и она.

Я смотрю на них, у меня сердце перестает биться. Перестаю дышать, у меня легкие горят. Чувствую, как мне больно и плохо, но не могу сделать этот проклятый вдох. У меня в горле такой ком, который невозможно пробить. Я пытаюсь вдохнуть, хочу, но из горла выходит лишь сиплый хрип.

И тут они обращают на меня внимание.

Сначала они замирают, а потом Ира слазит с него, натягивает одеяло на грудь, поворачивается ко мне лицом, и нет в ее глазах ни шок, ни разочарование, ни страх, ни раскаяние, а ликование, наглое, жестокое ликование.

Неужели это не он написал записку? Неужели не он прислал эти цветы и ключи? Неужели это не квартира, которую он собирается покупать сыну, а квартира, которую он снимает для них, или, возможно, он даже купил ее для них?

Неужели это все она подстроила, и он сейчас в таком же шоке и растерянности, как я? Перевожу взгляд с нее на него, и да, в его глазах нет стыда, нет раскаяния, в его взгляде удивление он не понимает, что я здесь делаю. Он не злится на то, что я застала их, он просто раздосадован, что все его планы рухнули. Да, наверное, именно так, он просто раздосадован и все.

— Ева. Что ты здесь делаешь? — с таким пренебрежением в голосе бросает муж, с такой усталостью от меня, что я наконец-то вырываюсь из объятий оцепенения и могу сделать чертов вдох с хрипом, со свистом, немного закашливаясь от шока.

— Ты… мне… цветы… прислал? — говорю с паузами, потому что не могу быстрее, каждое слово дается с трудом.

Язык словно онемел, как после наркоза у зубного, когда дергают зубы мудрости, он просто еле ворочается, речь невнятная, никакая.

— В них записка была и ключи от этой квартиры. Я думала, ты купил ее для Матвея, не посоветовавшись со мной, и решил ее показать... А ты с ней… — снова перевожу взгляд на сестру.

Она сидит, улыбается, скалится, и сейчас я по-другому слышу ее слова о том, что у меня замечательный муж, о том, что мне надо внимательнее за ним следить, а то вдруг кто-нибудь уведет. Похоже, под «кто-нибудь» она в тот наш разговор имела в виду себя, предупреждала, а я не заметила, как все в нашей жизни изменилось.

Вижу, как Глеб хочет что-то сказать, а потом закрывает рот, поджимает губы и поворачивается к Ире.

Она за долю секунды меняет стервозный взгляд на жалкий, жалостливый, извиняющийся. Она признает свою вину, глядя ему в глаза, но при этом выглядит так, что ей хочется простить любые грехи, она всегда такой была, она с детства умела состроить такие глазки, за которые, ей кажется, можно простить все.

Но я так думала раньше, а сейчас, когда она в одной постели с моим мужем, якобы стыдливо прикрывает обнаженное тело, когда она украла у меня мою семью нагло, ни о чем не задумываясь, явно даже не сомневаясь в своем поступке, никакой взгляд не заставит меня ее простить.

Я ее ненавижу.

Я ее просто ненавижу.

Мне плакать хочется, меня слезы душат, но я не позволю себе ни одной слезинки пролиться, пока они смотрят на меня, пока они видят меня.

— Прости меня. Просто я так устала. Я так хотела, чтобы все наконец-то закончилось. Глеб, пожалуйста, только не злись на меня. Я... Ты... Ты скоро поймешь, почему я так поступила. Пожалуйста, Глеб, — она кладет руку ему на плечо, как бы гладит его, словно пытается утихомирить разъяренного зверя.

Все как в той поговорке, женщина и в горящую избу войдет, и коня на скаку остановит, и сейчас конь на скаку — это мой муж. Он разъярен, его нужно обуздать, и она ловко это делает.

Он накрывает ее ладонь своей, я вижу, как его взгляд смягчается.

Я не знаю, как можно делать мне еще больнее, но у них это получается.

Каждое движение, каждое слово, каждый взгляд, они убивают меня снова и снова. Они словно забили кол мне прямо в сердце. Не с одного раза, а по чуть-чуть, медленно вводя его в меня. Или нож, да, их действия как нож в открытой ране, который проворачивают, берут и проворачивают медленно, верно, раз за разом, просто разрывая плоть, превращая ее в одно большое месиво.

— Мы с тобой позже об этом поговорим, — спокойно говорит ей и потом переводит взгляд на меня. Я понимаю, что сейчас его внимания буду удостоена я.

Он скажет мне что-то, а я не хочу его слушать, не хочу его слышать, не желаю. Нет, ни за что, никогда. Его слова, его взгляд, его поведение, они сказали больше тысячи слов, и нет, то, что он не встал, не начал говорить мне, что я все не так поняла, что это все не то, что я думаю, что просто попутал, это бы не спасло положение.

Я бы не прониклась, но если бы он так себя повел, он бы хотя бы не настолько сильно упал в моих глазах. Я бы смогла дать себе надежду, что ему хоть капельку жаль, что ему хоть на сколечко, но стыдно, а сейчас у меня нет такого. Я точно знаю, что ему плевать, точно знаю, что ему не жаль, потому что он ведет себя как настоящий козел.

По глазам вижу, он считает, что я должна молчать, принять все это и забыть, просто вернуться домой, счастливая встретить его. Но так не бывает.

— Не надо ничего говорить, Глеб, — успеваю начать и еще руку зачем-то приподнимаю, как бы прося его ничего не говорить. — Я желаю вам счастья в вашей личной жизни. Не волнуйся, на развод подам сама, не буду мешать вашему счастью.

Поворачиваю голову к сестре и теперь говорю, глядя ей в глаза.

— Помни одно, Ир, на чужом несчастье своего счастья ты никогда не построишь. Я тебя любила, сестренка. Я тебя защищала, я за тебя боролась. Но ты поступила очень подло. Я очень надеюсь, что ты никогда не столкнешься с такой подлостью от близких людей, как я. Прощайте, ребята.

Разворачиваюсь и ухожу, теперь шаги даются легче, потому что я убегаю, сбегаю из этого логова порока.

Да, кто-то может сказать я дура, что я не права, что надо было бросить в нее чем-то и пожелать ей гореть в аду, пожелать ей, чтобы ее предавали, бросали, чтобы ни один мужчина нормальный на нее не посмотрел. Да, это можно сделать, но я не хочу опускаться до ее уровня.

Я не хочу чувствовать себя такой же, как она, такой же мерзкой, подлой и грязной.

Я не хочу быть такой, как она, не хочу, не буду, не могу.

— А ну-ка стоять, я сказал, — словно команду собаке отдает муж и хватает меня за плечо, останавливая.

Он разворачивает меня к себе и даже немного встряхивает, словно я тряпичная кукла, а не живой человек, с которым он прожил девятнадцать лет.

— Пусти меня, — прошу его, дергаясь и пытаясь вырваться.

— Угомонись, Ева. Не надо здесь строить из себя униженную и оскорбленную особь, — уничижительно заканчивает, словно мне было мало боли.

— Знаешь, я одно не понимаю, неужели я была настолько для тебя плохой женой, что ты вот так низко, как шакал, поступил, изменив мне? Неужели я настолько плохая, что не заслужила человеческого признания?

— Ой, давай без драмы, только, Ев. Ты насмотрелась сериалов и говоришь даже так же, как героиня тупых мелодрам. Хватит. Иди домой. Жду твою фирменную индейку на ужин.