После развода не нужно возвращать

Глава 3

Ева

Я застываю, сжимая в руке шелковую блузку, мокрую от слез. Комната плывет перед глазами, но я вижу Матвея, недоумение на его лице.

— Пап, хоть ты мне ответь! Почему вы поссорились? Или я что-то сделал не так? — не дожидаясь ответа, натянув на себя по-детски вину, сын поворачивается ко мне. — Мам, ну скажи хоть что-нибудь! Зачем ты вещи собираешь? Мы же не в дешевом сериале, чтобы вот так вот — взяла и ушла! Вы взрослые люди, всегда сами мне говорили, что любые проблемы можно решить, если поговорить друг с другом! Так поговорите! И объясните мне, что происходит!

Глеб тяжело вздыхает, стоя в дверях. Вижу по глазам, что он доволен словами сына, которые дублируют его слова, что я веду себя как дешевая актриса из третьесортного сериала.

— Хватит истерить, Матвей. Твоя мать устроила истерику на ровном месте, и ты туда же. Никто никуда не уходит. Успокойся, иди к себе, займись делом. Я сейчас образумлю маму, и все будет хорошо, — говорит муж а я киваю головой, словно болванчик, несогласная с ним.

— Но я не истерю, — возмущается сын и в его голосе слышны и боль, и непонимание. Он делает шаг ко мне, смотрит на мое заплаканное лицо, потом на отца. — Ты сейчас назвал маму истеричкой. Я за всю жизнь не слышал, чтобы ты позволял себе такой тон и такие обидные слова в ее адрес! Что она такого сделала? Что ты ей сказал, что она вот так рыдает и собирает вещи, вместо того, чтобы поговорить?

Сын требует объяснений, которые я не могу ему дать, но которые, кажется, собирается дать ему отец, явно не разделяющий моей заботы о детских чувствах.

— Да ничего такого не произошло. Я просто изменил твоей матери, и вместо того чтобы вести себя разумно, закрыть глаза и принять мое временное развлечение, она предпочла устроить истерику, швырять вещи и собирать чемоданы. Вот и вся недолгая история. Ничего экстраординарного.

Ничего экстраординарного? Серьезно? Он применил именно это слово? Не могу поверить.

Но сейчас не до этого. я вижу, как слова отца, одно за другим, ранят Матвея. Сначала сын ничего не понимает, потом все же до него доходит сказанное.

Он напрягается и сжимает кулаки. Я уже не плачу и замечаю детали, но лучше бы я всего этого не видела, не слышала, не знала.

— Ты… что сделал? — полным ужаса голосом спрашивает сын. — Ты изменил маме? Тому самому человеку, с которым ты прожил девятнадцать лет? И теперь ты стоишь здесь, смотришь на ее слезы и говоришь, что это она «устраивает истерику»? У тебя совесть вообще есть? Ты сейчас серьезно считаешь, что она не имеет права так реагировать на твое предательство?

Сердце разрывает на куски, оттого что я вижу, как рушится мир моего мальчика, как рушится образ отца, сильного, честного, надежного. И Глеб, этот слепой эгоист, даже не понимает глубины того разрушения, что он сеет сейчас своим цинизмом.

Он всегда был примером, а теперь тот крепкий фундамент, что еще не до конца устоялся, рушится, как карточный домик от дуновения ветра.

— Не надо говорить мне про совесть, Матвей, — отмахивается Глеб. — Жизнь — сложная штука, многогранная. Ты еще слишком молод, чтобы вникать в нюансы взрослых отношений. ты многого не понимаешь. Так что не лезь не в свое дело. Иди к себе в комнату, успокойся, дай нам с мамой наконец спокойно во всем разобраться без лишних глаз.

Да не хочу я с ним разбираться ни в чем!

— Спокойно разобраться? — усмехается без всякого веселья Матвей. — В чем ты собрался разбираться? в том, что ты предал нашу семью? Ты хочешь, чтобы мама села и «спокойно» с тобой это обсудила? Нет, пап, этого не будет.

Вместо меня отбивается сын, ведь папа всегда учил, слабых надо защищать, а женщина априори слабее.

— Ты что, совсем не понимаешь, что натворил? — Глеб с издевкой пожимает плечами, что злит сына. — Не мама должна уходить! Это тебе здесь не место! Ты предал маму. Ты предал меня. Убирайся отсюда!

Гордость за сына, острая и болезненная, смешивается с леденящим душу ужасом. Он еще мальчик, он не понимает, с кем связывается, но приятна его забота.

— Я больше не буду повторять, Матвей. Ты сейчас же идешь в свою комнату сам, или я помогу тебе добраться до нее пендельным ускорением.

— Только попробуй тронь меня, — рычит Матвей, напрягаясь, как перед броском, — за то, что я защищаю свою мать!

Дальше все происходит за долю секунды. Матвей срывается с места, как разъяренный бычок, бросается на отца, но Глеб, сильнее. Более матерый, ловит его, хватает за руки, резко и грубо заламывает их за спину. Матвей пытается вырваться и его затапливают чувства боли и бессилия.

— Отпусти его! — кричу на него, срываюсь, подбегаю к ним и висну на руке мужа. — Глеб, отпусти его немедленно! Он наш сын! Умоляю тебя, отпусти, ты делаешь ему больно!

Слезы текут по щекам, и я вижу только его раздражение. Мы с сыном ему надоели.