После развода не нужно возвращать

Глава 21

Глеб

Я прохожу в гостиную, срываю с себя дорогой, но внезапно ставший невыносимо тесным пиджак и швыряю его на диван.

Внутри все кипит. Перед глазами стоит ее лицо. Ее слова больно ранили.

«Забудь, как забыл шесть лет назад!»

Они жгут изнутри, выжигая душу, словно раскаленная докрасна кочерга. Я подхожу к барной стойке, хватаю первый попавшийся под руку тяжелый барный стул из полированного темного дерева и с размаху, вкладывая в бросок всю свою ярость, швыряю его в стену.

Удар получается оглушительным, словно выстрел. Стул не просто падает, он разлетается на щепки, изящная резная ножка с треском отскакивает и катится под стол, описывая неуклюжие круги. На безупречной стене зияет безобразная вмятина, из которой сыплется на паркет штукатурка.

Я стою тяжело дыша, глядя на это бессмысленное, варварское разрушение. Оно не приносит ни капли облегчения. Лишь с леденящей ясностью подчеркивает всю бездонную глубину моего бессилия и отчаяния.

— Не жалко тебе ремонт? — раздается спокойный, будничный голос с порога.

Я резко, словно на пружинах, оборачиваюсь. В дверях стоит Артем, мой друг и по совместительству начальник службы безопасности. В его руках два стакана. Видимо, услышал оглушительный грохот и сообразил, что его друг вновь пытается бороться с ветряными мельницами собственного отчаяния.

— Что? — бросаю ему, не в силах совладать с предательской дрожью в руках и сдавленным бешенством.

— Спросил про ремонт. Планируешь его таким экстравагантным образом начать? — он невозмутимо подходит, протягивает мне стакан и окидывает критическим взглядом осколки некогда дорогого стула.

Я с силой сжимаю прохладный стакан, лед звенит, угрожающе сталкиваясь со стенками.

— Отвали, Артем. Не до твоих саркастичных шуток. Совсем.

— А я и не шучу, — он отхлебывает и прислоняется к стойке, превращаясь из друга в черти кого. — Ты чего хочешь-то, в итоге? Стены крушить или проблему решать?

— Я хочу, чтобы она перестала смотреть на меня, как на прокаженного! Чтобы в ее глазах не было этой вечной, ненависти и отвращения! — вырывается у меня, обнажая всю боль. — И чтобы она... Черт, она шесть лет, Артем, шесть долгих, украденных у меня лет скрывала от меня дочь! Ты вообще осознаешь масштаб этого предательства? Я пропустил все: ее первые шаги, первое слово, первый зуб. Я был лишен всего этого, и ты хочешь сказать, что я в этом виноват? Это она поступила подло!

— Нет, Глеб. Не перекладывай ничего на нее, — подливает масло в огонь друг. — Твоя главная вина как раз в том, что ты своими собственными руками создал ту самую боль и то самое разочарование, которые заставили ее перестать тебе доверять. Она не проснулась однажды утром и не решила: «А спрячу-ка я от Глеба ребенка».

Его слова вонзаются глубже, чем любые осколки стула. Они бьют точно в цель, в самое больное, незаживающее место, которое я тщетно пытаюсь заткнуть слепым гневом.

— Она прошла через такой ад, что необходимость выживать и защищать себя и детей оказалась сильнее всего. Ты сам, своими поступками, вынудил ее научиться жить в мире, где тебя нет. И она, черт возьми, смогла. Она не просто выжила — она построила жизнь. Без тебя. И, похоже, прекрасно без тебя живет.

— Я не думал, что одна ошибка перечеркнет все! — рычу, отставляя стакан, чтобы не раздавить хрусталь в своей ладони. — Да, я облажался, да, я был ослом, слепым и самонадеянным! Но я же не планировал разрушать семью! Для меня это был просто... Провал, временное помутнение! А она взяла и вычеркнула меня из жизни! Навсегда!

— А я тебя предупреждал, — Артем качает головой, и в его глазах мелькает что-то похожее на старый, затаенный укор, смешанный с усталостью. — Говорил тебе тогда, в тот самый день: «Не дай ей уйти. Дай остыть, но не выпускай из поля зрения. Следи, будь рядом, даже если она этого не видит и не хочет». А ты что сделал? Уткнулся в свои бизнес-планы и в свое разъедающее чувство вины, как страус в песок. Дал ей уйти, отпустил, не боролся. Считай, сам подписал себе приговор.

Ненавижу его за это. Еще и смотрит на меня так, что волей неволей чувствую себя проигравшим.

— А что я должен был делать, по-твоему? — я смеюсь, но звук получается горьким, фальшивым и пугающим. — Прессовать ее? Шантажировать? Устраивать круглосуточную слежку? Поверь мне, если бы я хоть один день наблюдал за тем, как она живет без меня, как растит нашего сына, а потом, как выясняется, и нашу дочь, о существовании которой я даже не подозревал... У меня не выдержали бы нервы. Я бы сорвался, вломился к ней и устроил такой скандал, после которого уже ничего бы не осталось.

— Вот именно в этом и твоя ошибка, — Артем делает еще глоток. — Ты не следил. Ты позволил ей отстроить свою жизнь в полной тишине и безопасности. Она возвела высокие стены, выкопала глубокий ров, расставила невидимых часовых. И теперь, когда ты снова появился на горизонте, ты для нее не рыцарь на белом коне, а вражеский лазутчик, который хочет эти стены разрушить. Ее будет не просто сложно вернуть. Ее будет почти невозможно убедить опустить подъемный мост и впустить тебя в свою жизнь. Она научилась жить без тебя, и ей, возможно, это даже нравится. Она обрела покой, который ты когда-то отнял.

Я закрываю глаза. Передо мной снова встает ее упрямая, прекрасная, непокоренная мордашка.

«Я к тебе не вернусь, ты понял? Никогда!»

Эти слова горят как зарево перед глазами.

— Я и без тебя все это прекрасно понимаю, — шепчу, чувствуя, как усталость накатывает тяжелой волной, гася последние всполохи ярости. — Каждое ее слово, каждый взгляд, полный холодного презрения... Она не просто злится. Она ненавидит меня. И, если честно, я уже начинаю понимать, что она имеет на это полное право.

После моих слов наступает пауза. Артем допивает свой стакан и ставит его на стойку.

— Тогда чего ты ждешь от меня, друг? Говори.

Я смотрю на него, и не знаю, что сказать. В голове пусто.

— Я не знаю, Артем, — честно признаюсь, сдаваясь. Голос становится тихим и пустым, как заброшенный, высохший колодец. — Сам черт ногу сломит в этой ситуации. Я не знаю, что делать. Я привык командовать, покупать и продавать, достигать, ломать преграды. А тут... Я просто кусок ненужного, ржавого металлолома, который мешает ей жить своей правильной, выстраданной, спокойной жизнью.

Я провожу рукой по лицу, смахивая несуществующую пыль и пытаясь стереть с себя ощущение полной, унизительной беспомощности. Осколки стула на полу кажутся идеальной, горькой метафорой моего нынешнего состояния: дорогой, но бессмысленно разбитый хлам, ни на что не годный.

— Просто... Побудь тут. Ничего не делай. Ничего не предлагай. Мне нужна... Мне нужна просто... Человеческая поддержка. И молчание. Просто помолчи со мной. Вот и все.

Артем кивает, без лишних слов наполняя наши стаканы снова. Он пододвигает мой ко мне и снова прислоняется к стойке, уставившись в темное, бездушное окно на бесчисленные огни ночного города, что раскинулся внизу.

Мы молча пьем. Тишина в комнате теперь другая. В ней уже нет той невыносимой, одинокой ярости, что разрывала грудь. В ней есть лишь горькое, холодное и окончательное осознание той простой и страшной истины, что мой друг прав.

Путь назад, если он вообще существует, будет в тысячу раз сложнее, длиннее и мучительнее, чем я себе представлял в своих самых смелых, или скорее, самых наивных и самонадеянных фантазиях.