Поймать хамелеона (СИ)

Глава 11

— Как же жаль, что мы не взяли моего гарнитура с голубыми аметистами, который ты подарил мне на прошлые именины.

Глашенька повернулась боком перед зеркалом, после другим, снова передом и вздохнула.

— Разве же это наряд для выхода в свет?

— Когда я предлагал тебе взять платья для выхода, ты мне сказала, что тебе всё это без надобности, — ответил Михаил.

Он сидел на подоконнике, скрестив руки, и смотрел на сестру, толком не понимая, что чувствует в этот момент. Дневная злость уже улеглась. Впрочем, была она вызвана испугом, когда он не нашел сестры там, где она должна была находиться. Даже, кажется, нагрубил Федору Гавриловичу. Да и за ту сцену, что они с Глашей устроили в парке, было невозможно стыдно. Это было ужасно. Да они же чуть не подрались, будто малые дети!

Да, размолвки случались между братом и сестрой и раньше. Особенно в детстве, когда Миша в отсутствие отца почитал себя обязанным держать сестрицу в узде. Возможно, был порой чересчур усерден, потому что Глашенька начинала вот точно также защищаться и вредничать. Правда, в детстве они в таком случае и вправду могли немного подраться, пока не объявлялась бабушка, и тогда внуков дергали за уши для острастки, и чтобы не роняли дворянской чести.

В юности брат с сестрой уже не дрались, но поспорить могли, и тогда вредничали оба. А когда они остались одни, отношения как-то совсем переменились. Михаил даже не мог вспомнить, когда они ругались так, чтобы повысили голос друг на друга. А чтоб так, как днем при свидетелях, такого и вовсе не было.

Но Воронецкий и вправду переволновался. Когда узнал, что сестры уже нет у Ковальчука, почувствовал, как щеки обожгло огнем. Одна, в совершенно незнакомом городе, еще и не в себе! К тому же юна и хороша собой, чем не добыча для какого-нибудь проходимца?

А потом он увидел ее в парке с Котовым, сидела и мило беседовала, вовсе не думая ни о волнениях брата, ни о том, кто вообще этот господин, который подсел к ней с нелепым разговором о доме. А этот Олег Иванович Мише не нравился. Зачем он им навязался? Зачем задавал вопросы? Что хотел выведать?

— Тебе не приходило в голову, что Ковальчук рассказал ему о тебе? — спросил Михаил, когда они с сестрой вернулись в номер.

— Я сразу подумала об этом, — ответила девушка. — Но он был искренен, когда спрашивал мое имя. Нет, Мишенька, он о нас не знает.

— Я в этом не уверен, — отчеканил Воронецкий. — И я требую, чтобы ты более с ним не общалась.

— Но как же такое возможно, братец, если мы встречаемся с ним сегодня вечером? — удивилась Глаша.

— Вот при мне и разговаривай, — ответил Миша. — Но чтобы более никаких встреч наедине.

— Мишенька, парк был полон людей, разве же ты не заметил? Впрочем, зрители тебе нисколько не помешали опозорить нас скандалом, — девушка фыркнула и отвернулась. Она тоже негодовала.

— Будто ты вела себя иначе, — заносчиво ответил Воронецкий. — Еще и в этот проклятый сюртук вцепилась, будто с тебя снимали последнюю одежду. Что это вообще такое⁈ Какая благородная девица будет вести себя так, да еще на людях!

Она обернулась и ответила не менее заносчиво:

— А вам не приходило в голову, Михаил Алексеевич, что я тоже была сердита на вас? И это я хочу вопросить вас, драгоценный вы мой, отчего я не нашла вас там, где вы должны были меня дожидаться? Зачем вы оставили меня в одиночестве? И знаешь ли, Миша, — она сменила тон с надменного на едкий, — сидеть в парке на лавочке и стоять у фонаря — вовсе не одно и то же. Я посчитала для себя невозможным остаться там и ждать, когда ты объявишься.

— Так вернулась бы к доктору!

— Я пошла туда, где мы не могли ни разойтись, ни потеряться — к гостинице, — парировала Глаша. — А что до Федора Гавриловича, то я изрядно успела с ним наговориться. Насколько ты помнишь, идея отвести меня к доктору для душевнобольных, была твоей. А мне общение с ним не приносит никакого удовольствия, но я делаю это потому, что ты считаешь меня сумасшедшей! — голос ее зазвенел, и Глаша отвернулась.

До Михаила донесся отчетливый всхлип. Он растерялся, однако тут же обрадовался, потому что собиралась плакать его сестрица впервые после того, что произошло с ней в лесу. Воронецкий даже успел подумать, что визиты к психотерапевту все-таки начали приносить свои плоды, когда сестрица опять обернулась, и он увидел, что глаза ее сухи.

— Где ты так долго был? — ровно спросила его Глаша, будто и не было этой вспышки минуту назад.

— Я прогулялся, — с толикой вызова ответил ей брат. — Приметил кондитерскую и даже намеревался отвести тебя туда после того, как ты выйдешь от доктора. Однако теперь я не имею желания тебя баловать.

— Не дитя, переживу, — ответила сестра и на том разговор сошел на нет.

Разговорились они снова ближе к вечеру, когда начались сборы в театр, до этого времени обменивались лишь короткими репликами. Михаил брал с собой фрак, о посещении театра они говорили. Впрочем, предполагал это развлечение сам Воронецкий, Глаша только пожала плечами. Ей в тот момент хотелось быстрей уехать, всё остальное, похоже, значения не имело. И это уже он сам велел Прасковье подготовить и что-нибудь нарядное.

О драгоценностях Михаил не думал, было не до того. Сама горничная о тонкостях посещения театров, званых вечеров и благородных собраний представления имела слабые, потому положила шкатулку, в которой лежала какая-то мелочь. И до этой минуты Глаша ни о чем не сожалела. А теперь, поглядите на нее, прихорашивается, о гарнитуре решила посокрушаться.

— Уж часом не приглянулся ли тебе господин Котов? — полюбопытствовал Воронецкий.

— Ах оставь, Мишенька, — отмахнулась девушка, — о чем ты толкуешь? Мы ведь в театр идем, а туда принято надевать украшения. Я выгляжу совсем бедно.

— Ты выглядишь очаровательно, — ответил ей брат. — Твоя юность — твой бриллиант. А чтобы увешаться камнями, надо было не глядеть на меня волком, а подумать, о чем я говорил.

Глаша вновь фыркнула, еще раз повернулась перед зеркалом, вздохнула и махнула рукой.

— Я собралась, Мишенька, не пора ли выходить?

— Можешь повертеться еще минут десять, а после пойдем, — усмехнулся Михаил, а затем все-таки добавил строго: — Помни, кем ты вынудила нас назваться. Не вздумай вести себя вольно, не желаю, чтобы из-за выдумок сестры меня подняли на смех по той причине, что жена флиртует с мужчиной перед моим носом. Я еще не женат, и становиться посмешищем наперед не желаю.

Глаша всплеснула руками:

— Мишенька, голубчик, да как ты можешь говорить такое? Когда это я вела себя вольно?

— А хоть и сегодня в парке, — едко ответил Воронецкий, и его сестра ответила не менее едко:

— А не стоило меня бросать одну посреди улицы.

— Я не бросал! — возмутился Михаил, и Глаша парировала:

— Я не вела себя вольно, — и отвернулась опять к зеркалу.

Ее брат открыл было рот, чтобы ответить, но махнул рукой и отвернулся к окну. Он некоторое время слушал шуршание ткани у зеркала, после послышался негромкий перестук каблучков, и Глашенька взяла его за руку.

— Мишенька, не сердись, и я не стану сердиться. Сегодня у нас хороший вечер, не будем браниться. Лучше пойдем, господин Котов уже, должно быть, ждет нас. Мы и так сегодня уже себя опозорили, и того хватит. Не станем показывать себя полными невеждами.

Михаил обернулся, некоторое время смотрел на сестру и вдруг усмехнулся:

— Не припомню, когда тебя заботило мнение кавалера.

— Так ведь Олег Иваныч не кавалер, — улыбнулась девушка. — Он всего лишь наш сосед, а мы супруги.

— Каждый раз коробит, когда слышу это, — фыркнул Воронецкий и встал с подоконника. — Но ты права, дурно мы себя сегодня уже показали, хотя и он повел себя невежливо, подойдя к тебе. Не будем усугублять. Идем.

Глашенька кивнула, мазнула еще раз по зеркалу взглядом и вздохнула.

— Душа моя, ты прелестно выглядишь, перестань придумывать, — улыбнулся брат. Он поцеловал сестрицу в щеку и мягко подтолкнул к двери.

Олег уже стоял у театра. Он вышел к углу с той стороны, с которого был виден «Старый феникс», и застыл в ожидании. Однако мысли его сейчас были не о Светлиных, точнее не только о них. Когда Котов спустился, швейцар передал ему послание от Александра Александровича, которое принес посыльный аккурат в тот момент, когда Олег уже спускался вниз по лестнице.

А до этого принесли послание от Марка Карловича. Его Котов прочитать успел, в отличие от записки Рыкина. Господин Маклин уведомлял, что таинственная колдунья готова встретиться с ним, и ему надо быть готовым завтра к четырем часам после полудня, когда за ним заедут. «Спуститесь вниз и ждите. И умоляю, Олег Иванович, не подведите меня Бога ради. Я поручился за вас, как за человека заслуживающего доверия».

— Однако сегодня щедрый день, — усмехнулся Котов, прочитав послание.

— Новости? — спросил Степан, отложив в сторону книгу.

— Завтра меня отвезут к неведомой колдунье, — ответил Олег. — Посмотрим, что за птица и отчего эта таинственность.

— Нам бы сейчас на хамелеоне сосредоточиться, — заметил Стёпа. — Если появятся новые жертвы, а мы так и не продвинемся в расследовании, Петербург наводнят группы из Ведомства. А нам после могут и категорию понизить. Тебе-то не страшно, ты и без того от седьмой всего на ступень ниже. А вот мне на вторую сползать не хочется, куда я тогда пойду? Бумаги перекладывать и рассылать резолюции начальства?

— Прикажешь по мистическим салонам разослать уведомления, мол, приношу глубочайшие извинения, господа мистики, но мне пока не до вас, есть дичь пожирнее? Вторженцы приходят и уходят, а служба остается. К тому же, если я не ошибаюсь, то Воронецкие живут от нас в минуте пешего хода, а стало быть, и хамелеон у нас под носом.

— Хоть бы так, — вздохнул Степан. Он снова взял книгу, открыл ее, но вновь захлопнул и произнес: — Олег, мне покоя не дают твои слова, что он мог убийством Румпфа нас выманивать. Не попытается ли он нанести удар первым?

Котов, сидевший в кресле напротив, закинул ногу на ногу и отрицательно покачал головой:

— Нет, он не для того, хочет знать, как мы выглядим. Если я прав, и это была проверка, то он будет всеми силами избегать возможности своего обнаружения. И если я опять же прав, и Светлины — это Воронецкие, то он будет вести себя так, как вела бы себя Глафира Алексеевна, чтобы не разгадали подделки ни брат, ни мы.

— И всё же?

— Чтобы сюда прибыли каратели из Ведомства? Если он убьет хоть одного из нас, его из-под земли достанут и уберут без разбирательств. Хотя ему и без того уже живым не уйти. Три жизни на его совести, а может, и больше. Это мы пока знаем только о троих. Однако я больше переживал за Сан Саныча, но, подумав, пришел к выводу, что никого из наших знакомых он не тронет.

— Почему? — подался вперед напарник.

Олег усмехнулся и заложил руки за голову:

— Уж ты бы мог и сам догадаться. Энергетика, Стёпушка, энергетика! Облик-то он примет, а что с энергетической основой сущности делать? Он только после поглощения даст знакомый нам фон, но после скопленная энергия смешается с уже поглощенными ранее жизнями и изменится. Если бы мы знали прежде тех, кого он выпил, то его личины были бы нам известны. Так что маской Сан Саныча он мог бы прикрыться сразу после поглощения и только один раз, дальше я бы увидел. А стало быть, никого из наших знакомых он не тронет, и от нас будет бегать десятой дорогой. Но если встретится, то будет вести себя так, чтобы мы даже не заподозрили подмены. И еще знаешь что?

— Что? — спросил Степан.

— Я не хочу, чтобы Светлины оказались Воронецкими. Софья Павловна слишком хороша, чтобы быть поглощенной хамелеоном, — и он рывком поднялся с кресла, испытав прилив раздражения.

— Ого, — хмыкнул напарник. — Неужто дамочка понравилась?

— Она хороша, но не для меня в любом случае. Если она Софья, то у нее есть муж. А если Глафира, то под ее личиной скрывается хамелеон. Так что очаровываться я не буду. И не вздумай подтрунивать, обижусь, — добавил Котов и вышел из гостиной.

И вот он ждал подозреваемых, чтобы провести с ними приятный вечер, точнее создать его видимость, а на самом деле — продолжить изучать. Еще и записка от Рыкина… Что же он написал? Должно быть, о балерине, всё же на следующий день после убийства Румпфа они так и не увиделись.

— Что же он написал?.. — прошептал свой вопрос Олег и все-таки полез в карман, но в это мгновение из двери гостиницы вышли Светлины, и руку он опустил, оставив письмо на более позднее время.

Взгляд Котова, скользнув по главе семейства, остановился на его прекрасной половине. Софья Павловна была хороша, да, восхитительно хороша. И пусть платье ее было скромней, чем полагалось для выезда в театр, и украшений на ней было мало, но это было столь малым недостатком, что за очарованием юной дамы этого даже не было заметно. Впрочем, как человек, который родился в иных устоях и местные правила принявший по роду службы и необходимости, Олег не был ярым поборником этикета и его рекомендаций.

Зато он умел оценивать людей не по тому, как они были одеты, а по их качествам. Разумеется, он не знал еще этих самых качеств господ Светлиных, но был в силах оценить, что видели его глаза. А они видели белокурую изящную молодую женщину с невероятными голубыми глазами, напоминавшими своей чистой хрустальный родник. А еще он видел милый румянец на щеках, и губы, цветом схожими с нежно-розовым лепестком благоухающей розы. И сама она была похожа на едва начавший распускаться цветок. Стройный стан, плавная походка, сейчас скромно потупленный взгляд… Не женщина, а греза, рожденная предутренним сном. Мечта…

Олег отвернулся и тряхнул головой, чтобы избавиться от наваждения. Он даже сердито нахмурился, раздраженный тем впечатлением, которое на него произвела госпожа Светлина. Что это, в конце концов, такое⁈ Перед ним либо замужняя женщина, либо хамелеон — вторженец и убийца, а вся эта прелесть всего лишь маска, надетая поверх совсем иного существа.

Медленно выдохнув, Котов ощутил согласие с собой и обернулся. Светлины были уже совсем рядом. Теперь розыскник смотрел только на главу семейства. Он безмятежно улыбнулся и поклонился приветствуя новых знакомцев.

— Максим Аркадьевич, Софья Павловна, безмерно рад вас видеть. Еще более рад, что вы не передумали.

— Доброго вечера, господин Котов, — поклонился в ответ Михаил.

— Доброго вечера, Олег Иванович, — мило улыбнулась Глаша.

Не целовать ей руки Котов решил по двум причинам. Во-первых, лобызать хамелеона не хотелось. Во-вторых, если перед ним была Софья Павловна, то поцелуев не желал ее супруг. Он и сейчас, хоть был спокоен и вежлив, но смотрел прохладно и с толикой вызова.

— Прошу, — указал на вход в театр Олег. — Представление скоро начнется.

Публики сегодня было немного. Не было вереницы экипажей, не толпилось простонародье. И причина тому была проста, это была не премьера. Спектакль был поставлен впервые на этой сцене еще три с половиной года назад на бенефис актера Федора Бурдина, и Олег ее не пропустил.

Ходил пару раз и после, но сегодня посещать театр не намеревался. Это решение родилось спонтанно и лишь с одной целью — сойтись со Светлиными. А что дают попросту увидел на афишной тумбе. И абонемент пригодился, который Олег приобрел на весь сезон больше для поддержания легенды о своей страсти к театру. Впрочем, театр он действительно любил, только посещал его не часто. Служба занимала время, и не всегда оно совпадало со спектаклями.

Ложа Котова находилась на втором ярусе ближе к сцене. Ему это расположение нравилось, и когда брал, то исходил из своих предпочтений, а не престижа. Иногда к Олегу присоединялся кто-то из его знакомых, иногда приходил Степан, переодевшись из слуги в господина. А порой старший розыскник приходил в одиночестве, когда желал развлечься и отвлечься. Или же попросту видел на афише, что на спектакль заявлен состав актеров, которых он любил.

А сегодня вот привел Светлиных… или Воронецких, это еще предстояло выяснить. Но это требовало времени, а сейчас они поднялись по лестнице, которая на супругов не произвела особого впечатления, и Котов сделал вывод, что видеть подобную отделку им не впервой. Пусть вычурности в ней не было, но изящество радовало глаз. Однако в глазах Максима и Софьи мелькнуло лишь мимолетное любопытство, которое быстро угасло.

А после они вошли в ложу, и воздух сразу заполнился приглушенным гулом голосов зрителей, какофонией звуков, несшейся из оркестровой ямы, где музыканты настраивали свои инструменты. И обоняния коснулся тот непередаваемый аромат смеси запахов, какой наполняет, наверное, залы во всех театрах мира. Олег вдохнул и как-то разом расслабился, будто вошел в собственный дом. Напряжение, сковавшее его при виде Светлиных, отступило окончательно.

Максим Аркадьевич помог супруге сесть, и глаза ее восторженно распахнулись.

— Какое же великолепие! — приглушенно воскликнула она. После обвела взглядом зал, и глаза, кажется, стали еще больше. — А это ложа государя? — понизив голос, с благоговением спросила девушка.

Она указала веером на большую царскую ложу, укрытую пунцовыми драпировками. Опознать ее было несложно по богатой золоченой отделке и подобию короны, венчавшей ложу сверху. Там находиться мог только император.

— Истинно так, — чуть склонив голову, ответил Олег. — Это большая царская ложа. Там государь бывает по официальному поводу, к примеру, когда является на премьеру с семьей и свитой. Но сегодня не премьера, и если Его Величество и приедет, то сидеть он будет в малой ложе. Она с нашей стороны но находится, рядом со сценой.

— Ах как бы я хотела увидеть государя! — прижав ладони к груди, простодушно воскликнула Софья Павловна.

— Соня, потише, — одернул ее супруг.

— Позвольте мне немного познакомить вас с театром, в который я имел честь вас пригласить, — улыбнулся Котов.

— Да, было бы любопытно послушать, — ответил Максим Аркадьевич, прежде бросив взгляд на супругу. Возможно, он рассудил, что во время рассказа она будет более сдержана, а после и вовсе умерит свой восторг.

— Извольте, — вновь склонил голову Олег. — Итак, театр в его нынешнем виде был построен господином Росси пятьдесят один год назад по указу государя Николая Павловича. И Александринским он назван в честь супруги императора — императрицы Александры Федоровны. Но… — он выдержал паузу, а после негромко рассмеялся собственной театральщине. — Этот театр гораздо старше, более того, это первый российский театр, учрежденный еще государыней Елизаветой Петровной. До нынешнего каменного здания здесь стояло деревянное строение. Однако господин Росси воздвигнул этот, не побоюсь этого слова, шедевр. Акустика здесь отменная, и до зрителей долетает даже шепот актеров.

Кстати сказать, изначально обивка кресел и драпировка царской ложи была голубого цвета, и плафон был иным, его делали по эскизу Антонио Квиги. Говорят, это был небосвод, где в облаках парили Юпитер, Марс, Нептун и Аполлон. Но, к сожалению, масленые лампы совершенно закоптили его и стены. И во время ремонта двадцать лет назад заменили и плафон, и обивку, и драпировку. Она стала пунцовой.

Мне сказывали, что Николай Павлович в благодарность за прекрасную работу подарил Росси одну из лож в пожизненное пользование. Однако господин архитектор, желая поправить свое положение, начал продавать в ложу билеты, и произошел курьезный случай. В одной ложе оказались люди разного сословия.

— Каков скандал, — покачал головой господин Светлин.

— Вы правы, Максим Аркадьевич, — улыбнулся Котов. — Скандал и вправду был. Дело дошло до государя. Император был оскорблен тем, как обошелся с его подарком господин Росси, и забрал его. Но, возвращаясь к плафону, обратите на него внимание, — молодые люди подняли глаза к потолку. — Видите, в розетках написаны имена? Это именитые русские драматурги. Что до освещения, то масленые лампы сменили газовые. Это произошло тогда же, когда сменили плафон и обивку, а с прошлого года в театр провели электричество. Вот такая маленькая история.

На самом деле историй у этого театра много, легенд и вымысла еще больше. А как иначе? Творческие люди склонны к фантазерству, а человеческий разум раздувает их и вовсе до немыслимых размеров. Однако всё это уже пустое, но если захотите, то поделюсь и сплетнями, они мне также известны, но после. А сейчас начинается представление. Давайте им насладимся, пьеса недурна, а госпожа Савина и вовсе превосходна. Она играет Веру Филипповну.

— Мы в предвкушении, Олег Иванович, — улыбнулась госпожа Светлина.

— Да, — согласился с ней супруг. — Надеюсь, наши ожидания оправдаются.

— Даже не сомневайтесь, — заверил их Котов, и разговоры на время прекратились…