С утра шёл снег

Глава 27. Единственный

В конце аллеи Гуров разговаривал с высокой, худой, как жердь, заведующей отделением. Профессор и какие-то звезды на плечах. Госпиталь. Она вещала. Он кивал. Две недели я здесь. Первая — в реанимации. Вторая — в одиночной палате. Капельницы, попытки питаться самостоятельно, рвота и сны. Пожар, Олег, что-то еще, Аля, огонь, снова по кругу. Тошнотворный запах гари во всем. Я стояла под грушей возле перекрестья больничных троп. Ждала, когда генерал и доктор закончат обсуждать мою персону. Мерзла в белом свитере и толстых спортивных штанах. Завтра первое августа. На улице плюс тридцать. Курить хотелось зверски.

— Главное, начать набирать вес. Никаких нагрузок, никаких волнений. Есть, спать, радоваться жизни. Через пять дней мы закончим курс и сможете забрать домой, — они медленно шли по цветным плиткам дорожки. Врач смотрела в пространство. Гуров улыбался мне.

Я села на удобную лавочку. Нога на ноге. Руки крестом на груди. Дама в белом халате попрощалась с генералом, не дойдя до меня пары шагов. Он опустил свой зад рядом на дерево скамьи.

— Привет. Как дела? — Гуров взял мою руку с плеча. Гладил теплой сухой ладонью пальцы.

— Курить хочу, — сказала я, не глядя.

— Нельзя. Доктор не разрешает, — мягко возразил Гуров.

Я не стала спорить. Свалит, сама дойду до магазина. Деньги есть на карте. Я же не в тюрьме. Только бы дойти.

— Ты никого не хочешь видеть. Твои друзья ушли расстроенными. Особенно англичанин, — негромко говорил Гуров. Руки не отпускал.

Я едва заметно пожала плечами. Я не хочу ни с кем встречаться. Честно. Что еще надо?

— Отпусти мою руку. Мне неприятно, — проговорила. Смотрела на душный красно-коричневый куст. Розы. Воняют.

Гуров послушно убрал пальцы. Отодвинулся на пару сантиметров. Разумница доктор ему как-то объяснила. Что нельзя меня трогать. Не надо прикасаться.

— Я принес разные вкусные вещи. Попробуешь?

Я кивнула. Белый пакет на скамейке неприятно толстым нутром развалился рядом.

— Я бы хотел, — он завис в своей вечно нудной манере. Собрался. — Я бы хотел, что бы мы уехали вместе. Туда, куда ты захочешь…

— Че ты ко мне привязался, Гуров? Я же не тот человек! Ты же ошибся! Че надо! Отвали! Оставь меня в покое! — я подорвалась с места и побежала. Голова пошла кругом, и колючий куст мерзким запахом цветов влетел в лицо.

— Все-все-все, — бормотал он, неся меня на руках в палату. — Все-все-все.

— Не приходи, — шептала я в сильную шею.

— Ладно-ладно. Успокойся. Как скажешь. Так и будет.

— Классный мужик к тебе приходил. Зря не вышла, — мой здешний приятель Тимка полез в гуровский пакет. Вытащил жестянку с датским печеньем, открыл с треском. — Никогда не думал, что рыжие мужики бывают такими обалденными.

— Он священник из Лондона— похвасталась я, протянула руку к крендельку в белом гофре бумажки. Передумала.

— Да ты че! Класс! Он тебя исповедовал? — румяный Тимофей приканчивал второй столбик сухих бисквитов.

— Ага. В архиерейской позе, в основном. Мы с ним прелюбодействовали. Седьмую заповедь нарушали, — мой подбородок предательски задрожал.

— Эй, прекрати! Печенюху зажуй, — Тимка быстро сунул мне в рот свой надкусанный кругляш. — Английский священник. Викарий, что ли? Как у Агаты Кристи? А к мужикам он как?

Тимофей косил здесь под какую-то невыговариваемую болезнь и от армии заодно. Сильный пол явно заводил его вернее слабого. Он не слишком это скрывал, хотя меня шлепнуть по костлявой попе случай не упускал. Забавный, рыхловатый и не злой. Мы дружили.

— Ты воображаешь, что если он британец, то обязательно гей? — засмеялась я и чуть не подавилась сухим печеньем. Парень сунул мне бутылку с соком.

— Да. Он ведь еще и поп, полный набор для сериала, — заржал вместе со мной Тимка. Подсунул мне под шумок колхозный кусок зефира. Я проглотила.

Мы засели под поспевающей грушей за трансформаторной будкой в дальнем углу больничного парка. Устроили пикник на травке. Что бы я могла курить запрещенные сигареты, а Тимка уничтожать деликатесы, что таскал мне Гуров. Генерал не подходил, только издали улыбался. Никто не смел приближаться ко мне, кроме местных, больничных. Красота. Катерина вчера приходила с детьми. Попрощаться хотела, отпуск закончился. Я не вышла. Видела из окна, как ревела Наташка на груди преподобного Честера. Как по покойнику. Но я жива. Точно. Письмо их, самое настоящее, на бумаге и в конверте, спрятала на дно рюкзака. Потом прочитаю. Когда-нибудь.

— Я его обманула, — сказала я, глядя, как Тимка ест пальцем черную икру из банки. Психологиня велела мне валить вслух все, что приходит на ум. Доставалось это все бедолаге напротив, как расплата за еду. — Он сказал мне, что трахаться без взаимной любви не может. Потому как это плотский грех. Я и наврала ему, что сердце мое свободно… он поверил и влюбился. А я ему все наврала…Разбила сердце и мечты преподобного…

— А ты что, замужем? — парень сунул мне в рот галету, обмазанную редкими икринками со дна банки. Я похрустела. Тошнота подкатила.

— Дыши! Дыши носом, давай! Сбереги в себе еду, не отдавай природе, — он откровенно болел за меня, словно деньги поставил на мой вес. Хотя, кто его знает? Все может быть.

— Я не замужем. С чего ты взял? — я упрямо вернулась к разговору о себе. Сидела не шевелясь, хранила в себе еду. Кусочек печенья, зефирка и галета. Пару глотков сока. Остальное только капельницы. Не могу есть. Все выносит из меня проклятая тошнота. Я к стеклам оконным не приближалась, зеркал тут, слава богу, нет. Сама на себя не смотрела. Жуть.

— Кто тебя знает? Я с твоими мужиками запутался в конец. Если бы я их хоть в натуре видел. Какие-то армяне, хирурги, циркачи и немцы. Коты и официанты. Знаю генерала и викария. Поздравляю, кстати. Коллекция охерительная! — ржал надо мной Тимка. Лопал арахисовую пасту, намазывая ее на шоколад. Я посмотрела заинтересованно. В ответ он вывернул мне здоровенный кукиш. Я мстительно наклонилась и откусила прямо от плитки в его руке. Вкусно.

— Это просто гранд-жратва! Выблюешь, убью на месте, — заявил парень, облизывая пальцы. — Че там, дальше? Свободна, не свободна.

— Есть один на свете морячок. Женатый и беременный. И хрен с ним! — я полезла в карман за сигаретами, вспомнила, что их нет, и разозлилась.

— Беременный морячок. Что-то новенькое. Гони свою брехню дальше, — милостиво кивнул мой приятель. Развалился на травке, мешок, еще полный всякой заковыристой еды, под голову засунул. Вытащил из нагрудного кармана электронную сигарету. Я потянулась.

— Дай хоть эту дрянь пососать, — брякнула я.

— Пососать я тебе могу дать хоть сейчас, но курева не получишь, — ухмыльнулся Тимка. Уклонился от моей руки.

— Не хочу я ничего сосать. Лебеда моя засохла и отвалилась. Месячных нет с мая. Я даже забеременеть не могу. Я больше не женщина. Скелет, — подтянула острые коленки к груди, обнялась с ними, как с родными.

— Ну, сиськи у тебя еще остались. Я бы за них подержался, ей-богу, — усмехнулся парень. — Ты бы перестала хренью всякой заниматься. Наела бы десяток килосов. Ты же красавица! Даже сейчас. Девушка-смерть. Красиво?

Я кивнула.

— Зае…сь! Как красиво, — неясно высказался он. Спрятал вейп, так и не задымив. Полез снова в пакет за едой. Вытащил круглый в полоску леденец на палочке. — Вот, пососи на здоровье. Ври дальше, мне нравится.

— Я не вру. Правда все. Самое ужасное, что я ему верила.

Он мне в любви признавался, с собой звал. Я бы не пошла с ним никогда. Но я ему верила. Как-то он умел со мной так, не знаю. Сказал: «люблю» и я поверила. А у нее уже его маленький ребеночек в животе рос. Крошечный, как зернышко…

— Эй! Не влезай в эту тему! Может быть, он не знал, — живо возразил мне Тимофей.

— Как хрен свой без резинки совать он знал. А то, что от этого дети бывают, не догадывался, — я машинально сунула конфету в рот. Кисленькая клюква. Прикольно.

— А вдруг она презики втихую иголкой прокалывала? Бабы, знаешь, какие ушлые бывают, если хотят мужика захомутать! — выступил Тимоха.

Я заржала в голос. Искренне, чуть не до слез. Давно так не смеялась.

— Ты где такую фигню подцепил? Женские романы почитываешь ночью, под одеялом?

— Ночью, под одеялом я другие романы читаю своей правой руке, — ухмыльнулся парень. — Ты как насчет дружеского секса? Я бы тебя белком подкормил.

— Мне показалось, что у душки-викария ты бы сам подпитался. Белком! Знаешь, какая она у него? Вку-у-сная, — я веселилась.

Тимка дотянулся и ткнул меня кулаком в плечо. Шутя. Не сильно. Самую малость. Но я упала. Он сразу посадил меня обратно. Глядел в лицо испугано.

— Ты как, малышка? Больно? Я не хотел.

— Все вы не хотите! Синяк теперь будет. И так страшна, как смертный грех, а ты меня еще больше украшаешь, — я все-таки разревелась. Но леденец из рук не выпустила. Посасывала сквозь соленые слезы. Приятное ощущение.

— Ты красивая, только худенькая очень. Скелетюлечка, — Тимка легонько поцеловал меня в щеку.

— Что? Как ты меня назвал? — слезы высохли. Внутри стало чуточку теплее. Даже рукава свитера захотелось поддернуть.

— Скелетюлечка, — он тихо подбирался к моим губам.

Я просунула ладошку между нашими лицами:

— Мне нравится слово. Давай лучше что-нибудь съедим.

Тимка что-то просопел себе под нос и полез в пакет с продуктами. Гуров. Мысль о нем впервые не вызвала приступа тошноты.

— Лола!

Я подняла голову. Давид сидел верхом на кирпичном заборе.

— Привет! Ты зачем туда забрался? Калитка же есть, — я обрадовалась страшно.

— Привет, дорогая! Далеко обходить, — он спрыгнул вниз на траву в высокую крапиву. — Ай!

Я подошла. Он обнял меня, как родную, ткнулся губами в щеку. Горячее солнце, соленое море, далекий дым, машинное масло и пот. Мужчина.

— Какая ты худая! Ох. еть! Ой, прости! Поехали домой, Кристина тебя откормит. Это она умеет! Или нельзя? Ты заболела? Мы за тобой приехали. Криста откуда-то узнала, что ты в беде. Наладила нас по-быстрому сюда. Айк идет через ворота, а я так, через забор, здесь короче.

Я слушала его болтовню, прижавшись ребрами под толстым свитером к твердой груди. Там громко стучало сердце. Дружеское и верное. Как же я соскучилась, боже мой!

Айк шел по дорожке. Длинная дама-врач что-то говорила ему. Я увидела, как сползла вежливая улыбка с его лица, когда напоролся на меня взглядом. Испугался, потом справился, помахал мне рукой. Они остановились. Видно их разговор не годился для моих ушей. Курс лечения заканчивается только послезавтра. Генерал Гуров должен приехать. Не отпустит меня никуда профессорша.

— Я дам вам препараты с собой, распишу обязательную схему лечения, — сказала женщина, внимательно вглядываясь в мое счастливое лицо. — Обещайте, что выполните все назначения.

— Я присмотрю, будьте покойны. Привет, дорогая! Как дела? — Айк обнял меня осторожно, как стеклянную. Я коснулась губами его колкой щеки доверчиво. Безопасно. Уеду с ребятами. Можно. Пора.

Я написала Гурову записку. В больнице этот древний способ общения процветал. На клетчатой бумаге, казенной шариковой ручкой. «Я уехала к своим. Спасибо тебе огромное. Прости меня за все. Будь счастлив».

— Добро пожаловать, дорогая! — Кристина обняла меня полными руками. Прижала крепко к мягкой груди. Я опустила лицо в ее пышные волосы. Запах пирожков, болгарского шампуня, чистоты и вечной еды. Стелла из дверей своего магазинчика помахала мне дружески рукой. Соседи вышли на площадь посмотреть на прибытие. Все как всегда. Тепло разливалось по мне. Захотелось снять свитер. Рановато пока, боюсь, испугаются люди красивую меня.

Пепа лаяла не переставая, закрытая зачем-то в комнате Кирюши.

— Где Кирилл? — я огляделась.

Криста показала молча мне глазами на дверь, за которой заходилась истошным визгом собака.

— Кирка! Выпусти собаку и сам выходи! — громко приказал Давид. Бросил мой рюкзак на диван у входа. Подергал ручку двери. — Выходи, я сказал! Лола приехала.

Давид пожал плечами. Я подошла к глухо запертому полотну. Пепа завыла.

— Открывай, Кирюша. Я вернулась, — призналась я светлому дереву створки. — Обними меня. Я соскучилась. Выходи.

Дверь открылась, наконец. Пепа вырвалась на свободу. Плакала, лаяла, визжала и задыхалась. Все сразу. Забралась по мне, как мартышка, цепляясь отросшими когтями за трикотаж штанов. Вылизала моментом нос, рот и уши. Привела в собачий порядок. Мальчик остался в комнате. Я вошла.

— Привет, Кирюша, — я присела перед ним на корточки. Хотела поцеловать. Он увернулся. Я знала, настаивать нельзя. — Я рада тебя видеть. Ты здорово вырос, молодец.

Кирилл не издал ни звука. Смотрел на меня исподлобья светлыми отцовскими глазами. Я выпрямилась и отвернулась. Кирилл обнял меня сзади. Крепко, что было сил. Какой он сильный. Больно!

— Ай! — вскрикнула я. Притворно, но только наполовину. — Больно-больно-больно!

— Ты что творишь, пацан! — кинулся на мою защиту Давид. — Руки убери от моей девушки!

Он подмигнул мне мимоходом, пытаясь отцепить от меня мальчишку.

— Это моя Лола, пацан! Сам руки убери! — бился, как бешеный Кир. Выворачивался отчаянно, зло. Сражался.

— Все-все-все, — я изловчилась и подхватила ребенка на руки. Осела тут же под тяжестью на кровать. Вспомнила почему-то, как нес меня по больничным дорожкам Гуров. Прижала к себе, дождалась, когда успокоится. — Можно я тебя поцелую?

— Можно, — снисходительный ответ. И дальше тихо, на ухо, только мне. — Правда, что ты заболела от того, что скучала по мне? Мне так Кристина сказала.

— Правда, — я улыбнулась сквозь слезы. Мудрость, тепло и верность. Как же мне повезло, боже мой.

Пепка тихо попискивала, зажатая между мной и Кирюшей. Успевала пролезать горячим языком по нашим счастливым лицам.