С утра шёл снег

Глава 37. Дома

— Можно я буду называть тебя мамой? — спросил Кир рано утром. Мы усаживались в старую машину. Красный, добрый мерседес восемьдесят третьего года выпуска. Пепка беспардонно запрыгнула грязными лапами на заднее сиденье. Разбаловалась вконец. Билл разочаровано вздохнул и пошел к двери подъезда. Он искренне не понимал глупой езды на машине в детский сад на соседнюю улицу. У меня болела голова. Раскалывалась. Неужели дура-соседка заразила меня в лифте своим кашлем? Этого еще не хватало!

— Конечно. Ты можешь называть меня, как угодно. Только зачем? Это ведь неправда, — я проверила машинально защелки ремней его кресла.

Укоризненный мокрый Билл сидел черной массой у стекла подъезда. Ничего, подождет, я вернусь через пятнадцать минут. Нет. Нельзя. А вдруг я не вернусь? И Кир смотрит на меня. Знакомыми, серыми глазами. Я вылезла из машины. Впустила собаку в подъезд. В дом. Сделала, как полагается. В левом виске пульсировала тонкая злая игла.

— Так можно или нет? Я не понял? — надменно звенел сердитым голосом Кирюша. Серые глаза. Светлые, четко очерченные губы. Как давно я не видела их главный вариант.

— Ради бога, называй, как хочешь, — я сдалась. Повезло. Привратница оказалась на месте, и ворота выпустили нас с Киром на волю. В сад. Все в сад.

— Ты понимаешь, Лола, тут в саду у всех есть мамы. А у Ленчика даже две. Одна настоящая, а другая красивая. Он меня спросил про тебя. Я и сказал ему, что ты моя мама и у меня скоро будет родной брат. Получается, что я соврал. А я ненавижу врать! — ребенок заглядывал мне в лицо сердито и требовательно.

— Ничего ты не соврал, — начала я почти распевно. Баюкала боль в мозгу. — Ты — мой любимый сын. Самый главный. И мам у тебя три. Лариса, Кристина и я. Так уж тебе повезло по жизни, мой хороший, красивый и умный мальчик. Не каждому так везет, поверь мне. И брат у тебя будет родной. Единокровный.

Где только шляется эта сволочь, ваш отец? Могла бы добавить я, но, понятное дело, не стала.

Градус жизни к вечеру зашкалил под сорокет. Я очутилась в больнице на сохранении с пневмонией. В обнимку.

Гринбергу достались все радости семейного бытия. Полной ложкой.

Приполз за ноябрем декабрь. Мешался дожем и снегом. Жизнь устоялась и мирно текла к главному празднику года. Кир охотно ходил в детский сад. Гринберг мучал студентов и магистров теорфизикой в своем университете. Писал диссер и хлопотал по хозяйству. Я толстела в окружности и привыкала. Теплый дом и ожидание нормальной русской зимы.

— Какой дом? — спросил таксист.

— Я не знаю. Это кондитерская на Старом проспекте. Ресторан Столичный, — я расстегнула тесный пуховик. Облегченно вздохнула.

Снег шел. Ура! Падал хлопьями с небес. Обещал красивый Новый год. Неправославные христиане встречали Рождество. Егор в Чикаго пил что-нибудь заковыристое с коллегами и, все может быть, вспоминал меня. Я отправила ему мысленно привет. Пусть будет счастлив.

Большой холл, неизвестно как сохранивший интерьер прошлого века, встретил меня теплом и барельефами народного эпоса по стенам. Я на пару секунд засмотрелась, выпутываясь из шарфа. Твердая рука мастера в сильном жесте Садко, вынимающем сети из Ильмень-озера. Топор, плывущий нахально из села Кукуева, судя по надписи на как бы старославянском. Жирная русалка в углу явно имеет прототип, близкий печени скульптора. Кто из великих подрабатывал здесь полвека назад, создавая, лепя и прикалываясь? Кто этот умник, сохранивший чудо искусства для меня в сегодняшней сетевой скуке?

Олег поднялся мне навстречу из-за правого дальнего стола. Возле стекла на улицу. Я всегда раньше выбирала место у окна.

Только для того, чтобы увидеть его лицо при виде моей фигуры, стоило прийти сюда. Улыбка медленно сползла с его лица к моему животу. Круглая, как детский мячик, талия не оставляла места сомнениям в сером шерстяном свитере до колен.

— Ты вышла замуж? — произнес Олег, забыв поздороваться.

— Привет, — я легко коснулась губами гладкой щеки. Кивнула на отодвинутый услужливо стул и села напротив.

— Здравствуй, — опомнился мужчина. Вернулся на свое место. — Рад, что ты пришла. Я искал тебя.

— Быстро нашел? — я улыбалась в знакомое лицо.

Хорошо выглядит. Ухожен, уверен в своих привычках. Я помнила их все. Что ему нужно?

— Нет. Я ищу тебя с марта. Я приезжал сюда весной. Ты, как в воду канула. Прилетел вчера и вспомнил о Гринберге. Ты же с ним дружила всегда, — подошла девушка в переднике. Раздала карты меню. — Двойной эспрессо без сахара.

Барышня черкнула в планшете и уставилась на меня. Я с толком и расстановкой перечислила свои кулинарные желания. Надо есть, настаивала симпатичная девушка-гинеколог из районной консультации. Я старалась.

— Ух ты! — восхитился Олег количеству заказанного, — ешь за двоих?

— Приходится, — рассмеялась я довольно. — Значит, это Мишка дал тебе мой телефон?

— Да, повезло. Он отец? — Олег внимательно смотрел в мое лицо. Я снова засмеялась.

— Нет.

— Кто? — он не отпускал мой взгляд.

— Тебе какая разница, Олег? Это мой ребенок, — я отодвинулась от стола, пропуская руки официантки с широкой тарелкой. Две честных котлеты по-киевски дразнили белыми колпачками на куриных косточках. Дымился бульон в прозрачной чашке, расстегай с грибами к нему. Русский винегрет в коричневой с белым керамике передавал привет моему голоду остро соленым бочковым огурцом. Эх! Жаль такую еду мимо водки гонять, но теперь это в другой жизни. — Ты хотел поговорить, Олег. Говори.

— Как-то темы все растерялись от твоего нового образа, — он явно хотел добавить детка. Но проглотил. — Ты скучала по мне?

— Я не хочу об этом говорить, — я осторожно попробовала бульон с ложки. Горячо! — Не вижу смысла. Два года прошло. Это все старые дела. У меня новых невпроворот.

— Значит, у тебя новая жизнь? — Олег откинулся на спинку кресла. Глядел с улыбкой. Как я ем. — И в ней нет места для меня?

— В старом качестве — никогда, — сказала я без паузы. Чтобы глупости не думал.

— Нет? — зачем-то переспросил Олег. Улыбался. Лицо держал.

— Никогда! — повторила я твердо. Никогда. — Можешь стать дедом, если захочешь.

— Дедом? — он все еще пытался заглядывать мне в глаза настойчиво, с прежним выражением, — когда срок?

— В мае, — я пропела радостно это «в мае», — он родится в мае мой мальчик. Самый лучший из мужчин!

— Даже так?

— Только так, — я залпом допила бульон. Подмигнула мужчине напротив. — У него есть старший брат, он с нами живет. Целых шесть лет парню. У меня теперь большая семья.

— Кто же глава? Гринберг? — Олег смотрел как-то непонятно. Злится? Насмехается? Хватит новостей и пора разбегаться?

— Он старается и у него получается прекрасно, — призналась я честно. Олег протянул руку и стер масло с моего подбородка. Как раньше, давным-давно. В самом начале, когда пытался быть мне отцом.

— Это его колечко на твоем пальчике? — Олег кивнул на крохотный изумруд на моей правой руке.

— Нет. Мишка пока не додумался до такой ерунды, — я рассмеялась. — Ты же помнишь, на такие вещи у него туговато с соображением.

— Чье тогда? — похоже тема отцовства и прав на мой живот его здорово заводила.

— Чего ты хочешь, Олег? — я положила в чай кусочек сахара. Съела все.

— Я не знаю. Не понял еще, — признался он, накрывая мою ладонь своею.

Я высвободила руку.

— Если честно, то я совсем не скучала по тебе. Спасибо, конечно, что сохранил для меня алино наследство. Но видеть тебя в своей жизни я готова только в качестве деда, — я хотела встать.

— Погоди. Не спеши так. Мы не виделись столько времени. Вот. Мне передали из Швейцарии, — Олег положил на стол плотный синий конверт.

Бабушкины серьги. Кольца к ним. Крупная подвеска на хитро верченой цепи.

— Где шкатулка? Должна быть шкатулка наборная, дерево и позолоченная латунь, — я разглаживала на черном стекле тусклые камни и потемневший дочерна металл. Я не стану плакать. Изображение плыло перед глазами.

— Увы. Пока только это. Следует поехать в Люцерн за остальными вещами, — он говорил тихо. Уговаривающе, — послушай, давай все хорошенько обдумаем, поедем в нашу старую квартиру на набережной, поговорим…

— Нет! — я решительно ссыпала свое наследство в карман пальто. — Я не хочу. Ничего. От тебя. Я поехала. Адрес ты знаешь. Заходи поболтать. Если решишься. Но знай наверняка: тебе там не рады.

— Не плачь, не плачь, — просил Кирюша. Обнял меня снизу. Я смотрела сквозь прозрачно-желтое стекло кухни на многоугольник двора. Там трое черных на белом мужиков притащили темно-зеленую елку к чаше фонтана. Сейчас прикрутят праздничное дерево по центру. Так и было здесь. Всегда, сколько я себя помню.

Кир сжимал крепко, стараясь погасить своим телом вибрацию моих слез. Вдохнул. Выдохнул. И тут же:

— Миша! Миша! Скорей сюда! У нас Лола плачет, — завопил.

Я ненавижу вспоминать. Тем более Алю. Свою мать. Твою мать. Стихи? Известный перл в три слова в финале и рэперам точно бы угодила. Они обожают такие незамысловатые рифмы. С матерком.

— О чем ты плачешь, Лолочка? Расскажи, — Мишка пришел скорым шагом из кабинета. Обнял. — Давай, не молчи. Надо говорить. Нельзя плакать молча, пойми, надо выть и причитать по-бабьи. Это полезно. В этом смысл.

— Почему она меня не любила? — спросила я у этого академического всезнайки. Он вытер кухонным полотенцем мое зареванное лицо. — Я раньше об этом не задумывалась. Просто считала это нормальным. Она ведь заботилась обо мне. В своем роде.

— Да кто ее знает, — улыбнулся Миша. Мы сели рядом на короткий кухонный диванчик. — Я лично считаю, что Алле Александровне дети были противопоказаны по определению, как назначение врача. Причем хирурга. В этом нет никакой патологии: кто-то любит детей, кто-то врет, что любит. Уточняю: обманывает самого себя, в первую очередь. Она любила тебя по-своему, чем нашлось внутри, тем и обходилась. Просто она такая была, царствие ей небесное.

— А ты думаешь, что она там? — я изумленно уставилась на Мишу. Присовокуплять известную формулу к поминанию моей Али мне в голову не приходило. Никогда.

— Уверен. Только за одно то, что она, эта глубочайшая эгоистка и красивейшая женщина, нашла свободную минутку сначала зачать, а потом родить тебя, ей уготовано было царствие небесное. И потом: Господь — мужчина, он пропустить такую женщину не мог, — рассмеялся естественно-научный диссертант.

— Ты издеваешься, — я ткнула кулаком в его в худое плечо. Избытком массы мой друг не страдал никогда. Ни мышечной, ни жировой. К науке, которую он представлял с момента рождения, такие излишества отношения не имели. — Ты в бога не веришь.

— Рано еще, — усмехнулся Гринберг. Перестал меня обнимать и пошел к плите. Поставил чайник на огонь. — Мне только тридцать два года, а в моем роду эту тему развивают где-то после шестидесяти. Иногда вплоть до новгородских скитов. Я не смеюсь над тобой, Лолочка. Известный факт: всякий человек справляется с детским горем двумя путями. Кто-то идет в бессознанке той же дорогой, что и обидчик, вымещая зло и боль на подходящих случаю несчастных. Другой ¬ в строго противоположном направлении, любя и спасая сирых, забытых и оставленных в беде. Младенцев, котят, собачек. Ты сама знаешь лучше меня про все это. Некоторые пытаются изобрести третий вариант: зависнуть и не делать ничего. Это мало у кого получается. Я лично не знаком пока с таким выжившим персонажем. Но вероятность такая есть, ты снова здесь в теме конкретней, чем я. Всякий любит в силу своих способностей. Чай?

— Чай, — я повторила эхом последнее слово. — Ты считаешь, что любовь — это талант?

— Если опустить химию и физику процесса, то да, считаю, — Миша заварил чай в пузатом литровом фарфоре. Вынул из буфета рафинад в бумажной красной коробке и печенье. Шакер-чурек. Всегда был неравнодушен к востоку. — Я абсолютно уверен, что это проявление человеческой натуры дается не всем и не в равной степени. Как музыкальный слух, к примеру. А дальше все, как доктор прописал: талант нужно развивать, удобрять и репетировать, как любое другое дарование. Работать. Почему спрашиваешь? Мечтаешь о лаврах матери Терезы?

— А душа? — я наплевала на последний насмешливый пассаж. Забыла реветь давно. Слезы высохли и заткнулись.

— Про это ничего не знаю, — засмеялся Мишка громко. Давно сдерживался, позитивист не дострелянный. Накидал сладких рафинадов в мою чашку. Пододвинул поближе круглые, толстые печенюхи, щедро посыпанные сахарной пудрой. — Про душу ничего не знаю. Это не ко мне, сори. Это к Гоголю, Николаю Васильевичу.