Суженая императора (СИ)

Глава 12

– …Дивные дела творятся в этих стенах, сколь погляжу…

– Не думаю, что дела эти вас касаются, арайнэ Илзе. По крайней мере, не настолько, чтобы предъявлять претензии тому, кто стоит куда выше вас по положению.

– Отныне касаются.

– Вы всего лишь компаньонка…

– О да! И вижу поболе вашего, фрайн Рейни.

– И что же видите вы, что ускользает от моего взора?

Илзе и Блейк шипят друг на друга, не буквально, словно настоящие змеерождённые, но по-простому, как обычные люди, изрядно недовольные что собеседником, что запальчивыми речами его, что непоколебимой уверенностью в собственной правоте. Голоса их звучат негромко, они не стоят подле меня, однако разговаривают в стороне, на расстоянии, с которого, как кажется, порою совершенно безосновательно, чужие уши не должны услышать ни слова.

– Я вижу женщин, молодых, крепких и ничем серьёзно не болевших, что прежде срока уходят в объятия вашего огненного бога. И при том не вижу ничего похожего на попытки разобраться, почему жизни этих невинных женщин обрываются столь рано. Сколько слуг подавало блюда во время утренней трапезы? А кувшины с питьём? Астра по утрам пьёт воду или ягодный напиток, а не разбавленное вино, подобно остальным вельможам. И наливают его ей из отдельного кувшина, который, в противовес блюдам, едва ли уносится дальше стола императора.

– Ваш взор не столь остёр, как вы себе воображаете. Слуг, подававших блюда, допросили первыми, после них каждого служащего на кухне, вплоть до распоследнего мальчишки на побегушках. Всю оставшуюся после трапезы еду и питьё проверили, включая кувшин с ягодным напитком, который подавали фрайнэ Астре.

– Что ж, по вашему взору могу предположить, что ничего подозрительного найдено не было, а слуги ведать ни о чём не ведали.

– Отрадно видеть, что вы не только многое замечаете, но и умеете читать чужие мысли. Одного в толк не возьму – зачем тогда спрашиваете?

– От остатков отравленного напитка легко избавиться. Слей в ближайшем углу, опрокинь кувшин и вот следов как ни бывало.

– И сразу помыть посуду?

– Или избавиться от самого кувшина. Немного ловкости, расторопности и загодя подготовленных путей отступления, благо что времени на выполнение было более чем предостаточно.

Мне не нравится то, что я слышу. Я разбираю сказанное Илзе и фрайном Рейни, осмысливаю и пытаюсь приложить к своей действительности.

Но что есть моя действительность?

Разум, принимающий происходящее неохотно, будто через силу.

Тело, слабое, безвольное, ощущающееся ворохом сваленного бесполезной грудой тряпья, и только.

Кровать, на которой я лежу.

Илзе и Блейк то ли на другой половине комнаты, то ли и вовсе за дверью, не прикрытой как должно.

Что случилось?

Оглядываюсь назад, вспоминаю завтрак – наверное, тот, о котором говорит Илзе, – но не нахожу ничего странного. Ягодный напиток? Я его пила, помню точно… был ли у него какой-то необычный привкус? Как вёл себя слуга, наполнявший мой бокал?

Не помню.

Всё было обыденным и оттого не оставившим чёткого отпечатка в памяти.

А после?

После я вернулась в наши покои… голова внезапно разболелась и…

Вероятно, я начинаю шевелиться невольно, потому что голоса смолкают мгновенно, сменяются торопливыми приближающимися шагами.

– Астра?

– Отменный слух…

Илзе не обращает внимания на замечание Блейка. Чувствую, как она склоняется ко мне, всматривается. С немалым усилием разлепляю веки, отяжелевшие, склеенные словно. Перед глазами мутное белёсое пятно, и из него не сразу вылепляются встревоженное лицо Илзе и полог над кроватью.

– Астра?

– И… – голос мой низкий, сиплый, в глотку будто горсть песка сыпанули. Облизываю сухие, потрескавшиеся губы, силюсь сделать движение более осознанное, уверенное, да и вообще сделать хоть что-то. – Ил…

– Тише, звезда моя, тише, – произносит Илзе ободряюще. – Ты вернулась, хвала Матери, – выпрямляется, бросает резче через плечо: – Фрайн Рейни, дайте воды.

Судя по звукам, Блейк повинуется. Я не вижу его, мужчина теряется за пределами моего поля зрения, сузившегося до площади кровати. Илзе помогает мне приподняться, оборачивается, принимает чашу и подносит к моим губам. Пью неловко, неаккуратно, сглатываю судорожно, чувствуя, как прохладная жидкость обжигает горло. Неопрятные светлые лохмы волос падают на лицо, часть воды течёт по подбородку, пятнает ночную рубашку. Наконец отворачиваю голову и Илзе не глядя суёт чашку Блейку, укладывает меня обратно, поправляет одеяло.

– Илзе… – вроде действие простое, но силы вытянуло так, что я могу лишь лежать неподвижно, словно уроненная на пол кукла Миреллы, да дышать тяжело, надсадно, будто после сложной тренировки. – Ми…

– Мира с Шериттой в покоях Бромли, с нею всё хорошо.

– Она…

– Мама заболела, так бывает, но вскоре она обязательно поправится.

– Я…

Илзе мрачнеет, снова оборачивается.

– Фрайн Рейни, передайте Его императорскому величеству, что фрайнэ Астра в себя пришла.

– Как пожелаете, арайнэ Илзе, – отвечает Блейк со странной металлической интонацией и уходит.

Илзе дожидается, пока за дверью стихнут шаги, и вновь склоняется ко мне.

– Тебя отравили, звезда моя. Чья-то злонамеренная воля добавила яд в кувшин с твоим напитком. Блюда с кушаньями отправлялись дальше по столам, да и самому императору накладывали с них. И вино ему наливали…Кем бы ни был отравитель, едва ли он столь опрометчив, чтобы допустить даже случайную вероятность, что императору по недосмотру положат или нальют яд.

– Голова… разболелась вдруг…

– Ты прилегла отдохнуть, – кивает Илзе. – И при иных обстоятельствах, полагаю, через час-другой тебя нашли бы уже мёртвой.

– Но…

– Яды на харасанцев не всегда действуют ровно так же, как на людей. Порою нужна большая доза, а к некоторым видам они и вовсе невосприимчивы.

Отравленную кровь тяжелее отравить.

Примесь харасанской заразы, моё вечное проклятие и мой верный страж, вновь стал моим щитом.

– Сколько?.. – говорить полноценными предложениями не получается, с губ слетают лишь отдельные слова, но Илзе всё понимает, ей хватает и обрывков бессвязных наполовину реплик.

– Уж третьи сутки пошли.

Так долго?! Кажется, будто роковое утро было несколько часов назад. Или вчера.

Но не два дня назад.

Не помню ничего, ни снов, ни видений, я и впрямь словно в пустоту провалилась, погрузилась во тьму безвременья без малейшего просвета.

– Не переживай понапрасну, больше ничего важного в этих стенах не происходило, – Илзе усмехается криво, с оттенком сумрачной иронии. – Никто ничего не видел, не слышал и ведать не ведает, как этакая незадача вовсе приключиться могла. Можно подумать, мы не в сердце Франской империи, а в Таирии какой, где каждую трудность посредством ядов разрешают. Кувшины со всеми напитками не через одну пару рук прошли, добавить отраву могли на любом этапе. Правда, фрайн Рейни проявил неслыханную откровенность и упомянул между делом, что третья супруга императора, по всей видимости, тоже пала жертвой неизвестного яда.

Не один месяц и не один год я провела в Беспутном квартале, улицы которого славны не только домами всевозможных утех и увеселений, но и ворами, шулерами, сводниками, наёмниками всех мастей и торговцами незаконными товарами. Я училась защищать себя, Миреллу и то немногое, что удавалось скопить, потому что иначе было нельзя. Не каждый день можно было пройти по улицам Беспутного спокойно, без постоянной оглядки, как ходят обитатели Франского квартала, однако ни разу меня не пытались убить.

А тут поди ж ты, попытались.

Даже венчания дожидаться не стали.

И на конкретного человека не укажешь с уверенностью – вот отравитель. Даже сейчас, только-только придя в себя, обессиленная, растерянная, напуганная, я понимала, что желающих отправить четвёртую императорскую суженую вслед за остальными несчастными женщинами найдётся с избытком. Пусть неведомые эти люди не имеют никакого отношения к смерти предыдущих жён Стефана, пусть руководствуются иными мотивами, но они видят во мне преграду, докуку, неучтённый лишний фактор, выскочку, занявшую неподобающее ей место, и они готовы пойти на риск.

– По крайней мере, отравителю неизвестно в точности, кто ты, – произносит Илзе едва слышно. – В противном случае он избрал бы другой способ… или более действенный яд.

Один удар и бить надо наверняка.

Шанса для второго может уже и не представиться.

Стефан не заходит в спальню, но врывается стремительно, оставив фрайна Рейни в приёмном покое. Илзе соскальзывает с края постели, отступает, приседает в реверансе.

– Ваше императорское величество.

– Астра, – на опущенную черноволосую голову Стефан не смотрит, приближается к кровати, склоняется ко мне, глядя так, как не глядел никогда. Во взоре этом и бескрайнее облегчение, и снедающая тревога, и ростки робкой, неуверенной радости, и тень пережитого страха. – Хвала Благодатным, ты очнулась…

Пытаюсь выдавить ободряющую улыбку, хочу сказать, что всё если не хорошо, то хотя бы уже на полпути к тому, но желудок вдруг скручивает резкий, болезненный спазм, рот заполняет горечь. Без малейшего почтения или стеснения Илзе отпихивает Стефана, подхватывает небольшой таз, стоящий на столике подле кровати, подносит ко мне. Желудок пуст, в нём нет ничего, кроме недавно выпитой воды, и тем отвратительнее ощущения. Илзе сидит рядом, подбирает мои волосы, придерживает падающие на лицо пряди. Наконец она убирает таз, и я поднимаю голову, смотрю с удивлением на Стефана. Он всё ещё здесь, хотя я полагала, что он поспешит уйти, избавляя себя от малоприятного зрелища. Какому мужчине охота лицезреть свою суженую и, тем паче, свою любовницу в виде столь неприглядном, измождённом?

Но он остался.

* * *

Я провожу в постели несколько дней. Силы не возвращаются ко мне полноводной рекой, но прибывают медленно, словно нехотя, тонкими ручейками, что вот-вот грозят вовсе пресечься. Желудок не сразу начинает принимать пищу, руки и пальцы не сразу обретают способность делать что-либо, ноги не сразу соглашаются поддерживать и нести туловище туда, куда велит сознание, а разум в первые день-два продолжает воспринимать действительность через зыбкую вуаль тумана. Поначалу я или сплю, или слушаю негромкий убаюкивающий голос Илзе. Она со мною днями напролёт, ухаживает, помогает по любой нужде. Обязательно присутствует, когда служанки приходят прибраться, лично проверяет еду и питьё, рассказывает что-то отвлечённое о своём доме, оставленном ею давным-давно, поёт песни на родном языке. Шеритта приводит Миреллу повидаться с мамой, но я по-прежнему не желаю, чтобы дочь видела меня такой, какая я есть в первые дни после отравления, слабой, истощённой, беспомощной. Поэтому я не затягиваю визиты Миреллы надолго, ограничиваюсь вопросами, как живёт моё сердечко, что делает, во что играет. Шеритта уверяет, что хорошо заботится о девочке, и со слов дочери я понимаю, что ей нравится у Бромли, у них большие покои и часть кукол и вещи Миреллы перенесли туда. Ещё Мирелла читает с Шериттой, учится музицировать и танцевать, как положено юной фрайнэ. Я не хочу отпускать дочь, однако выбора нет, пусть лучше фрайнэ Бромли учит её играть на спинете, чем Мирелла будет наблюдать, как её мама неловко, тяжело опираясь на Илзе, встаёт с кровати и с трудом делает два-три шага, точно не умеет ходить. Нет-нет да закрадывается мысль, что, быть может, от успеха отравителя отделяла лишь дозировка, рассчитанная на чистокровного человека. Но добавь он чуть больше… или отдай предпочтение средству более сильнодействующему, верному и…

И новая суженая смерти стала бы таковой не только на словах.

Стефан приходит по вечерам.

Остаётся на всю ночь до утра.

Его присутствие совершенно ни к чему, он спокойно мог перепоручить меня заботам если не слуг, то Илзе, всё равно во дворце ей некуда больше пойти, кроме как дневать и ночевать в наших покоях. Но Стефан проводит ночи со мною, сначала сидит в кресле, передвинутом ближе к кровати, затем рядом на постели, а позже, когда тело моё всё-таки крепнет понемногу, устраивается спать на свободной половине. Он рассказывает, как прошёл его день, что он делал и с кем встречался. Я просто слушаю, мне тяжело говорить – охрипший голос звучит хуже вороньего карканья, – да и нечего ответить. Что происходит у меня?

Ничего.

Спала.

Съела немного бульона.

Выпила укрепляющий травяной настой, который заваривает Илзе.

Ходила вокруг кровати.

Увлекательнейшие занятия.

Мы с Илзе были на месте друг друга, я видела её столь же обессиленной, беспомощной, зависящей от доброй воли тех, кто оказался рядом. Оттого ныне нам нечего стесняться, нечего скрывать друг от друга, но со Стефаном всё иначе. Мы со Стефаном были близки друг другу так, как только могут быть близки мужчина и женщина, не состоящие в родственной связи, однако иной близости, не порождённой желаниями тела, между нами почти и не было. В Эате мы были беззаботны, беспечны, не думали о завтрашнем дне, мы познавали друг друга и себя, при том едва ли узнавая друг друга по-настоящему. Илзе понимает меня с полуслова, с одного взгляда, я не испытываю неловкости в её присутствии, но мне не просто обращаться к Стефану с просьбами, особенно интимного толку, если мне что-то потребуется посреди ночи. Не хочу, чтобы он, как и Мирелла, видел меня такой. Поначалу я пытаюсь объяснить жестами, что нет нужды ему сидеть со мною, что мы справимся сами, что он может увидеть вещи, не предназначенный для глаз мужей. Стефан наблюдает за вялыми моими взмахами руками и остаётся.

Раз за разом.

Ночь за ночью.

Беспрекословно выполняет просьбы, даже те, в которые добродетельные благородные фрайнэ не посвящают своих супругов.

И я незаметно привыкаю.

Слушаю его рассказы, перестаю придавать большое значение волосам, непричёсанным как должно, неухоженным, мятой ночной рубашке и общему своему виду, далёкому что от холодной блестящей красавицы на оглашении, что от дерзкой хорошенькой девчонки из Эаты. Не возражаю, когда Стефан устраивается спать на кровати – ложе достаточно широко, чтобы, даже находясь на нём вдвоём, не досаждать друг другу.

Придворным известно, что суженая императора внезапно захворала, – совсем скрыть происшествие не удалось, – и двор притих, будто в траур погрузился. Илзе говорит, что утренние и вечерние трапезы сократили до предела, все увеселения сугубо в своих покоях или в городском доме, если будет на то желание. Император занят исключительно государственными делами и без нужды на людях не появляется. Поэтому кто-то покидает двор, решив вернуться к венчанию, кто-то молится за скорейшее выздоровление фрайнэ Астры, кто-то недоумевает искренне, отчего такая суета вокруг наверняка не смертельного недуга. И в прежние времена придворные дамы болели, и даже императрицам случалось занемочь, но то не повод менять привычный уклад дворцовой жизни. Впрочем, навещать меня не пытаются, ни лично, ни посылая записки с вопросами о моём самочувствии. Знаю, заходили фрайны Рейни, Бромли и Шевери и – куда же без него? – весьма обеспокоенный моим состоянием фрайн Витанский. Почтенному фрайну пора возвращаться в Витанию, однако неопределённость положения дочери вынуждает его оставаться в столице в ожидании, когда же Брендетта войдёт в мою свиту.

Поиски если не самого отравителя, то хотя бы исполнителя, способного указать на нанимателя, заходят в тупик раньше, чем я начинаю вставать с кровати. Стефан о том не упоминает, предпочитая держаться тем нейтральных, отвлечённых, подобно рассказам Илзе о доме, но я делаю выводы из услышанного в день, когда очнулась. Да и Илзе умудряется приносить вести, даже не покидая надолго наших покоев. Слуги ничего не знают, каждый из тех, кто брал в руки злосчастные кувшины, клянётся и божится, что даже внутрь не заглядывал, не то что бы добавить нечто постороннее. Очевидно, что вскоре истинная причина моего недомогания станет известна всему двору – допросы прислуги не та тайна, что способна долго таковой оставаться, – а значит, слухи и сплетни разрастутся, протянут во все стороны новые плети.

Ещё бы, и четвёртая суженая едва не обрела прежде срока покой в объятиях Айгина Благодатного.

Что это, отчего так случается? Неужто избранницы государя и впрямь обречены, словно жертвенные девы древности? Неужто властитель Благословенной Франской империи… проклят? Быть может, то проклятье, точно чёрная лихорадка, перешло от его дяди, не зря ведь у Филандера только две дочери и родились, а у Стефанио Первого и вовсе один-единственный сын? Быть может, слаба эта ветвь, ненадёжна, усыхает исподволь? Но что тогда будет с Империей и первопрестольным древом, если и эта ветвь иссохнет, надломится, да и падёт на сырую землю?

Тихие-тихие шепотки, недоумение, удивление, настороженные взгляды служанок, что приходят в мою спальню. Пока это только разговоры по углам, обсуждения среди людей, по большей части невидимых для высокородных обитателей императорской резиденции, но рано или поздно они выплеснутся за пределы дворцовых стен, рано или поздно их подхватят сами фрайны, добавят подробностей. Рано или поздно оформятся они в вопрос, на который нет ответа.

Потому-то, даже набравшись достаточно сил, чтобы самостоятельно посещать купальню или выходить в приёмный покой, я не тороплюсь покидать наши комнаты. Мир за этими стенами начинает меня пугать, я вдруг ловлю себя на мысли, что не могу смотреть на окружающих спокойно, без подозрений, без попыток просчитать их интересы. Я верю Илзе и знаю, что Стефану и в голову не пришло бы травить меня, но как я могу полагаться на других людей, на всех тех, с кем встретилась во дворце? На людей, представленных мне, чьи лица я помню, и на серую толпу, безликую, безымянную? Среди них хватает тех, кому я не по нраву, если не сама по себе, то как фигура, занявшая неподобающее ей место.

Среди них хватает тех, кто охотно возьмёт щедрую плату за небольшую услугу.

Волей-неволей я перебираю знакомые имена, ищу выгоду для каждого из них.

Пожалуй, фрайн Шевери вряд ли заинтересован в моём устранение. Они с Лией скоро отбывают в Вайленсию, куда фрайн назначен эмиссаром. Решение внезапное и чужому взгляду кажется престранным, но Стефан разъясняет вкратце, почему он и Эветьен его приняли.

Наверное, и чету Бромли можно исключить. Шеритта всё же кузина Стефана и с их слов я знаю, что Шейд всецело предан первопрестольному древу. Он совершенно нечестолюбив, не расчётлив, но верен, словно пёс, надёжен и честен, что редкость среди фрайнов его положения. Он примет любую избранницу государя и не пойдёт против его воли. К тому же Шейд один из немногих, кто помнил меня прежнюю и не видел во мне выскочку, прыгнувшую слишком высоко.

Тогда кто?

Блейк, сам незаконный сын рода Рейни, явно неспособный обойтись без того, чтобы во время визита ко мне не сделать замечание Илзе?

Чрезмерно угодливый фрайн Витанский, отчаявшийся устроить дочь на почётное место?

Кто-то из бесчисленных Элиасов, чья дева жребия уже ступила под сень монастырского крова?

Фрайнэ Жиллес, едва ли готовая принять безропотно поражение, ссылку и понимание, что трёх супруг императора она пережила и пережевала, но обломала зубы о четвёртую?

Рассветники, для которых само моё присутствие подле императора – неслыханная дерзость и оскорбление, а то и пренебрежение заветами о чистоте крови и борьбе с ядом Хар-Асана?

Закатникам я если и нужна, то живой…

Все остальные, чтущие строго свои интересы, верные им, будто монахи данным Четырём обетам?

Много, слишком много вокруг яда, что во стократ хуже того, что течёт в моих жилах.