Суженая императора (СИ)

Глава 13

– Откуда ты знаешь арайнэ Илзе?

Вопрос несколько неожиданный, до недавнего времени я полагала, что Стефан обращает на мою компаньонку внимания не больше, чем на служанок, прибирающихся в покоях. Медлю, решая, с какого момента лучше начать и что из моего прошлого Стефану стоит знать.

– У людей, впервые оказавшихся в столице, не имеющих ни звонких монет в достатке, ни родственников или надёжных друзей, два пути – в Бедный квартал или в… Беспутный. Так уж распорядились боги, что я пошла в Беспутный.

Бледное пламя в камине едва трепещет, едва теплится на поленьях и угасает постепенно. С каждым слабым его, дрожащим, будто нервным движением спальня всё больше погружается в тяжёлый сумрак, что смыкается вокруг кровати тёмной завесой. Я лежу подле Стефана, он осторожно обнимает меня одной рукой, и я не тороплюсь подниматься, чтобы в последних отблесках посмотреть ему в лицо, попытаться понять по выражению, о чём он думает.

– Я слышала, что таким, как я, туда самая дорога. Денег почти не осталось, ничего ценного, пригодного для продажи у меня не было. Я зашла в первую попавшуюся питейную, взяла на последнюю монету кружку самого дешёвого эля и просидела там полночи за дальним столиком, с Миреллой на руках. На меня оглядывались, куда без этого… но не подходили.

Я ждала, что кто-то да предложит мне денег, как обычной уличной девке, и даже готовилась ответить так, чтобы у этого человека всякое желание пропало тащить меня куда-либо, в ближайшую подворотню ли, в съёмную комнату. Уже позже я узнала, что в Беспутном квартале женщины продавали себя лишь в домах утех, торговля удовольствиями вне их стен запрещена и беспутницу, рискнувшую выйти на улицу ради заработка, ожидало строгое наказание.

– Наконец к нам всё-таки подошёл хозяин той питейной. Сказал, что я пугаю его посетителей, и спросил, чего мне надо и не продаю ли я что-то незаконное. Я ответила, что ищу честный заработок и крышу над головой для себя и дочери. Он отправил меня в другую, где меня согласились взять поломойкой, несмотря на ребёнка. Следующие несколько месяцев я драила и скоблила полы, столы и все поверхности в этой питейной за горсть мелких монет и угол на чердаке, где ютились мы с Мирой и другие служанки.

Стефан вздыхает. Я догадываюсь, что он пытается вообразить, каково это – жить и работать в условиях, виденных им разве что мельком во время визитов в Беспутный квартал.

– Я многое узнала за время, проведённое в этой питейной. О смесках и отравленной крови, о скрывающихся и об услугах колдунов, оказываемых вне поля зрения ока Заката. Вскоре оттуда я ушла, – медлю снова и всё же продолжаю: – В дом утех.

Рука на моём плече напрягается ощутимо.

– В дом утех? – повторяет Стефан недоверчиво, мрачно, с каплей надежды, что ослышался.

– Даже такие дома нуждаются в обслуге, что будет ежедневно приводить его в надлежащий вид. В этом доме было несколько женщин с маленькими детьми, они вскладчину снимали комнаты в соседнем здании и по очереди присматривали за малышами, пока остальные работали. Ты удивишься, но не все из них были беспутницами.

Я не уточняю, сколько раз получала предложения сменить низкий род деятельности, за который платили сущие гроши, на тот, что приносил несравненно больший доход. Я могла бы согласиться – никому до меня не было дела, никто бы меня не осудил, – но всякий раз я отказывала. С течением времени, когда та пора осталась позади, я поняла, что отнюдь не примесь пресловутой благородной крови удержала меня от этого шага, не высокие моральные принципы, не внутренний протест, не позволяющий ложиться с чужими мужчинами за деньги. Легко говорить, что я бы не смогла, никогда, ни за что, уж лучше сразу в объятия Айгина Благодатного, когда в действительности ты далека от подобного выбора, когда ты не влачишь жалкое существование в полушаге от улицы, когда твой ребёнок сыт, одет и живёт в тепле и достатке. Наверное, сложись всё иначе и однажды я согласилась бы. Смирилась бы, стиснула зубы и сделала всё, чтобы выжить – и чтобы выжила моя дочь. Но у меня было моё проклятье, обернувшееся вдруг даром, моя отравленная кровь и желание исследовать силу, сокрытую во мне.

– Я стала искать тех, кто мог помочь мне… научить правильно обращаться с силой, развить её… хотя бы для самозащиты. Я ходила на тренировки, училась, постигала, читала всё, что только можно было достать в Беспутном квартале и Франской империи. Изучала артефакторику… отчего-то она давалась мне легче прочих наук. И как только представилась возможность, стала продавать изготовленные мною артефакты. Ушла из дома утех, потому что не хватало ни времени, ни сил на все занятия сразу. Однажды вечером я возвращалась с тренировки… шёл сильный дождь, на улицах ни души… и в двух домах от своего увидела девушку. Она лежала без чувств прямо на мостовой, мокрая, грязная и исхлёстанная струями дождя.

Босая, полуобнажённая, едва прикрытая белёсыми, жёсткими на ощупь лохмами, которые я приняла за изорванную в клочья одежду.

– Поначалу я решила было, что она мертва, однако девушка дышала, хотя и не приходила в себя. Не знаю, как только мне сил хватило дотащить её до своего дома. Мои соседки из тех, кто в тот вечер не работал, в ужас пришли, когда её увидели. Говорили, что я совсем ума лишилась, коли на улице неизвестные тела подбираю, что этак и до неприятностей недалеко. Кто эта девушка, как она оказалась на улице в виде, неприглядном даже для беспутниц? А я просто не смогла её там оставить, одну, совершенно беззащитную. Дождь закончился бы рано или поздно… и её нашли бы. Дом утех рядом, улица не самая малолюдная. Что с нею стало бы?

Подобно змеям настоящим, змеерожденные время от времени меняют кожу, сбрасывая старую, словно износившееся платье. Но делают это в тиши и уединении надёжных убежищ, где их никто не побеспокоит, никто не тронет.

– Я устроила её в нашей с Мирой комнате, выхаживала как могла. К счастью, уже наутро Илзе очнулась…

– Значит, поэтому…

– Что – поэтому?

– Поэтому она заботится о тебе. Мне не доводилось видеть, чтобы один взрослый человек так заботился о другом, не приходившимся ему ни близким родственником, ни возлюбленным.

– Тоже полагаешь, что я ума лишилась, помогая первой встречной?

– Нет. Но такая щедрость сердца нечасто встречается, – Стефан умолкает и не сразу заговаривает вновь. – Она рассказала, что с ней случилось?

– Была молода, глупа и беспечна, – от прямого ответа я уклоняюсь, это не моя тайна, чтобы говорить о ней. – Когда Илзе достаточно окрепла, то покинула наш дом, но связь между нами не разорвалась. Она поддерживала меня, когда мы с Гретой создавали обитель заблудших женских душ. В те суетливые месяцы, занятые сначала поисками места, затем получением разрешения, едва ли остались люди, которые не сочли бы своим долгом сказать нам, что мы, две обезумевшие женщины, лезем туда, куда не следует. Что судьбы женщин, оказывающихся на улице, не должны нас заботить, что они сами избрали свой путь и на всё воля Четырёх, что подобные вещи вовсе не нашего слабого ума дело. Пусть эти несчастные остаются на улицах, пусть идут хоть в Беспутный квартал, хоть в Бедный, хоть в объятия Айгина Благодатного. Кого волнует, что с ними станет? Каждый, кто узнавал о нашем плане, переспрашивал по несколько раз кряду, зачем нам эта тягость, неужто у нас иных забот нет, более подобающих честным добродетельным арайнэ? Всё равно всем не помочь, ежедневно на улицах будут появляться всё новые и новые несчастные, горожанки и приехавшие из других краёв, совсем юные и почтенных лет, с детьми и без. На крайний случай есть храмы, монастырские приюты и благотворительные собрания, вот пусть они и заботятся о бедных и заблудших… разве не в том их долг? Илзе не отговаривала, не выступала против, но поддержала словом и делом.

Благодаря ей мы смогли арендовать целый дом, а не снять две-три комнаты на первое время, как собирались. Мои сбережения были слишком ничтожны, а Грета хоть и куда состоятельнее меня, но и её средств не хватало на всё. Илзе же принесла чёрный драгоценный камень размером с кулачок Миреллы и отдала без малейших сожалений. Сказала, что жертвует на благотворительность, настояла, чтобы мы его взяли. Наверное, тогда я и задумалась, какое положение Илзе занимала на своей родине. Порою она рассказывала о своём доме, о величественных храмах, посвящённых Матери-Змее, той, что породила целый мир. О прекрасных оазисах, затерянных среди песков далёкой пустыни, о пирамидах, возведённых давным-давно, о подземных городах, где веками жил её народ. О пустынных людях, что чтили великую Мать и змеерожденных, о диковинных существах, населявших пески и подземные лабиринты, о драгоценных камнях и чудесах, и по сей день остававшихся тайной для многих. И о том, как однажды другие люди, прибывшие из заморских земель, начали оттеснять змеерожденных глубже в пустыню, а пески стали разрастаться, поглощать зелёные оазисы, убивать живительные источники. Змеерожденные испокон веков были народом малочисленным, особенно по сравнению с иноземцами, мирным. Привыкшие к человеческому поклонению, не умеющие отвечать насилием на насилие, они отступали, отползали всё дальше и дальше, позволяя людям занимать новые земли, строить города и порты на морском побережье. На континенте расцветала Великая Аромейская империя, и лишь ширившаяся граница песков удерживала её правителей от дальнейшего продвижения вглубь. И пусть по прошествии столетий Аромейя тоже пала, уступив натиску племён, вторгшихся на её территории с трёх сторон, но былая свобода не вернулась к змеерожденным. Об истинном их облике забыли, они превратились в чудовищ из старых сказаний, в бесплотных духов, не существующих в действительности. И когда первые змеерожденные решились покинуть родные места и прийти в большие человеческие города, то поняли, что никто их не узнаёт. В новом этом мире были демоны Хар-Асана, которых змеерожденные помнили совсем не демонами, и были смески, дети богопротивных союзов с этими демонами, и всех представителей иных народов полагали такими же полукровками. Говорили, что в Финийских землях и на других территориях, граничащих с Хар-Асаном, люди были если не терпимее, то всяко привычнее к нелюдям и полукровкам, и в смешанные браки вступали по обоюдному согласию, и дети их боялись меньше, нежели мы, наполовину незаконные жители Франской империи.

Илзе рассказывала об этом.

Но почти не упоминала, почему покинула родной край. Я догадывалась, что положение её было высоко, если судить по принятым в Империи меркам, а отданный камень подтверждал красноречиво, что Илзе не столь бедна, как можно предположить. Но всё же жила она скромно, хотя и не нуждалась.

– Это тоже очень щедро.

– Помощь Илзе?

– Твоя обитель.

– Она не моя, – возражаю привычно и даже говорить начинаю увереннее, резче. – Я создавала её вместе с Гретой. И Илзе. Сама я, в одиночку, не то что не смогла бы, даже пытаться не стала бы. Я смотрела на этих женщин каждый день с момента, как миновала городские ворота. Я сама была одной из них, вечно в полушаге от улицы, вечно на грани. Если бы не моя сила, думаешь, я бы так и мыла полы и меняла постельное бельё в комнатах беспутниц? Я могла пойти по другому пути, и я пошла, но не все подобны мне. Да и дома утех законны лишь в пределах Беспутных кварталов, где они соблюдают правила и платят налоги в срок, но представляешь ли ты, сколько незаконных домов разбросано по столице и Империи? И в скольких из них следят за чистотой и порядком, защищают девушек, кормят их, предоставляют крышу над головой, выплачивают хоть какую-то часть из причитающейся им суммы и не вынуждают делать нечто совсем уж недозволенное?

– Если незаконный дом утех, или игорный, или любой другой, найдут, то…

– То спустя какое-то время тот или похожий вырастет в другом месте. Дело доходное, а платить налоги и блюсти законы охота не всем.

Прикусываю себе язык и более ничего не добавляю. Не хочу завязывать спор, особенно на тему столь щекотливую, почти непристойную. Даже если Стефан, меня послушав, прямо с утра очертя голову отправится подходящие законы принимать, они могут не получить одобрения Совета, ни одного из двух его частей. И они не разрешат саму эту трудность, эту неправильность. В Эстилии и Агрии Беспутных кварталов не было, но дома утех от того существовать там не перестали.

– По крайней мере, ты можешь попробовать…

– Что попробовать?

– Благотворительность – занятие богоугодное и подходящее даже фрайнэ невысокого рода, не говоря уже о супруге императора. И нигде не указано, какие именно дела полагаются благими для людей и богов. Поэтому если ты пожелаешь, то можешь покровительствовать своей… вашей обители. Или создать ещё несколько в столице и по всей Империи. Безусловно, они не решат проблему. И всем, конечно же, не помочь. Но для кого-то, возможно, это будет шанс… и начало. Разве нет?

Пытаюсь вообразить себе эти обители, похожие на нашу, где принимали бы женщин, девушек и девочек, кормили, помогали с одеждой на первое время, обращением к лекарям и поиском работы и крыши над головой, где выслушивали бы и не осуждали, где поддерживали бы, а не выталкивали обратно, презрительно отвернувшись от чужих тревог. И впрямь, какие могут быть тревоги у беспутной женщины?

Оставшейся без крова и средств к существованию и не устроившейся заново?

Посмевшей уйти от супруга?

Оказавшейся в тягости?

Сама виновата.

Мне ведь тоже так говорили, едва увидев Миреллу. Раз ребёнок есть, но нет ни мужа, ни единого венчального символа, то кто я, если не беспутница, о стыде и добродетелях позабывшая? И коли так, то всё происходящее нынче со мною есть справедливое воздаяние за мои грехи.

Отгоняю воспоминания, прижимаюсь теснее к Стефану, но не могу представить обители, подобные нашей, рассыпанные по всему государству, словно цитадели закатников, и угодные людям и богам, будто крепости рассветников.

* * *

В день, когда я готовлюсь покинуть свои покои и предстать перед придворными впервые после случившегося, меня поджидает сюрприз. Приходит Шеритта, но не одна – с нею фрайнэ Брендетта, взирающая на меня с причудливой смесью мрачного смирения и дерзкого желания поскорее скинуть маску вынужденной покорности. Обе приседают предо мною в реверансе, склоняют головы, однако Брендетта выпрямляется быстрее фрайнэ Бромли, смотрит на меня с упрямым вызовом, словно ожидая замечания за проявленную мелкую непочтительность. Впрочем, глаза отводит почти сразу, то ли признавая моё положение, то ли уступая строгому взору Шеритты. От фрайнэ Бромли не укрывает ребяческое поведение Брендетты, едва ли возможное, будь на моём месте другая суженая, истинно высокого положения, избранная, как должно, жребием.

– Фрайнэ Брендетта прибыла, дабы служить вам, фрайнэ Астра, – произносит Шеритта.

– Добро пожаловать, фрайнэ Брендетта, – отвечаю как можно любезнее.

Девушка небрежным движением склоняет голову вновь, будто это не она, но я прибыла в услужение к высокопоставленной особе.

– Как поживает Мира? – спрашиваю у Шеритты, пока Брендетта оглядывается по сторонам с видом, точно до сего момента полагала, что покои суженой императора должны быть куда просторнее, роскошнее.

– Всё хорошо, хвала Благодатным, – при упоминании моей дочери на губах Шеритты распускается улыбка, тёплая, искренняя, и я радуюсь её доброму отношению к племяннице, радуюсь, что, похоже, фрайнэ Бромли действительно привязалась к Мирелле. – Она ещё спала, когда я уходила, но не тревожьтесь, о ней позаботятся. Вы увидите её позже.

Брендетта никак не реагирует на очевидно незнакомое ей имя. Шеритта же подходит ближе ко мне, осматривает моё платье и причёску, затем чуть подаётся ко мне, шепчет еле слышно:

– Её отец настоял на её присутствии, – имён она не называет, но и без лишних слов ясно, о ком речь. – Чтобы, как только вы поправитесь и начнёте на людях появляться, она немедля в ваши комнаты пошла и приступила к своим обязанностям.

На ум сразу приходит оброненная фрайном Бромли фраза, что, дескать, в противном случае от Витанских покою не сыщешь ни ночью, ни днём. Я понимаю, что Витания край большой, богатый, не чета маленькой заболоченной Эате, и её господин прав имеет всяко поболе, нежели прочие фрайны. Что у отца Брендетты полно иных забот, кроме как следить за дочерью в столице и выбивать для неё место при дворе, а у меня должна быть хотя бы ещё одна дама, кроме Шеритты. Илзе может приглядывать за Миреллой, быть моей компаньонкой и в отдельных случаях сопровождать меня, но считаться моей дамой в полном смысле этого слова она не будет никогда. И мало кто в этих стенах станет смотреть на неё иначе, чем на мою личную служанку и гувернантку Миреллы.

– Он уже отбыл? – уточняю столь же тихо.

– Нет. Завтра, говорят.

Достопочтенный фрайн желает убедиться, что дочь заняла причитающееся ей место?

Из спальни выскальзывает Илзе, окружённая стайкой служанок, что помогали мне одеваться. Склонённые головы в белых чепцах едва удостаиваются скучающего внимания Брендетты, зато Илзе достаётся взгляд куда более пристальный, цепкий, словно металлические крюки. Поджав губы, Брендетта изучает Илзе так, словно прежде если и видела, то мельком, походя, и лишь теперь получила наконец возможность присмотреться как следует. Илзе одаривает девушку коротким холодным взглядом и отворачивается.

– Полагаю, Стефанио вам скажет… – начинает Шеритта и обрывает саму себя.

– Скажет о чём?

– О покоях.

– Которых?

– Ваших… как супруги императора.

– Они уже готовы?

Хотя чему я удивляюсь? Так ли долго подготавливать покои императрицы к приёму новой хозяйки, если меньше двух лет назад в этих комнатах властвовала предыдущая?

– Да.

– Я думала, что займу их только после венчания.

– Обычно так и бывает, но Стефанио считает, что там будет безопаснее, нежели здесь.

Непонимающе качаю головой. Сколь мне известно, покои императрицы не три комнаты, но целая анфилада богато убранных помещений, в которых с лёгкостью можно разместить треть нашей обители.

– Во внутренние покои сложнее попасть незамеченным, доступ в них дозволен лишь немногим, – поясняет Шеритта, и я проглатываю замечание, что в императорском понимании немногие – это куда больше людей, чем можно предположить с точки зрения что безопасности, что здравого смысла. – И покои императрицы соединены короткой галереей с покоями императора, дабы он мог посещать супругу, не ставя в известность весь двор.

– Хорошо. А… – я бросаю настороженный взгляд на Брендетту и снова понижаю повышенный было голос. – А детская?

Не хочу опять расставаться надолго с дочерью, не видеть моё сердечко ни разу за день, не слышать звонкого её голосочка, однако разлука неизбежна, если она останется у четы Бромли или вернётся в эти комнаты, в то время как я переберусь в покои императрицы.

– Нет ещё. Однажды фрайнэ Аурелия решила было, будто… но те чаяния не оправдались. Поэтому к детской никто не прикасался с тех самых пор, как Стефан был не старше Миреллы.

Я знаком показываю Илзе, что нам пора, и она подаёт мне тёплую меховую накидку. Галерея, соединявшая дворец с храмом, открытая, пусть и выходит в один из внутренних дворов, да и в самой храмовой зале, не отапливаемой и не освещаемой огнёвками, хватает сквозняков. Мы покидаем покои, Шеритта и Брендетта занимают места за моей спиной. Теперь я знаю дорогу и могу без подсказок дойти до храма и трапезной, но мне всё равно неуютно, беспокойно, точно в первый раз. Заставляю себя идти степенно, не слишком быстро и не чересчур медленно, высоко подняв голову и кивая встречающимся придворным. Они не видели меня почти две недели и нынче приглядываются сильнее обычного, выискивают свидетельства тяжести моего недомогания. Пытаются понять, не изменилось ли что-то, о чём они должны всенепременно узнать, гадают, не врут ли слухи, будто и четвёртая суженая чуть было в объятия Айгина Благодатного не сошла, да не по воле божьей, а по человеческой. Я же стараюсь смотреть, но не присматриваться, приветствовать, но не думать, мог ли здоровающийся со мною человек иметь отношение к яду в напитке. Даже с учётом уже уехавших фрайнов, людей при дворе всё равно остаётся более чем достаточно и нельзя подозревать каждого из них.

Бессмысленно и бесполезно.

Их слишком много и у любого может быть мотив.

А может и не быть.

Зато велика вероятность мне сойти с ума от подозрений беспочвенных, разъедающих ржавчиной, но ни на шаг не приближающих к личности истинного отравителя.

Подле входа в храм замерли несколько фрайнов и фрайнэ, негромко беседующих между собою. Едва мы, миновав галерею, равняемся с ними, как один из мужчин поворачивается ко мне, кланяется.

– Фрайнэ Астра.

Киваю мимолётно, улыбаюсь сдержанно, как делаю обычно. Лицо мужчины незнакомо, имя неизвестно и я, не останавливаясь, пытаюсь пройти мимо, но тот ловко преграждает мне путь, кланяется снова, не столько почтительно, сколько настойчиво. Люди за спиной мужчины умолкают, смотрят на меня с выжидающим любопытством.

– Сколь вижу, вы меня не помните… неудивительно, столько лет минуло, да и встречались мы лишь раз. Фрайн Соррен Элиас.

Продолжаю улыбаться, хотя и чувствую, как улыбка эта застывает на губах измученным оскалом. Узнаю одну из дам в компании, склонившую голову в ответ на мой взгляд.

Мадалин.