Суженая императора (СИ)

Глава 26

В записке нет ни слова о моём положении, только вопросы о самочувствии и рекомендации, но нетрудно понять, о чём идёт речь между строками, особенно женщине с кое-каким жизненным опытом, повидавшей немало. Я всё же регулирую степени освещения и обогрева и лишь тогда выпрямляю спину, гляжу на Мадалин, замершую по другую сторону стола.

– Как видите, в этот раз и стог сена не потребовался, – говорю как можно надменнее.

– Поэтому перенесли дату венчания, – продолжает Мадалин невозмутимо. – Что ж, возможно, император и страна наконец получат своего наследника и не будет нужды вспоминать о том дальнем родственнике, которому придётся принять императорский венец в случае отсутствия сына у Стефана.

– Вам что-то о нём известно? – спрашиваю, скрывая невольное удивление фактом, что Мадалин вовсе заговорила об этом неведомом мне фрайне.

– Кое-что. При дворе есть люди, думающие наперёд, предполагающие, что может ожидать Империю и всех нас, если наследника у Стефана не будет, и каким правителем станет новый император, каковы грядущие перемены при переходе венца к другой ветви. Уверена, вы и сами понимаете, что дитя в утробе ещё не наследник на троне, а ваша дочь ничего не решает и ни на что не влияет. При первой же удобной возможности её выдадут замуж, а там или она поспособствует возвышению Элиасов, или её ушлют подальше, с глаз долой, смотря по тому, как изменится расстановка сил к моменту, когда девочка достигнет подходящего для брака возраста, – Мадалин кладёт записку на столешницу, пододвигает бумажку ко мне. – Убить вас не убьют, но топить продолжат. Через девять… семь-восемь месяцев вы либо станете матерью наследника императорского венца, либо превратитесь в докучливую преграду… а избавиться от докуки можно разными способами. Необязательно идти на крайности, как вы видите на моём примере. К тому же вы скрывающаяся… что делает вас ещё более досадной помехой. Разумеется, запрета на повторные попытки зачать дитя нет, но… сыновья первопрестольного древа крепче иных людей, однако ж немногочисленны и надежд на появление третьего ребёнка мало.

Подозреваю, отравленная кровь способна преподнести не один ещё сюрприз, но упоминать о том при собеседнице я не собираюсь.

– Чего вы хотите, фрайнэ Жиллес? – я забираю записку.

– Я готова свидетельствовать против Элиасов.

– Ваше слово, слово женщины, лгуньи и преступницы, против слова высокопоставленных мужей из старшей ветви Элиас, честных, преданных государю фрайнов? – сомнений я даже не скрываю. – Вам уже попытались закрыть рот, так с чего вы решили, что они позволят говорить вам впредь? И более того, допустят, чтобы вас услышали?

– У меня есть доказательства, – Мадалин опирается на край столешницы, чуть подаётся ко мне через разделяющую нас преграду стола. – И кузен Морелл готов свидетельствовать вместе со мной.

– И какая в том выгода славному рыцарю Рассвета?

– Что будет со славным рыцарем Рассвета и другими его братьями по ордену и вере, если их оставят без довольствия и крова? И если лет пятнадцать назад никому бы и в голову не пришло говорить всерьёз о расформировании рассветников, то нынче ситуация иная и многие с радостью поддержат это благое начинание. Вам, как скрывающейся, рассветники наверняка не по нраву, но подумайте сами, куда пойдёт вся эта орава… мужланов? Не каждому рыцарю даже благородного рождения есть куда вернуться, что уж говорить о выходцах из араннов?

Тут Мадалин права, что бы я о ней ни думала. Я не знаю точного числа состоящих в ордене Рассвета, но предполагаю, что их более чем достаточно, чтобы вот так запросто отправлять всех этих мужей обратно в мирскую жизнь.

– И всё же слово женщины и слово рыцаря, однажды уже провалившего возложенную на него миссию, – не самое надёжное основание для обвинений против столь высокого рода, – возражаю я. Обсуждение будущего ордена Рассвета следует отложить до другого времени, сейчас не так уж важны причины, по которым рыцарь Морелл Элиас решил поддержать опальную кузину.

– И ваше слово, слово женщины, что через два дня станет супругой Его императорского величества, а там и венчанной императрицей. Вряд ли Стефан станет откладывать вашу коронацию… особенно с учётом вашего положения. Пока вы не разрешитесь от бремени, они будут выжидать, но как только станет известно, кто родился, мальчик или девочка, ветер сразу переменится, поверьте.

Я понимаю – и сейчас, наверное, даже острее, чем во время беседы с магистром Бенни, – что я всего лишь средство для достижения цели, дорожка, что позволит скорее добраться до места назначения. Бенни не нужна фрайнэ Астра, ни как скрывающаяся, ни как смесок с отравленной кровью. Магистру и ордену за его спиной нужны поддержка на самом высоком уровне, какой только возможен, нужен покровитель, близкий к императору. И фрайнэ Жиллес сама я без надобности, я для неё не выскочка, забравшаяся туда, где ей не место, не молодая соперница, намеревающаяся женить на себе её любовника. Я орудие, с помощью которого она отплатит сторицей родственникам, что пренебрегли ею, пустили её в расход так же легко, как двух невинных девушек раньше. Я шанс извернуться-таки и выскользнуть из этой ловушки, выйти из сложившегося положения с наименьшими для себя потерями. Я возможность рассказать правду Стефану, не пожелавшему выслушать её прежде, когда она молила фрайна Рейни о встрече с государем. Разумеется, она расскажет ему ровно столько, сколько будет необходимо, дабы потопить родственников и обелить себя, как рассказывает сейчас мне. Я не заблуждаюсь на счёт Мадалин – она откровенна настолько, насколько это возможно в нынешних обстоятельствах, не больше и не меньше. Она не говорит абсолютно всей правды, абсолютно всего, о чём ей известно. Вероятно, Стефану она расскажет больше, однако не слишком, потому что грань, отделяющая её поступки от поступков Элиасов, чересчур тонка и опасно близка. Мадалин не желала Кассиане смерти – что ж, звучит почти благопристойно, даже честно в какой-то мере, – потому что вторая супруга государя была выгодным вложением, лестницей, что вознесла всех Элиасов на прежде недостижимую высоту. И не желание уберечь Стефана от невиданного позора двигало всеми ими, когда они суетились подле умирающей девушки, но стремление во что бы то ни стало скрыть свою ответственность за произошедшее, своё в этом участие, хотя бы отчасти сохранить за собою своё положение. Кассиана вот-вот в объятия Айгина сойдёт, ей мирские блага уже без надобности, в отличие от живых и здравствующих. Подобного я не могу принять – и не хочу принимать, – однако понимаю, отчего они и в особенности Мадалин так поступили. Но фрайнэ Жиллес знала, какая участь уготована Верене, знала, что ждёт девушку, что она обречена едва ли не с момента, как Стефан избрал её своею суженой. Пусть не Мадалин дала ей яд, однако она знала! Знала и ничего не предприняла, чтобы помешать. Закрыла глаза и уши, вовремя отвернулась, чтобы потом сказать, что ведать ни о чём не ведала, ничего не видела и не слышала.

– Вы хотите рассказать обо всём императору?

– Я и хотела, – подтверждает Мадалин. – Но личной встречи не добилась, а признаваться Рейни… и где бы я сейчас была? Стефан слишком высоко его ценит, называет другом, хотя тот согласился на суженую из Элиасов.

– А взамен вы желаете… помилования? – продолжаю я выяснять детали.

– Что вы, – фрайнэ Жиллес выпрямляется, поправляет лежащий на плечах край чёрного покрова. – Ссылка меня вполне удовлетворит. Только не в монастырь, живущий в молчании, бедности и неисчислимых постах. Я готова провести остаток своих дней в покое и уединении небольшого поместья или частного дома… возможно, в Целестии. Или в Эстилии. Говорят, благородные добродетельные вдовы там в чести. Мне хватит моего состояния, я, хвала Благодатным, не бедна… когда, естественно, мне его вернут.

– Даже так?

– Моё дальнейшее пребывание в Империи не затянется надолго. Рано или поздно меня хватятся, а после этой беседы скорее даже рано, чем поздно. Если мои кузены в миру ещё питают ко мне хоть какие-то тёплые родственные чувства, то меня ждёт обитель Молчаливых сестёр… наверное, южная, она достаточно удалена от столицы. Если нет, то я исчезну безымянной, не удостоенная упокоения ни в одном из родовых залов памяти. Так или иначе меня лишат возможности говорить и сделают это в самое ближайшее время, – Мадалин с фальшивым пренебрежением пожимает плечами.

Я бросаю взгляд на Шеритту, бледную, сгорбившуюся в большом кресле, сжимающую медальон в побелевших пальцах. Нынче она мне не советчик, для неё явилось сюрпризом, что можно тасовать и разменивать жён и суженых императора, словно карты в колоды, оценивая каждую согласно её номиналу и ставкам в игре, а после травить их, будто свору бродячих собак в городе. Наверное, для Шеритты подобное казалось пережитком стародавних времён или дикими обычаями далёких чужих земель, но никак не тем, что может происходить здесь и сейчас, в нашей благословенной Империи, в наше просвещённое время, когда одарённые других государств уже спорят о существовании иных миров.

Мне придётся оценивать шансы и риски самой, сию минуту, без возможности всё взвесить как должно и поразмыслить. Мадалин не магистр Бенни, она не сможет ждать, пока я всё обдумаю. Если она сейчас уйдёт, я вряд ли когда-нибудь увижу её снова, потому что об этой встрече очень скоро станет известно и в лучшем случае остаток жизни Мадалин проведёт в бегах.

В худшем же…

Обет молчания? Или несчастный случай, до которого никому не будет дела? Но даже осознавая участь Мадалин, я хочу лишь одного – велеть ей уйти и больше никогда её не видеть.

И я принимаю решение.

* * *

Барка возвращается в столичную резиденцию в сумерках, ещё более густых, непроницаемых, нежели накануне. Выходящий на набережную двор, откуда корабль взлетал утром и где ему предстояло приземлиться, ярко освещён фонарями, бросающими неровные рыжие кляксы на утоптанный снег. Я пренебрегаю теплом шатра и остаюсь на палубе, смотрю сначала на озарённый огнями город, затем на чёрный массив дворца, разбавленный золотистыми пятнами освещённых окон. Башня, старейшая часть дворца, венец первопрестольного древа, помнит уже забытые наполовину времена, когда столица была во много раз меньше нынешней, умещаясь на одном берегу Инис, а над крышами города поднималась каменная крепость, первый оплот франских императоров. Другие времена, другие люди, пора воинов и сражений, больших и малых, пора разделения, объединения и сбора первых фрайнов, господствующих над своими областями, под дланью императора. Нет уж давно той крепости за высокой стеной, уступила она место более просторному, вместительному дворцу и город разросся, занял оба берега, а старая башня и по сей день тянет к тёмному небу островерхую крышу.

Пользуюсь возможностью, хоть какой-то передышкой и заново всё взвешиваю, оцениваю, пытаясь просчитать наперёд все вероятные последствия. Решение непростое, трудное, прежде мне не доводилось принимать ничего подобного, я всегда думала и отвечала только за себя да за Миреллу. Даже за девушек и женщин в нашей обители я никогда не решала так, как решаю сейчас.

Не хочу думать об этом. Я ещё не стала императрицей, даже женой императора не стала, однако мне уже приходится определять судьбу другого человека, других людей, решать, жить им или умереть по моей высочайшей воле.

Но и не думать нельзя.

Это моё будущее, будущее Миреллы и ещё великого множества неизвестных, безымянных людей.

По мере приближения корабля дворец становится всё больше, словно надвигается мрачной своею громадой на маленькое судно, грозит раздавить его, будто яичную скорлупу. Барка подлетает ко двору, замедляется, разворачивается. Я иду к замершим подле носовой огнёвки стражам, сопровождающим меня во время этого визита, накоротко говорю с ним и возвращаюсь к фальшборту. На всякий случай держусь за его край, пока корабль, кренясь и натужно поскрипывая, снижается неторопливо. С палубы хорошо видно не только освещённый двор, но и группу людей, собравшихся перед входом во дворец. Стража, слуги, фрайны Бромли и Шевери.

И Стефан.

Встречать меня совершенно необязательно, особенно лично, однако мы, похоже, достаточно задержались в монастыре, чтобы Стефан начал тревожиться. Барка встаёт на снежный настил, сила стремительно утекает из сети, покидает её, возвращаясь в резервуары, и та, осушенная, словно опадает, накрывает всё на судне незримым сдувшимся парусом. Якоря сбрасывают в тихо хрупнувший снег, открывают дверцу в фальшборте и спускают сходни. Моя стража и слуги оживляются, из шатра выглядывают служанки и Брендетта. Девушки смотрят на меня с настороженным недоумением, не понимая, как я смогла простоять столько времени на холоде на открытой палубе, но – вот удивительное дело! – я не чувствую, что сильно замёрзла. Направляюсь вдоль фальшборта к сходням и под удивлённые взоры с обеих сторон первая спускаюсь на землю. Стефан идёт мне навстречу, подаёт руку, помогая сделать последний шаг с деревянного мостка на снег. Внезапно тянет меня на себя, отчего я едва ли не падаю ему на грудь, обнимает одной рукой за талию и целует. От неожиданности я теряюсь, всем известно, что публичное проявление нежных чувств государя к своей супруге полагается не столько запрещённым, недозволенным, сколько неуместным, не предназначенным для глаз простых подданных. Разумеется, сейчас вокруг не так много посторонних, но всё же…

Стефан отстраняется, смотрит пристально мне в лицо.

– Всё хорошо? – спрашивает едва слышно.

– Да, – отвечаю неуверенно.

– Ты задержалась… я подумал, уж не случилось ли чего…

– Случилось, – я отстраняюсь от Стефана, повышаю голос. – Фрайн Бромли, поднимитесь на борт, вашей супруге стало дурно в монастыре. Надеюсь, ничего серьёзного, но лучше, если вы позаботитесь о ней и поможете. Фрайнэ Брендетта, пошлите немедля за лекарем.

– Фрайнэ Астра, а как же… – начинает Брендетта, переминаясь с ноги на ногу у верхнего края сходней.

– Поторопитесь, фрайнэ Брендетта, – обрываю я робкие её возражения.

Подхватив юбки и плащ, девушка спускается, а заметно побледневший фрайн Бромли поднимается на борт. С палубы доносится его удивлённый возглас, и я глубоко вдыхаю морозный воздух, выпрямляю спину. Мне не надо оборачиваться, чтобы видеть, как Мадалин выплывает из шатра и сходит по мосткам так, словно только что вернулась из загородной резиденции, где проводила время в приятных увеселениях и довольствии. Даже в скромном одеянии монахини, даже прибывшая в столицу против воли императора и своих родственников, она держится со степенной, горделивой уверенностью, с невозмутимостью спокойной, непоколебимой. Она добилась своего, она снова в самом сердце Франской империи, снова во дворце и с трудом скрывает насмешливое торжество. Я вижу, с каким безграничным, недоверчивым изумлением Стефан смотрит на неё, в последнюю очередь он предполагал, что я могу привезти из Франского монастыря что-то, кроме самодельной безделушки, подаренной кем-то из воспитанниц. Он отпускает меня, отступает, и я поворачиваюсь лицом к фрайнэ Жиллес, сходящей на землю с неспешностью истинной госпожи.

– Ваше императорское величество, – она опускается в низком реверансе.

Двое стражников следуют за нею, но держатся немного в стороне. Мадалин поднимается, как ни в чём не бывало улыбается императору, пока он оглядывает её с подозрительной настороженностью человека, не знающего, чего ожидать от этого незваного гостя.

– Фрайнэ Жиллес явила недюжинную смекалку, бесстрашие и ловкость, чтобы встретиться со мною во Франском монастыре Тейры Дарующей, – говорю ровно, спокойно, будто мы и впрямь ведём лёгкую пустопорожнюю беседу в салоне. – Она поведала мне много… любопытных вещей, пусть о некоторых из них мне уже было известно.

– Вот как? – произносит Стефан тоном резким, скрипучим. – Разве не должно вам, фрайнэ Жиллес, согласно нашему распоряжению, нынче готовиться принять постриг и обеты в обители Молчаливых сестёр?

– Я молила о личной встрече с Вашим императорским величеством, – с неожиданной страстью выпаливает Мадалин. – Я желала поведать Вашему императорскому величеству всю правду, рассказать обо всём, но жестокосердие фрайна Рейни не оставило мне ни единого шанса.

– Фрайнэ Жиллес была столь любезна, что согласилась свидетельствовать против членов старшей ветви рода Элиас и доказать все их преступления, совершённые против Вашего императорского величества и первопрестольного древа, – добавляю я и подаю знак страже. – Также она подтвердила, что являлась непосредственной соучастницей этих преступлений, заговорщицей и убийцей.

Стража обступает Мадалин, без малейшего почтения берёт её под руки. Маска страстной мольбы и неистового желания раскаяться слетает осенним листом с дерева, Мадалин пытается высвободиться, вырваться, но совладать с двумя крепкими сильными мужчинами тяжелее, нежели с двумя хрупкими монахинями. Дёрнувшись раз-другой, Мадалин замирает между стражниками, смотрит на непроницаемое, застывшее лицо Стефана, затем переводит взгляд на меня.

– Недурно, фрайнэ Астра, недурно, – губы растягиваются в знакомой усмешке. Похоже, ничто не способно поколебать эту женщину, даже арест. – Я вам почти поверила… но невинный дикий цветок оказался более ядовит, чем кто-либо мог предположить, глядя на безыскусную его красоту.

– Фрайнэ Жиллес, вы хотели вернуться во дворец и увидеться с Его императорским величеством? – я жестом обвожу пространство вокруг. – Что ж, вы снова здесь и Его императорское величество перед вами. Вы желали поведать всю правду? Отныне возможностей для открытого, честного разговора у вас будет более чем достаточно. Стража? Ради вашей же безопасности. Не вы ли опасались, что узнай ваши кузены о нашей с вами встрече, и жить вам останется недолго?

– А в камере меня ожидают покой, защита и все известные удобства, – Мадалин одаряет одного из стражей ироничным взглядом.

– Неужели вы действительно ожидали, что после всего вами совершённого вас просто привезут во дворец, дозволят побеседовать с Его императорским величеством, а затем вернут ваше состояние и отправят в добровольную ссылку… куда вы хотели? В Целестию? Или в Эстилию? Маленькое поместье, где вы устроитесь со всеми возможными удобствами и проведёте отпущенный вам срок в достатке и удовольствии? – я качаю головой, удивлённая, что Мадалин и впрямь могла вообразить, будто мною настолько легко управлять, будто достаточно дёрнуть за верёвочку-другую, и я буду лишь послушно кивать, согласная со всем, что мне ни предложат. – Ни вам, ни всем Элиасам не была выгодна смерть Кассианы, но вот ведь незадача, никто из вас не сделал ничего, чтобы помочь ей, дать ей шанс выжить. Вы были в её покоях, держались поблизости в ожидании вестей, так отчего вы сразу не смекнули, что дело худо, когда Кассиана не вышла из спальни ни утром, ни днём? Почему вы переступили порог её опочивальни, только когда Марла решилась позвать на помощь, когда время было упущено безвозвратно? Вашим кузенам и дядьям умирающая девушка была уже без надобности, тут лишь бы свою шкуру сберечь да положение сохранить. Не приведи Благодатные правда вскрылась бы об их участии в этом позорном грязном дельце! Но вы, фрайнэ Жиллес, вы если не знали в точности, что происходит в спальне, то догадывались. И при том и пальцем не шевельнули, чтобы оказать Кассиане своевременную помощь.

– Я испугалась, – в голосе Мадалин ни тени страха.

– Или всё же ошиблись с дозировкой? – я изображаю недоверие.

– Нет, – следует твёрдый ответ.

– Умышленно или нет, но, тем не менее, в отношении Кассианы вы допустили страшную, фатальную ошибку… впрочем, мёртвая она причиняла меньше хлопот, нежели при жизни, не правда ли? Вы говорили, она не заслужила такой смерти, однако вы её обрекли и сделали это с гораздо большим пониманием ситуации, чем пытаетесь представить сейчас. А фрайнэ Верена? – Стефан стоит подле меня, достаточно близко, чтобы я могла ощутить, как он напрягся, подобрался при имени третьей жены. – Да, не вы решили её судьбу, не вы подписали ей смертный приговор и дали яд. В конце концов, если бы и тут что-то пошло не так, если бы она передумала, или выжила бы, или нашла кого-то другого, с кем поделилась бы своею бедой, то вас и злосчастный пузырёк должно было связывать как можно меньше нитей. Но кто-то же говорил с нею об этом, кто-то подвёл её к этой мысли. А кто бы это мог быть, кроме вас? Не кузен же Соррен проводил с молодой, робкой фрайнэ беседы на тему столь… необычную, если не сказать богопротивную. Если Верена даже на собственного супруга глаза не осмеливалась поднять, то с посторонним мужчиной и вовсе без нужды не заговорила бы и прислушиваться к нему не стала бы. Другое дело женщина, находящаяся при ней почти постоянно, старше её, опытнее, знающая лучше, что почём. И уж точно эта женщина должна суметь рассказать всё так, чтобы у впечатлительной доверчивой собеседницы и мысли не возникло, что её подталкивают к чему-то незаконному, идущему вразрез с волей её и богов. Едва ли кто-то ещё в её свите, среди стайки её ровесниц, а то и моложе, столь искусно владел своею речью. Вы плакали и молили фрайна Рейни о личной встрече с Его императорским величеством, потому что полагаете, будто слабая несчастная женщина скорее произведёт нужное впечатление на мужчину. Со мною вы то и дело упоминали мою дочь, вы не лили при мне слёзы – я всё равно им не поверила бы, – но открыто загоняли меня в угол, напирали на то, что из вас и ваших кузенов вы меньшее зло. Так отчего бы вам, разумеется, исключительно на пользу дела, не побыть ласковой, понимающей и сочувствующей с Вереной? Вам ведь не впервой помыкать и манипулировать жёнами Его императорского величества, разница лишь в силе давления и используемых словах. И ещё кое-что, фрайнэ Жиллес. Когда я очнулась после попытки отправить меня в объятия Айгина Благодатного, моя подруга заметила, что мы будто в Таирии какой находимся, где всякую трудность посредством ядов разрешают. Известно ли вам, что в изготовлении ядов Таирия, страна астрологов, алхимиков и отравителей, достигла неслыханных высот? Таирия далека от Франской империи, но некоторые таирские яды можно раздобыть и в этой части континента. Многие из них здесь известны разве что редким знатокам и невозможно определить, что человек пал жертвой той или иной таирской отравы.

– Возможно, яды действительно прибыли из Таирии, – парирует Мадалин безразлично. – Меня, знаете ли, никогда не привлекала эта сфера настолько, чтобы интересоваться подробностями. И всегда хватало ума не задавать лишних вопросов тому, кого не следует ни о чём расспрашивать, – она прищуривается, рассматривая меня заново, внимательнее. – Вы так похожи на них, на каждую из трёх… и в то же время совершенно другая. Любопытно, сколько ещё людей заблуждается на ваш счёт? И чем им придётся расплачиваться, когда они поймут, кто скрывается за маской очаровательной добродетельной фрайнэ, невинной сельской простушки?

– Довольно. Уведите её, – приказывает Стефан отрывисто и поворачивает голову к Эветьену, стоявшему куда ближе к государю, чем раньше, и наверняка не пропустившему ни слова из этого разговора. – Фрайн Шевери.

– Да, Ваше императорское величество, – Эветьен кланяется и, не задавая уточняющих вопросов, уходит следом за стражниками, уводящими Мадалин.

– И разыщите фрайна Рейни, – бросает Стефан через плечо.

– Да, Ваше императорское величество.

И фрайн Шевери удаляется.