Вскоре после того, как я обосновалась у Каанов, мне позвонил с приглашением на ленч Роджер Лаури, директор Муниципального музея. Я увидела в этом доброе предзнаменование, поскольку как раз прикидывала, как подступиться к нему с разговором насчет работы. Из того, что пока пришло мне в голову, наиболее удачным вариантом казался консалтинг. Я могла бы преуспеть в роли консультанта по части формирования крупных коллекций антиквариата.
Я не преувеличила, сказав, что мы с Роджером Лаури давние друзья. Именно я заприметила его в одном скромном учреждении и порекомендовала на нынешний доходный пост. И не прогадала: Роджер быстро завоевал уважение. Он умел привлекать крупные суммы, уламывал известных коллекционеров, чтобы те дарили музею ценные предметы искусства, был инициатором взаимовыгодных отношений со многими музеями мира, поддерживал начинания по защите памятников искусства и боролся за расширение сети антикварных магазинов. Роджер Лаури, высокий седой джентльмен с лицом в морщинах и пружинистой походкой, и его энергичная супруга были заметными фигурами в социальной и культурной жизни Нью-Йорка.
Мы встретились в частной столовой музея, такой чинной, что лишь приглушенные шаги официантов да случайный стук вилки о фаянс нарушали там тишину. Вращаясь в обществе, поневоле учишься вникать в истинный смысл, который нередко таится под целыми тирадами любезных слов. Вот и на этот раз мне не составило труда расшифровать суть происходящей беседы.
Роджер рассыпался в благодарностях по поводу моего миллионного обязательства. Пока была выплачена только половина суммы, и хотя он был достаточно тактичен, чтобы не упоминать о другой половине, было ясно: единственной причиной, по которой я приглашена на ленч, было его стремление прозондировать почву на этот счет. Это меня нисколько не удивило. Как каждый в нашем кругу (и, похоже, во всем Северном полушарии), Роджер Лаури отлично разбирался в ситуации. Снова и снова уверяя, что мое положение ничуть не изменилось, перемежая откровенную лесть с заслуженными похвалами, он тем не менее ухитрился обильно увлажнить почву под первыми ростками сомнений. Я уже не была уверена, что еще могу на что-то сгодиться обожаемому музею, и почти ощущала, как уплывает мое кресло в совете директоров. Кое-кто уже ждал, когда же я его освобожу, чтобы усадить туда личность более финансово стабильную, которой по силам воздать за эту честь твердой валютой. Ни разу даже не намекнув на это, всемерно подчеркивая, в каком неоплатном долгу передо мной находится как музей, так и он сам, многословно восторгаясь моей «несравненной галереей», Роджер (возможно, даже ненамеренно) подтвердил мою пока еще смутную догадку, что моя отставка стоит на повестке дня. Не то чтобы я не была к этому готова — долгий опыт светской жизни говорил, что рано или поздно этим кончится. Я только не знала, как сумею через это пройти.
Разговор, больше похожий на панегирик, продолжался до самого десерта. Тут Роджер перешел к «молодым силам» и «свежим средствам», рассуждая о том, как мило, что, богатея, люди обращаются к искусству. Мне пришло на ум, что эти «молодые силы» сейчас вооружаются до зубов, чтобы схватиться за мое место в престижном совете директоров. Нувориши, выскочки — имя им легион. Они спят и видят свое имя выбитым на мраморных досках у входа в новые галереи. Муниципальный музей — учреждение старое и уважаемое, многие готовы щедро раскошелиться, лишь бы иметь к нему отношение.
Когда Роджер поднялся, чтобы галантно проводить меня из столовой, я решила, что настал подходящий момент.
— Послушай, — начала я по дороге к дверям, тщательно подбирая слова, — я не думаю, что моя отставка так уж обязательна… по крайней мере не прямо сейчас…
— Боже мой, Джо! — Роджер побледнел. — У меня и в мыслях не было даже намекать!..
Я пресекла его горячий протест прикосновением к плечу и бледной улыбкой.
— При достаточно долгом знакомстве слова не так уж обязательны. Я понимаю, что музей — твоя главная ответственность. Тот факт, что я была в совете директоров пятнадцать лет, еще не означает, что останусь его почетным членом до глубокой старости. Мне кажется, сегодня ты говорил именно об этом.
Моя прямота заставила Роджера наконец посмотреть мне в глаза.
— Ты всегда можешь рассчитывать на мою поддержку, Джо, иначе меня бы сейчас здесь не было. Поверь, я говорил только о том, что сказал.
— У меня острый слух, Роджер. И зрение тоже.
Уже покидая музей, я заметила Итана Монка. По обыкновению, он шел широким энергичным шагом, глядя под ноги и думая о чем-то своем. Я его громко окликнула, породив в вестибюле гулкое эхо. Он огляделся, щуря близорукие глаза.
— Джо!
— Я только что виделась с Роджером, — сообщила я, подходя. — Скажи прямо, Итан, как по-твоему, стоит мне добровольно выходить из совета директоров?
— Только не говори, что Роджер предложил такое!
— Предлагать не потребовалось — я уловила настрой. Наверное, я так и сделаю, в свете того, что уже не могу тратить деньги как заблагорассудится.
— Идем!
Итан схватил меня за локоть и повлек за собой: через зал античного искусства, оружейную палату, вниз по ступеням — туда, где располагалась Галерея Слейтер, одна из наиболее полных коллекций французской мебели и аксессуаров XVIII века. Здесь он остановился.
Анфилада помещений начиналась с «маленького салона» — копии личного будуара Марии Антуанетты в Версале. Расписные шелка изысканно оттеняли лакированный письменный столик, сработанный для королевы мастером Якобом, знаменитым резчиком по дереву. Большая часть собранных здесь предметов входила в нашу с Люциусом личную коллекцию до тех пор, пока мы не передали их музею. Чтобы довершить убранство помещений, я годами рыскала по аукционам и частным собраниям антиквариата. Жемчужиной Галереи Слейтер был всемирно известный севрский комод — изящный комод, инкрустированный мозаикой севрского фарфора, с различным рисунком для каждого из ящичков. История о том, как я обзавелась этим сокровищем, обошла весь культурный мир. Я заметила его в Нижнем Ист-Сайде, неподалеку отныне уже не существующего антикварного магазина (где в 1950-м Джеральд ван дер Кемп разыскал королевский палантин), в лавке подержанных вещей (попробуйте только вообразить такую удачу!). Мозаика была немилосердно закрашена, подпись автора совсем не просматривалась под слоем грязи. Однако я узнала в жалкой вещице драгоценный предмет старинной мебели и купила его — можно сказать, даром. После реставрации комод явился во всем великолепии, превосходящем мои самые смелые ожидания. Позднее Итан помог мне идентифицировать его по сохранившейся описи обстановки Малого Трианона.
Пока мы медленно двигались мимо внушительной серии интерьеров, я припоминала историю тех и иных приобретений. Жизнь коллекционера редкостей — это непрерывный поиск сродни поиску клада, таинственный, захватывающий, чреватый горькими разочарованиями и упоительными достижениями. Каждый предмет мебели, картина и фарфоровая статуэтка имели свою маленькую историю в рамках великой всемирной истории: кто-то из них пережил революцию, а кто-то войну, кто-то пострадал от невежества. Они могли бы добавить к своему прошлому еще одну главу, став добычей алчной авантюристки, но, к счастью, Моника уже не могла присвоить эти сокровища. Один — ноль в пользу неодушевленных предметов.
— Ну-ка, скажи, кому мы всем этим обязаны? — патетически вопросил Итан, приостанавливаясь у личной библиотечки королевы. — Ни я, ни кто другой никогда не забудет твоего вклада, Джо, в музей… да что там в музей! В культуру!
«Но», — мысленно добавила я. Я достаточно долго жила в Нью-Йорке, чтобы знать его святую заповедь: без денег ты никто.
— Тогда почему я чувствую себя на подступах к гильотине? — осведомилась я с мрачным сарказмом.
Довольно скоро я открыла для себя, что совместно проживать — отнюдь не то же самое, что дружить. Джун, эта ломовая лошадь от благотворительности, вечно спешащая с одного заседания на другое, дома совершенно менялась. Я и раньше знала, что ей присуща некоторая мелочность, но только теперь поняла, что это за кошмар в личной жизни.
Поначалу Джун обращалась со мной как с почетным гостем и старалась предупреждать каждое мое желание. Однако по мере того как шло время, первоначальная любезность начала исчезать. За великолепным фасадом, обращенным к внешнему миру, скрывались неприглядные задворки. Кааны порой бывали по-настоящему скаредны. Джун ничего не стоило выбросить тысячу долларов на тряпки, но в расходах на прислугу она экономила каждый пенс.
Колин, горничная-ирландка, помогавшая мне с багажом, да кухарка — это и был весь штат постоянной прислуги. Для вечеринок, которые здесь были в порядке вещей, Джун нанимала целый батальон приходящей рабочей силы, всегда одной и той же, так что лица примелькались в нашем кругу. Подобно многим, я ни минуты не сомневалась, что на Каанов трудится армия преданных слуг. Ничего подобного — необъятные апартаменты убирала одна лишь Колин. На ней же лежала вся стирка. Таким образом, случись кому-то гостить в этих стенах длительное время, бедняжка ощущала это в первую очередь на себе, так как бремя возрастало на добрую треть.
В первый же день Джун вежливо намекнула, что «прислуге» будет гораздо легче, если я буду завтракать вместе с хозяевами дома, то есть в шесть сорок пять за круглым столом у окна гостиной. Джун потрясла меня тем, что появлялась за завтраком с головы до ног в розовых оборочках, с бигудями и лицом, блестящим от крема, и рассуждала о «тысяче вещей, которые предстоит сделать сегодня». Я недоумевала, как Чарли может выносить ее в этом виде — Джун, такую фанатично скрупулезную насчет того, как она выглядит на людях. Постепенно стало понятно, что он безразличен к таким вещам не только в ранний, но и в любой час дня. Сам Чарли выглядел безупречно даже в тапочках и кашемировом халате, из-под которого виднелась застегнутая на все пуговицы полосатая пижама. Прямой как штык, он восседал за столом в полнейшем безмолвии, просматривая в «Нью-Йорк таймс» колонку некрологов и через равные промежутки времени поднося к губам чашечку кофе. Он называл это «почитывать романчики».
Что касается мелочности Джун, это сводило меня с ума. Она суетилась по таким пустякам, которые просто не пришли бы мне в голову: каждая вещь в доме должна была занимать свое, раз и навсегда отведенное место, ее требовалось протирать и, если нужно, полировать каждый день. Пунктуальность Джун давно уже превратилась в манию, но все равно как будто возрастала час от часу. Я и сама не чужда аккуратности и точности, но впервые столкнулась с тем и другим в таких гипертрофированных размерах. Кончилось тем, что Джун взялась прибираться в моей комнате всякий раз, стоило мне ее покинуть, тем самым окончательно подтвердив тот факт, что мы уже не на равных.
Я не выдержала и однажды утром объявила Каанам, что съезжаю от них. Джун изобразила грусть, сквозь которую, однако, пробивалось откровенное облегчение.
— Разумеется, я не стану тебя удерживать, но куда, скажи на милость, ты пойдешь?
— К Бетти, куда же еще. Пора дать вам с Чарли передышку.
Я уложила свои чемоданы (точнее, великое множество своих чемоданов), оставила Колин чаевых на три сотни долларов (поскольку хозяйка ей, можно сказать, не платила вообще) и отбыла к Уотерменам.
— Не знаю, — сказала Бетти по поводу моего пребывания у Каанов, — как Тебе удалось выдержать так долго. Эти двое — та еще парочка! Как-то раз мы на неделю выезжали семьями в Лайфорд-Кей, так к выходным я готова была хоть в стаю акул, лишь бы подальше от этих!
У четы Уотермен в Нью-Йорке был свой дом в тихом зеленом квартале, сразу за Семьдесят третьей улицей, напротив столь же элегантного здания из светлого песчаника, где находилась галерея Гила. Никаких табличек и указателей на здании не было — Гил принимал клиентов только по рекомендации, посетители с улицы его нисколько не занимали.
Дом Уотерменов был битком набит шедеврами живописи, в том числе кисти Рембрандта. Любой из них можно было купить. Единственное, что для этого требовалось, это сойтись в цене с хозяином дома. Лично я предпочитала всему остальному коллаж Матисса, целиком занимавший одну стену в столовой.
— Никаких комнат для гостей! — заявила Бетти. — Будешь жить рядом с нами, как член семьи.
Это выразилось в том, что она поселила меня на четвертом этаже, через коридор от своей дочери Мисси, двадцатилетней девицы с длинными волосами, лицом и всем прочим очень похожей на афганскую гончую. Настроение у Мисси менялось гораздо чаще, чем погода, но независимо от него она была занята только собой и попросту глуха к окружающему. В три часа ночи она могла включить музыку на полную громкость или кричать в телефон у открытой двери в коридор. После просьбы быть потише, она бурно извинялась, но через минуту все начиналось заново. Занятие, которому она себя посвящала, оставило меня в некотором недоумении. Называлось оно «видеоарт». Лучшим своим творением Мисси считала клип, в котором женщина, сидя на унитазе, читает журнал — в течение часа.
В целом это была приятная девочка, но (что отлично отразилось в вышеупомянутом клипе) ее было слишком много, слишком долго и совсем не по делу.
Жизнь в доме Уотерменов оказалась для меня менее напряженной, чем у Каанов, невзирая на шум, гам, суету и в целом более хаотичный быт. И все же мне было трудно подстраиваться.
Гил, в свои пятьдесят лет еще очень моложавый, был страстным поклонником оперы и слушал ее так же громко, как Мисси поп-музыку. Разделяя его увлечение, я бы все же предпочла, чтобы Аида умирала децибелов на пятьдесят тише. При таком реве мне хотелось прикончить ее самой и побыстрее.
Бетти пробовала силы в керамике, то есть наверху в мансарде ваяла настенные тарелки, в виде подписи оставляя на изнанке у каждой «пошел на…!». Таким образом тот, кому вздумалось бы выяснить имя автора, мог узнать, что она думает о ближнем. Она много пила и постоянно уговаривала меня составить ей компанию. Допустимый для первого стакана час был для нее сильно сдвинут к утру, и вообще говоря, пить она начинала вместе с пробуждением. Это стало еще одним крупным минусом жизни в доме Уотерменов: разговаривать с Бетти «в кондиции» было все равно что играть в теннис со стенкой корта. С ней проще было выпить, чем объяснить, что не хочешь. Так я и поступала.
Отлично понимая, что долго так продолжаться не может, я в конце концов взялась за поиски квартиры. Женщины-риелторы, что водили смотреть жилплощадь, были по большей части такие же, как и я, неудачницы, отведавшие нужды в немолодом уже возрасте. Выходило, что при подходящем складе характера это и есть самое приемлемое в таких случаях занятие. Мой характер к нему, увы, не подходил. Два самых необходимых качества: напористость и бойкость языка — у меня полностью отсутствовали. Я удовольствовалась тем, что по разговорам составила общее впечатление.
— Если кто-то обращается с просьбой провести оценку жилья «на предмет страхования», это означает, что брак трещит по швам, — сказала мне одна из этих женщин.
От другой я услышала новость, что Моника выставила мою бывшую квартиру на продажу, назначив цену в восемнадцать миллионов долларов.
— Говорят, она перебирается в Париж.
Я ощутила громадное облегчение не только потому, что побаивалась графини де Пасси. Продажа квартиры была убедительным свидетельством тому, что на ее пути в вожделенный высший свет поставлен невидимый шлагбаум. Надо же, а люди все же не лишены лояльности, подумалось мне, и правда то, что не все в мире можно купить за деньги.
Однако время шло, а поиски не приносили желаемого результата. Мне было не по карману не только купить, но и снять что-нибудь приличное. И вдруг, ни с того ни с сего, удача! Приятельница Бетти собралась на год в Бангкок и не хотела оставлять без присмотра свою квартирку на Парк-авеню. Чересчур щепетильный совет жильцов отказал ей в разрешении на официальную сдачу внаем, и встал вопрос о том, кто бы мог пожить там до возвращения хозяйки. Я ухватилась за такой шанс обеими руками.
Квартира оказалась вся бежевая, какая-то безликая. Я переставила мебель, добавила несколько цветных пятен в виде подушек и эстампов, и жилье утратило сходство с гостиничным номером. Одиночество было истинным благом. Теперь я могла всерьез задуматься о будущем.