Светские преступления

Глава 19

Сумма, полученная от продажи гравюр, избавила меня от финансовых проблем примерно в той же степени, в какой полоска бактерицидного пластыря может излечить зияющую рану. Меня охватила паника. Джун, Бетти и Триш ободряли меня как могли, но моя жизнь теперь была другой. Они оставались богатыми, я — нет. Они могли тратить деньги не считая, мне приходилось тщательно взвешивать каждую статью расходов. Они по-прежнему жертвовали на благотворительность, мои деньги уходили на выплату долгов. Я уже не могла просто взять и купить вещь, отправиться в поездку, собрать вечеринку или даже выйти в ресторан пообедать когда вздумается. Я продолжала считать Джун, Бетти и Триш своими близкими подругами, но общение с ними действовало на меня угнетающе. Их разговоры подчеркивали мои собственные трудности. Короче, я на своем опыте прочувствовала высказывание одного неудачника былых времен: «В Нью-Йорке бедность мало кому по карману».

Хотя я изо всех сил старалась вести себя как ни в чем ни бывало, Итан Монк, один из всех, понял, каково мне приходится, и пригласил к себе на ужин для серьезного разговора. Итан потрясающе готовит. В прошлом я сотню раз говорила ему: «Если вышибут с работы куратора, не расстраивайся! Я с ходу найму тебя в повара». — «С восторгом! — отвечал он. — По крайней мере буду больше зарабатывать». Речь шла не о скромности его жалованья, а об астрономических цифрах доходов личных поваров Нью-Йорка. Наш с Люциусом получал сто двадцать пять тысяч в год, и к этому еще прилагались все удобства проживания.

Квартира Итана находилась на первом этаже каменного дома и не отличалась ни размерами, ни дизайном. Единственным приличным помещением там была гостиная. Зато к квартире примыкал личный садик, за которым начиналась западная часть Центрального парка, так что зелени здесь хватало. Сравнительно скудные возможности не помешали Итану превратить свое жилище в уютное гнездо — страсть коллекционера была у него в крови. На стенах теснились полотна старых мастеров, причем большая часть их досталась хозяину дома почти даром еще до того, как изобразительное искусство вошло в моду. Здесь были представлены Ян Фрит, Якоб де Вит, Антуан Дье, Агостино Карацци, Грёз, Тьеполо, но жемчужиной, бесспорно, оставался этюд с обнаженным натурщиком работы Тинторетто (подарок ко дню рождения).

Мы с Итаном расположились в библиотеке, которая при случае служила и столовой. За стаканом крепленого красного и вкусным ужином, состоявшим из ризотто, телячьего эскалопа и молодой фасоли, мы подробно обсудили ситуацию в свете моих отношений с Муниципальным музеем. Дружеский совет был мне необходим как воздух, поэтому я еще раз спросила Итана, следует ли самой выходить из совета директоров. О том, чтобы выплатить по обязательству всю сумму, уже и речи не шло.

— Итан, я разорена!

— Добро пожаловать в клуб закоренелых банкротов. Лично меня разоряет страсть к стяжательству. — Он широким жестом обвел почти сплошь завешанные стены.

— По крайней мере ты никому ничего не должен, а на мне долг размером в целое состояние. Речь не только о музее — придется как-то расплачиваться с мастерскими и адвокатами, не говоря уже о налогах. Где я возьму деньги? Клиенты как в воду канули! Вот продам несколько оставшихся ценностей, а дальше что? Наверное, надо уйти самой, чтобы хоть это не тяготило.

Прежде чем ответить, Итан предложил мне кальвадоса. Я отказалась. Он налил себе в пузатый бокал, а я подняла свой стакан вина.

— Так что же мне делать?

— Не знаю, что и сказать…

— Ну вот, и ты думаешь, что мне пора в отставку!

Он еще немного помолчал, вертя бокал и глядя в глубины янтарного водоворота, самым очевидным образом избегая моего взгляда.

— Тебе будет неприятно услышать то, что я сейчас скажу.

— Я привыкла. Вряд ли ты скажешь такое, что сильно удивит меня.

— Не знаю, не знаю. На прошлой неделе Моника пригласила Роджера и Эдмона на обед.

Это и в самом деле была неприятная новость. Я не ожидала ничего подобного так скоро.

— Начинается!.. — Я залпом проглотила остаток вина. — Войти в совет — мечта всей ее жизни.

— Ее предложение поставило тех двоих в трудное положение, — продолжал Итан. — Особенно Роджера.

Я встрепенулась, как гончая, почуявшая кровь.

— Только не говори, что он готов дать ей «добро»! Неблагодарная крыса! Как он может?! Так поступить со мной после всего, что я для него сделала! — Я наполнила стакан, осушила и долила опять. — У тебя не найдется ложки стрихнина для этой последней порции?

— Джо, уймись! Роджеру несладко приходится.

— А мне? А мне?! — Я схватилась за голову. — Можешь передать, что я категорически отказываюсь уступать свое место этой!.. От-ка-зы-ва-юсь! Пусть даже не надеется! Я останусь в этом паршивом кресле, и никто меня не вытащит оттуда даже на буксире!

— А при чем здесь я? — Итан беспомощно развел руками. — Почему ты кричишь на меня?

— Ну прости!

Я так разволновалась, что потемнело в глазах, и осела на стуле. Итан примирительно потрепал меня по руке.

— Ты знаешь об этом от Роджера? — почти шепотом спросила я.

— Да, — ответил он настороженно.

— Вы втроем обсуждали это, ведь так?

— Вдвоем. Я и Роджер.

— Итан, мы с тобой старые друзья! Прошу, повтори, что именно он рассказывал о том обеде!

— Все очень просто. — Итан судорожно вздохнул. — Моника предложила обязательство на баснословную сумму, плюс после своей смерти все полотна из личной коллекции Люциуса.

— Не столько Люциуса, сколько моей! Если бы я только могла свернуть ей шею!

— Но и это еще не все, Джо. Моника обработала твою Агату Дент, и та уже стоит в очереди на пожертвование музею.

— Тогда уж вводите в совет и эту гусыню!

— Может, и ввели бы, но у нее нет ни малейшего интереса к этому креслу. Агата рвется в политику, хочет быть второй Памелой Гарриман, а если не выйдет, сделать копию Памелы Гарриман из своего драгоценного Нейла.

— Потрясающе! «Где может гадить горилла с доходом в два миллиарда?»

— «Да где захочет!» — подхватил Итан.

Мы грустно засмеялись.

— В этом весь Нью-Йорк, правда? — вздохнула я.

— Деньги правят миром, — философски заметил Итан.

— А как насчет любви?

— Любовь тоже при деле. «Любовь к деньгам движет миром» — таков был изначальный вариант, просто поговорка съежилась от длительного употребления.

По мере того как алкоголь расходился по жилам, я все больше успокаивалась. Я согрелась, расслабилась и понемногу впала в состояние приятного опьянения, когда все кажется не слишком существенным.

— Что же собирается делать наш Кролик Роджер?

— Я уже сказал, ему сейчас несладко. Он понятия не имеет, что предпринять. Он к тебе очень хорошо относится, Джо. Нет, в самом деле! Он ценит свое положение и помнит, что обязан им только тебе. С другой стороны, ты выбрала его за умение привлекать к музею большие средства. Понимаешь теперь? Чтобы соответствовать своей должности, он вынужден предать интересы той, которая ему эту должность обеспечила. Не хотелось бы мне быть в его шкуре! А тебе?

— Охотно поменяюсь с ним!

Наступило долгое молчание.

— Не понимаю, с чего я так завелась. Ведь ничего неожиданного не произошло, — сказала я наконец. — Я отлично знала, что настанет момент, когда держать мою сторону будет невыгодно. Догадывалась, что растеряю своих сторонников. Просто… просто с некоторыми расставаться особенно больно.

— Еще не вечер, — заметил Итан в попытке меня приободрить.

— Ох, ради Бога! Я выбыла из игры, и уже окончательно. Видел бы ты мое теперешнее жилье! Нора, иначе не назовешь. Не всякая крыса согласится залезть в такую. Все карты теперь на руках у Моники, и если она желает получить кресло в совете — так оно и будет. Им ничего другого не останется. Таковы правила игры.

— Как в той истории «Метрополитен-опера» против Академии музыкальных искусств.

— То есть?

— Ты не знаешь?

— Не припомню.

— Это отличная иллюстрация к нью-йоркским нравам. В начале восьмидесятых годов девятнадцатого века старый Корнелиус Вандербильт сделал попытку купить себе личную ложу в Академии музыкальных искусств. Этому «вульгарному выскочке» было отказано. Тогда он и другие нувориши скинулись и построили «Метрополитен-опера-хаус» — здание, которое единодушно окрестили пивоварней. Тем не менее его отцы-основатели могли платить в десять раз больше и вскоре перетянули туда все лучшие голоса мира, а изысканная Академия музыкальных искусств приказала долго жить.

— Горстка богатых снобов подвергла остракизму несколько влиятельных выскочек — и проиграла. Но при чем тут я?

— Это всего лишь отдельно взятый случай того, чем кончается дело в Нью-Йорке. Здесь побеждают деньги. Кто больше платит, тот и заказывает музыку. Деньги — пропуск в любую дверь, и притом с неограниченным сроком действия. В конечном счете они берут свое. Не стану утверждать, что власть, слава, талант и красота не имеют никакого веса, но если на другой чаше весов лежит что-то из этого или даже все это, вместе взятое, деньги перетянут.

Я жила по другую сторону Центрального парка и решила не брать такси, а пересечь его пешком. Было холодно и ветрено, сумеречные аллеи нисколько не манили, но мне было все равно. Нетрезвое сознание нашептывало: «Какая разница? Все самое плохое уже случилось, и если тебя вздумают ограбить, многим не разживутся». Мне не пришло в голову, что бывает и хуже.

Дуракам и пьяницам везет — я без приключений прошла парк и оказалась на Пятой авеню. Разумеется, меня потянуло к бывшей квартире. Не в силах противиться зову, я подошла к зданию, где не так давно жила, нашла нужные окна и пристально посмотрела на них. Все они были освещены. Снизу я не могла ничего разглядеть, но чутье подсказывало, что там веселятся. Чуть погодя из парадного, смеясь и переговариваясь, вышли две пары. Швейцар помахал ожидавшему лимузину. Первую пару я не узнала, вторыми были Нейл и Агата Дент.

Дальнейшее показывает, как далеко зашел мой сдвиг по фазе на почве ненависти к Монике.

Я укрылась за углом и стала ждать, кто еще покинет здание, полная нелепой уверенности, что он будет из числа гостей Моники. Я стояла, привалившись к чугунной ограде парка, выжидая и понемногу коченея. Прошел час, второй. Было уже далеко за полночь. Когда интересующие меня окна погасли, я опомнилась и ощутила ночной холод. Надо было уходить, пока дело не кончилось воспалением легких. Однако стоило мне сделать шаг из-за угла, как парадная дверь отворилась и кто-то вышел.

Нейт Натаниель.

Он огляделся в поисках такси, но улица была пустынной. Тогда он поднял воротник пальто и пошел пешком. Я двинулась следом, держась на безопасном расстоянии и сокрушаясь о том, что при мне нет пистолета. Это самый подходящий момент для сведения счетов! Пристрелить подонка — и кончено.

Нейт как будто направлялся домой. На Пятьдесят пятой улице ему удалось поймать такси, и на этом слежка кончилась.

Чтобы добраться до квартиры, мне пришлось подняться на три лестничных пролета. Я едва доволоклась наверх. По уже укоренившейся привычке морщась от тухловатого запаха, я отперла дверь и в буквальном смысле ввалилась в прихожую. Ноги гудели, на сердце была свинцовая тяжесть.

Щелчок выключателя — и перед моим взглядом предстало то, что я недавно назвала норой. «И это моя жизнь», — подумалось с тоской. Поначалу я намеревалась превратить этот жалкий угол в шикарное гнездышко, но не нашла сил снова взяться за работу дизайнера, даже ради себя самой, и ограничилась самым дешевым и необходимым. Вещи получше так и остались в коробках.

К чему утруждаться? Украсить эту конуру изысканными вещами — все равно что выйти в зеленную лавку в вечернем туалете.

Джун и Бетти предлагали зайти и помочь мне «обустроиться», как довольно деликатно выразилась Джун. Я поблагодарила, но отказалась. У меня не было ни малейшего желания. Обустроиться — значит, пустить корни, смириться. Жить на чемоданах — значит, надеяться на перемены.

На рассвете я проснулась и разыскала среди так и не распакованных вещей коробку с остатками именной почтовой бумаги — тонкой, бледно-голубой, с изящной виньеткой имени. Хотелось уйти достойно, с гордо поднятой головой, и бумага могла придать моему уходу такую видимость. Других возможностей не осталось.

«Дорогой Роджер!

Прошу принять к сведению, что я выхожу из совета директоров Муниципального музея. Для меня было большим удовольствием сотрудничать с Вами, Эдмоном и остальными. Желаю дальнейших успехов. Недостающая сумма по обязательству будет погашена при первой возможности.

Искренне Ваша,

Джо Слейтер».

Я намеренно предпочла такой финал более теплому и личному, вроде «с любовью» или «с сердечными пожеланиями», зная, что сугубо деловой тон письма подскажет Роджеру, что я при этом испытывала. Светская жизнь научила меня обходиться шаблонными фразами.

Я сложила и запечатала письмо, надписала адрес. Не хватало только сургучной печати с вечным девизом этого продажнейшего из городов: «Без денег ты ничто».

Неделю спустя я получила от Роджера пространное письмо, в котором он «с глубоким сожалением» принимал мою отставку и благодарил за «несметные дары» музею.

Я выбросила письмо.