О некоторых говорят: «Вылупился не в том гнезде». Это вполне относится и ко мне. С ранних лет я знала, что мне не суждено всю жизнь прожить в Оклахома-Сити, где я родилась и выросла. Моя жизнь состояла из целой череды преобразований: «хозяйка» в ресторане, продавщица, коллекционер и филантроп и, наконец, гранд-дама. Надо признать, я нахожу этот путь наверх поразительным. В последнее время, в свете случившегося, я не раз проходила его заново, от завершающего этапа к началу. Человеку свойственно оглядываться на прожитое, чтобы разобраться, как он стал таким, каков он теперь, и как оказался там, где находится.
Мое девичье имя — Джоли Энн Мирз. Я дочь Мирны и Дайсона Мирз из Оклахома-Сити, штат Оклахома. Надо отдать должное родителям — они изо всех сил старались вырастить из своего единственного ребенка достойного человека. Согласитесь, это нелегко при любых обстоятельствах, а уж в нашем семействе, где кое у кого из родни мозги были набекрень, такая задача представлялась особенно трудной.
Например, дядя Лэдди, родной брат моей матери, директор похоронного бюро. Никто не считал бы его сумасшедшим, тем не менее однажды он оказался на волосок от того, чтобы сесть в тюрьму за убийство. У полиции были серьезные подозрения, что в канун 1964 года моя тетушка Тилли не случайно упала из гостиничного окна, над которым развешивала траурный креп. Дядя Лэдди божился, что в то время она была в сильнейшей депрессии, из чего следовало, что это вполне могло быть и самоубийство. Приглашенные эксперты не пришли к единому заключению, и обвинение было снято, но между собой мы были уверены, что дядя приложил к этому руку — он имел на то веские основания. Тетя Тилли, это воплощение мировой скорби, ненавидела жизнь и всех, кто умеет ею наслаждаться. Мать часто говорила, что лучшей подруги жизни гробовщику не найти. Очевидно, она ошибалась.
Был еще Дерек, мой двоюродный брат с отцовской стороны, который не сумел осилить даже среднюю школу и тем не менее стал миллионером. Этот любил дарить автомобили случайным знакомым. Например, Элвису Пресли, с которым он себя отчасти отождествлял из-за одинаковой даты рождения. Отсидев срок, кузен Дерек вышел еще более богатым, после чего родители перестали верить утверждению, что преступление не окупается.
Моя мать Мирна работала продавщицей в Центральном городском универмаге для женщин, заведении выше среднего уровня, и там же подрабатывала, подгоняя одежду по фигуре. В юности ей довелось участвовать в конкурсе за звание «Мисс Оклахома», и возраст не особо изменил ее внешность. По-моему, для нее так и осталось загадкой, почему при таких выигрышных данных ей не удалось получше устроиться в жизни.
Мой отец, хиропрактик, был неизлечимым бабником. Скорее всего это сказалось и на выборе занятия — он обожал прикасаться к женским телам. Его постоянные измены мать выносила в молчании, а забвение искала в дорогих женских журналах. Нередко она сажала меня рядом на диван, листала глянцевые страницы и объясняла, кто есть кто. Мы любили сравнивать, что нам больше нравится. Как ни странно, для провинциалки у матери был довольно хороший вкус. Уж не знаю, где она его набралась, но чем больше об этом думаю, тем больше прихожу к выводу, что вкус подобен музыкальному слуху: у кого-то он есть от рождения, а у кого-то нет и не будет, как ни лезь вон из кожи. По стилю моя мать была светской дамой, хотя и не до кончиков ногтей.
Однажды — мне тогда было четырнадцать — она взяла меня с собой на встречу с клиенткой, миссис Фортс, в ее особняк. Пока в спальне шла примерка, я прошлась по дому. Он показался мне огромным и полным чудес. Помню, как в громадной гостиной я взяла со столика китайскую статуэтку и поворачивала ее, разглядывая красочно расписанный наряд. Вдруг кто-то крикнул: «Сейчас же поставь на место!». От неожиданности я чуть не разбила фарфорового мандарина. Это оказалась брюзгливого вида горничная. Она выхватила у меня фигурку и аккуратно поставила на место со словами:
— Разве тебя не учили, что нельзя трогать вещи в чужих домах?
Больно сжимая руку, она отвела меня к дивану и сунула большую книгу с картинками, что лежала среди подушек.
— Займись! Сиди разглядывай картинки и не смей вставать с места, пока не выйдет мать. Поняла?
Бывают события, которым суждено навсегда запечатлеться в памяти. Не потому, что они как-то особенно значительны сами по себе, а потому, что впоследствии кардинально влияют на судьбу. Оглядываясь на прошлое, вы хорошо понимаете это. Книга, полная превосходных фотографий некоего экстраординарного дома, умопомрачительно прекрасного дворца, стала поворотным моментом в моей жизни. Мне тогда казалось, что жить в такой роскоши может только Бог.
Когда настало время уходить и мать пришла за мной в гостиную, я неохотно закрыла книгу. На ее обложке золотыми буквами было вытиснено «Версаль».
По дороге домой я спросила, что такое «Вёсэйлз» — так, я полагала, это произносится. Мать — что весьма типично для нее — с ходу повернула к библиотеке и потребовала у слегка ошеломленной сотрудницы книгу об этом величественном дворце. В тот же вечер она начала читать ее мне вслух. Перед моим восхищенным воображением, как армада архангелов, прошла толпа королей, королев и всевозможной знати, что принадлежала ко французскому двору. После этого я жадно поглощала все на эту тему, до чего могла добраться. Я была покорена, зачарована эпохой Марии Антуанетты.
Через год после того, как я закончила школу, отца хватил удар. Его парализовало на правую сторону. С тех пор он не мог ни ходить, ни говорить, но бодрости не утратил и, хотя весь день проводил в инвалидном кресле, живо воспринимал все, что видел по телевизору. Даже глаза его не потеряли блеска. Быть может, это покажется странным, но постоянное пребывание отца в доме, его полная зависимость сделали мать счастливее, чем когда-либо в прошлом. Наверное, это потому, что он наконец принадлежал только ей. Она готова была суетиться вокруг него днем и ночью.
Отцовский кабинет, разумеется, пришлось закрыть. Долги, которые он оставил, съели все наши сбережения. На смену относительному достатку пришел настоящий финансовый кризис. Хотя всегда предполагалось, что я получу высшее образование (я уже была зачислена на факультет гуманитарных наук в университете в Талсе), не было и речи о том, чтобы мать в одиночку оплатила обучение. Отказавшись от надежд получить диплом магистра французской истории, я пошла работать «хозяйкой» в ресторан «Бернем», что недалеко от Пенн-Плаза. Часы меня устраивали, чаевые плыли в карман рекой, а все обязанности сводились к тому, чтобы встречать и тепло приветствовать посетителей.
В Оклахома-Сити, где львиная доля мест общественного питания приходится на экспресс-закусочные, «Бернем» считался заведением высокого класса. Он мог похвастаться темным деревом стен, резными изображениями ковбоев (неплохая подделка под Ремингтона) и репродукциями с картин К. М. Рассела о миграциях индейских племен на Диком Западе. Клиентура состояла из городской элиты и важных гостей, что наведывались к ней.
В 1974-м, в День дурака (я уже работала в «Бернеме» более восьми месяцев), некто Джон Шенкс, завсегдатай ресторана, сообщил по телефону, что задерживается, и попросил как следует принять его гостя, мистера Люциуса Слейтера. Около восьми в дверь вошел седовласый мужчина с глубоко посаженными глазами редкого темно-синего цвета. Такие люди с большим внутренним содержанием как-то сразу заполняют помещение своим присутствием.
— Добрый вечер, — обратился он ко мне низким, хорошо поставленным голосом. — У меня здесь назначена встреча с мистером Шенксом.
Мне пришло в голову, что он родом из восточной глубинки. Он держался с достоинством, но немного стеснялся, что мне сразу понравилось. В нем не было и тени самоуверенности.
— Мистер Слейтер?
Он кивнул с некоторым удивлением.
— Мистер Шенкс просил передать, что задержится. Что вы предпочитаете, подождать его в баре или сразу пройти к столу?
— Благодарю вас, лучше к столу.
Я взяла из стопки меню и проводила его туда, где обычно ужинал мистер Шенкс — в тихий уголок под картиной с парой индейцев верхом на одной лошади. Гость уселся на красную кожаную банкетку, я передала ему меню и спросила, желает ли он аперитив. Он задумался, сложив руки в подобие китайской пагоды.
— Полагаю… полагаю, у меня подходящий настрой для «кир-ройял».
Я не имела ни малейшего понятия, о чем речь.
— Что, простите?
— Шампанское, — улыбнулся он, — и чуточку creme de cassis.
Я слышала об этом впервые в жизни.
— Не думаю, сэр, чтобы мы могли вам это предоставить.
— Ладно. А на просто шампанское я могу рассчитывать? Бокал, пожалуйста.
— Боюсь, сэр, вам придется заказать целую бутылку. Шампанское у нас не подается бокалами.
— Что ж, пусть будет бутылка. Вы мне поможете ее распить?
Он вновь адресовал мне улыбку, но сразу отвел взгляд, и я поняла, что вопрос вырвался внезапно.
— Рада бы, но не могу.
Надо сказать, мой ответ также был спонтанным. Даже сейчас я не понимаю, как у меня хватило смелости сказать такое. Мне и в голову не приходило флиртовать с посетителями.
— А почему? — спросил он, поднимая взгляд.
Я ощутила, что краснею до корней волос.
— Не могу, и все!
— Я все-таки закажу бутылку — на случай, если вы вдруг передумаете. Это возможно?
— Возможно.
Какое-то время эти удивительные глаза изучали меня. Я ему понравилась. Это было взаимно, хотя мистер Слейтер был много старше меня и, если уж на то пошло, много старше мужчин, с которыми я обычно встречалась. По моим прикидкам, ему было где-то за пятьдесят, возможно, пятьдесят пять. Он был ровесник моему отцу. Кто знает, не в этом ли заключался для меня секрет его привлекательности? С тех пор как отца хватил удар, я постоянно боялась, что он умрет. Влюбиться в этого мужчину для меня означало удержать отца при себе.
Много позже, когда мы вслух размышляли над обстоятельствами нашего знакомства, Люциус сказал, что с первой минуты знал, что женится на мне. У меня же тогда и в мыслях не было ничего подобного. Я просто не загадывала наперед. Мать неоднократно предупреждала, что настоящая любовь никогда не бывает безоблачной.
Люциус начал бывать в Оклахома-Сити все чаще и неизменно ужинал в «Бернеме». Однажды он был один и воспользовался случаем, чтобы пригласить меня на свидание. Он признался, что разводится с женщиной, с которой прожил в браке двадцать один год. По его словам, обошлось без скандала — ведь единственной причиной, по которой они оставались вместе так долго, был сын, Люциус-младший. Сейчас тот достиг совершеннолетия и в свои восемнадцать (кстати, я была тогда всего пятью годами старше) зачислен на первый курс колледжа.
Меня порадовало, что Люциус честен со мной. Мы начали встречаться. Дело кончилось тем, что мы безумно влюбились друг в друга.
Люциус уверял, что развод проходит гладко, и умолял меня перебраться в Нью-Йорк. Хотя я и хотела быть ближе к нему, но стеснялась положения любовницы женатого мужчины. Это шло вразрез с моралью, впитанной буквально с материнским молоком. Меня не привлекала перспектива пополнить ряды «тех, других», из-за которых мать была глубоко несчастной годы и годы, пока паралич не отнял у отца возможность ей изменять.
Однако я быстро усвоила, что Люциус Слейтер не терпит возражений. Если он чего-то хотел, то не унимался, пока не получал желаемое. Сейчас он хотел меня и всячески давал это понять. Правда, и я желала этого так же неистово. Для начала нас связывала сумасшедшая физическая страсть. Я не преувеличиваю. Когда Люциус взял меня в Париж, чтобы показать город моих снов, первые два дня все, что я видела, были стены и потолок гостиничного номера, где мы не вылезали из постели. Но не только секс связывал нас так тесно. Казалось, у нас все было одно на двоих: ритм жизни, симпатии и антипатии. Именно Париж дал понять нам, что мы близки буквально во всех отношениях.
Для наивной девчонки из Оклахомы этот город был подлинным откровением. Я была переполнена его блеском, потрясена красотой. Люциус неплохо там ориентировался и вдобавок говорил по-французски, зато я знала много больше, чем он. Для меня это было что-то вроде визита в огромный парк культуры и отдыха, тематически посвященный истории, где я наконец сумела воочию увидеть все те чудеса, о которых прежде знала лишь по книгам. Поначалу я ухитрялась обходиться школьным французским, потом открыла в себе способности к этому языку. Ко времени отъезда я уже говорила на нем почти свободно, со вполне приличным акцентом.
В последний вечер, когда мы ужинали в одном из любимых бистро Люциуса, он потянулся через столик, взял мою руку и сказал:
— Я все продумал. Ты переезжаешь в Нью-Йорк. Я сниму для тебя квартиру, а как только развод будет оформлен, мы поженимся.
Он пошарил другой рукой в кармане, и на пальце у меня оказалось пресловутое кольцо с бриллиантом — знак обручения.
— А как же мама и папа? Я не могу их оставить.
— Я их обеспечу, они ни в чем не будут нуждаться. Я решил, что сделаю это в любом случае, даже если ты откажешься переехать. Надеюсь, ты мне это позволишь?
Я подумала, что это самый сексуальный, великодушный, чудесный мужчина в мире, и кивнула, как послушная маленькая девочка. Протестовать не было смысла. Я хотела все то, что мне было предложено: Люциуса и лучшую жизнь.
После душераздирающего прощания с родителями я все-таки перебралась в Нью-Йорк. К тому времени отец сильно сдал, мать выбивалась из сил, и ей было не до расспросов о том, откуда у меня деньги. Финансовая поддержка пришлась как нельзя кстати. Думаю, мать подозревала, что я обзавелась богатым покровителем. Так или иначе, обошлось без сцен, она просто пожелала мне удачи, искренне уверенная, что я этого вполне заслуживаю.
Люциус снял для меня прелестную квартирку в современном доме на перекрестке Третьей авеню и Сорок четвертой улицы. Я подыскала работу у Тиффани, в отделе серебряных безделушек. В анкете я назвалась Джозефиной Мирз, а вовсе не Джоли Энн, в надежде, что имя вскоре будет сокращено до Джо и что все будут называть меня так же, как Люциус. Джо — это звучало стильно, как и Джозефина.
Нью-Йорк заворожил меня с той же силой, что и Париж, но совсем по-иному. Я побывала в опере, на балете, концерте симфонического оркестра, в театре. Я посетила Метрополитен-музей, Коллекцию Фрика, Музей современного искусства, Музей естественной истории, Муниципальный. Но более всего в этом городе мне пришлось по душе обилие антикварных лавок и аукционных залов, где можно было не просто любоваться умопомрачительными предметами искусства, но и прикасаться к ним, вертеть в руках и разглядывать в свое удовольствие. Меня поражало, что можно вот так запросто (были бы деньги!) взять и купить творение великого мастера и что кое-кто из нью-йоркских богачей собрал коллекцию не хуже экспозиций крупнейших музеев мира.
Люциус показал мне несколько престижных магазинов антиквариата и картинных галерей, находившихся в частном владении и не отмеченных никакой вывеской. Туда нельзя было просто войти с улицы. Так я поняла, что многие из накопленных в этом городе ценностей (как и самые знаменитые обитатели) хорошо укрыты от нескромного взора.
Бракоразводный процесс близился к завершению, когда у Рут Слейтер обнаружился рак поджелудочной железы. Я не в пример больше сочувствовала ей, чем Люциус, в открытую насмехавшийся над женой.
— Поделом ей! Она отравила мне не один обед. У нее только две темы для застольных бесед: самоубийство и санитарно-гигиенические средства.
Пожалуй, это единственное, что мне не нравилось в Люциусе, — его полнейшее презрение к Рут. Напротив, мной прочно овладело нехорошее чувство, будто это я каким-то образом спровоцировала ее болезнь. Рут Слейтер рисовалась мне довольно нудной, но хорошей женщиной. Она не заслуживала такого удара судьбы. Когда я об этом обмолвилась, Люциус поклялся, что Рут не имеет ни малейшего понятия о нашей связи. Я в ответ заявила, что порываю с ним до того, как судьба Рут будет решена, и предложила ему наладить с ней отношения. Он заверил, что она так же далека от мысли о примирении, как и он сам.
По мере того как состояние Рут Слейтер ухудшалось, я все яснее понимала, что богатые женихи в Нью-Йорке нарасхват. То, что мы с Люциусом не виделись, не мешало ему ежедневно звонить и посвящать меня в детали своей жизни. Многие из подруг Рут, в том числе замужние, едва удосужившись осведомиться о ее здоровье и пустив слезу у смертного одра, тут же строили глазки будущему вдовцу. Одну из них, самую задушевную подругу, он застал оживленно расспрашивающей доктора о том, как скоро они «потеряют бедняжку».
Рут прожила лишь два месяца после того, как был поставлен диагноз. Ее похороны, если можно так выразиться, сделали Люциуса объектом желаний многих женщин.
Вдовец стоит особняком в ряду завидных женихов, примерно как чаша Грааля среди иной драгоценной посуды. Во-первых, состояние полностью при нем, а не распылено разводом. Во-вторых, однажды женатый мужчина стремится вновь обзавестись спутницей жизни как можно скорее. Считается, что вдовец оплакивает не столько покойную, сколько благословенные узы брака. Ни о каком уважении к трауру и речи не шло. Земля еще не успела осесть над свежей могилой, как на Люциуса набросилась толпа женщин, алчущих стать новой миссис Слейтер.
Поскольку он предпочел им всем меня, то должен был изыскать возможность как-то ввести меня в общество, не оглашая того факта, что мы уже год как любовники. Именно тогда мне открылась вся глубина изворотливости будущего супруга. Выработанный им план был прост, как все гениальное.
Он протолкнул меня на званый обед в доме Бетти и Гила Уотермен, устроил все так, чтобы мы оказались рядом за столом, и инсценировал любовь с первого взгляда. История вошла в анналы нашего семейства. В числе прочего там было: «…и ко времени десерта я был влюблен как мальчишка!»
Разумеется, никто не поверил. Искушенные ньюйоркцы знали правду: Люциус Слейтер впервые увидел меня за прилавком у Тиффани и был настолько неосторожен, что увлекся. Он явился купить ручку с серебряным пером, я узнала его по фотографии в журнале «Форчун» и с ходу запустила коготки в богатого бизнесмена, ловко сунув ему в карман номер своего телефона. Впоследствии я вскружила ему голову разными постельными штучками.
Меня окрестили «эта продавщица» (само собой, за глаза).
— Ты должна упорно отрицать тот факт, что работала у Тиффани, — сказал Люциус в самом начале кампании по введению меня в общество.
— Почему? — удивилась я.
— Потому что это чистая правда, которую вдобавок легко выяснить. Дай сплетникам повод для сплетни, и они не будут копать глубже. Горячо отрицай все, Джо. Увидишь, они быстренько наведут справки и раскроют нашу «страшную тайну». Пусть терзают кость, нам это не повредит. Главное, чтобы все остальное так и осталось между нами. Помяни мое слово — лучше всего скрывать то, что не нуждается в сокрытии.
Он оказался прав. Мудрая стратегия принесла поразительные плоды. Никто не заподозрил, что мы стали любовниками еще при жизни Рут. Наше бракосочетание было скромным и состоялось в городской квартире его ближайших друзей Джун и Чарли Каан. Кроме этих двоих, присутствовали Люциус-младший, Бетти и Гил Уотермен и Нейт Натаниель, друг и поверенный жениха.
Мой отец был слишком болен, мать не хотела оставлять его на чужом попечении даже на минуту и вежливо отклонила предложение Люциуса прислать за ней частный самолет. Во всяком случае, так она объяснила свой отказ. Я втайне подозревала, что была причина посерьезнее: мать не одобряла мой выбор и то, каким образом дело дошло до свадьбы. Не то чтобы она знала подробности, но этого и не требовалось.
«Будь осторожна, Джоли Энн. История повторяется», — это было все, что мать сказала по поводу моего брака.
Поначалу я досадовала на то, что над моим скромным происхождением посмеиваются, но (повторяю, «но» в Нью-Йорке часто имеет решающее значение) вскоре выяснила, что не являюсь исключением. Мало кто в так называемом нью-йоркском высшем свете мог похвастаться безупречной родословной. Там было полным-полно бывших продавщиц, секретарш, стюардесс и даже женщин легкого поведения, которым, подобно мне, удалось заарканить богача. Я окрестила всю эту компанию «женами Цезаря». Положение мужей ставило их выше порицания, если не за глаза, то по крайней мере в лицо.
Величайшей болью моей жизни было то, что мы так и не завели ребенка. Я хотела, но Люциус категорически отказался — вероятно, потому, что уже имеющееся чадо было для него вечным источником разочарования. Так или иначе, стоило завести разговор о детях, как он принимал холодный и отстраненный, даже неприязненный вид. По его словам, он не желал брать на себя эту ответственность.
— Ее придется нести независимо ни от чего, потому что это наша плоть и кровь, — говорил он. — Вот доживешь до моих лет и поймешь, что детей нельзя просто «завести». Это задача всей жизни, а я совсем не хочу посвящать свою жизнь еще одному ребенку.
Я уговорила себя принести Люциусу эту жертву и утешалась довольно абсурдной и ошибочной мыслью, что бездетные супруги дольше сберегают свежесть чувств.
Тем не менее жизнь была ко мне добра. Даже вступая в «бальзаковский возраст» (нелегкий период для любой женщины), я называла себя счастливой. После двадцати лет удачного брака можно с полным правом утверждать, что держишь верный курс. Что бы ни происходило со мной и Люциусом как по части здоровья, так и в отношении обычных житейских проблем, мы оставались одной командой: я всячески заботилась о нем, а он обо мне. Невольно думалось, что гадкий утенок нашел и свое гнездо, и свою стаю.
Но что бы я тогда ни думала, во что бы ни верила, трудно смириться с фактом, что миссис Джо Слейтер, от глаз которой не мог укрыться малейший след древоточца на старинной мебели, так и не заметила того, что под лакированным фасадом ее семейной жизни — труха.