Светские преступления

Глава 26

После нескольких попыток я наконец сумела поймать Чарли по телефону. Надо признать, он был более озадачен, чем раздосадован тем, что наш план пошел вкривь и вкось.

— Будем считать, что мы подорвались на собственной мине. Или сами себе пернули в нос, — сказал он задумчиво.

— Что ты собираешься делать?

— А что я могу?

— Можешь отказаться от покупки, и тогда они предложат ожерелье Монике как следующему претенденту.

— Не пойдет. Это не в моих привычках.

— В таком случае тебе придется внести деньги, — пролепетала я, изнемогая от смущения. — Ожерелье побудет у тебя, пока я его не выкуплю.

— Невозможно! Я не могу держать его у себя! Забери его, ради Бога! Что, если Джун узнает? — Я впервые расслышала в бесцветном голосе Чарли панику.

— Не волнуйся, как только заплатишь, я его у тебя с радостью заберу. Придется какое-то время подождать, но потом я верну тебе деньги — за вычетом налога и комиссионных, конечно. Увы, эту сумму я буду тебе должна. Не знаю, сколько именно, но в пределах… м-м… двухсот тысяч.

— Хорошо.

Равнодушие Чарли заставило меня усомниться в том, понимает ли он, во что влип.

— Послушай, давай разберемся! Ты вполне отдаешь себе отчет в том, что даже после выплаты я все еще буду тебе должна почти четверть миллиона долларов? — переспросила я.

— Мне бывали должны и больше. Расплатишься, когда придет корабль с товаром.

— Корабль? — Я поразмыслила. — Мой корабль — «Андреа Дориа». Сам знаешь, что с ним стало.

Неудачная авантюра заставила меня проникнуться к Чарли Каану уважением. Он не только был хладнокровен под обстрелом, но еще и щедр. Получив ожерелье назад, я приободрилась. О таких говорят: «Без гроша, но в брильянтах».

Разумеется, вскоре все уже знали, кто торговался с Моникой. Выплыло и то, что Чарли вернул ожерелье мне. Что делать, Нью-Йорк! Здесь тайну сохранить невозможно. Этим, однако, дело не ограничилось. Пошли слухи, что я втянула Чарли в аферу, чтобы поквитаться с Моникой, и на сей раз в них было больше правды, чем когда бы то ни было. Сплетни не замедлили дойти до Джун, а та позвонила мне, категорически требуя подтвердить или опровергнуть их. Поскольку речь шла о вещах незаконных, я сказала, что посоветовала Чарли сделать ей подарок, но он впоследствии передумал — вот почему я снова при ожерелье. Джун не поверила ни единому слову, но сочла за лучшее не настаивать, зная, что в случае чего Чарли не поздоровится. Мы с ним твердо придерживались версии с подарком жене. Хотя все знали, что это не так, доказательств не было.

То, что обошлось без официального обвинения, помогло Чарли, но не мне. На моем имени появилось еще одно пятно. Помимо шалостей с законом, мне ставили в вину вульгарное, недостойное нашего круга поведение.

К сожалению, вместо того чтобы взяться наконец за ум, я снова приписала неудачу проискам Моники.

Так или иначе, процесс шел. Начало ему положили обвинения Дентов, а история с шампанским дала новый толчок. Но окончательно моя репутация рухнула после аукциона, который знающие люди назвали второй аферой с ожерельем. Доверие ко мне трещало по всем швам. Прежде я вызывала в основном сочувствие, теперь — подозрение. Со светской жизнью было покончено: меня уже не приглашали даже на те мероприятия, за которые платишь сам.

Помнится, в прежние времена я наслаждалась ролью зрителя на великом спектакле светской жизни, потом оказалась среди актеров, а теперь и вовсе сошла со сцены. Я была должна деньги Чарли Каану, Налоговому управлению, двум мастерским, трем домам ткани, нескольким адвокатам, не говоря уже об остатке долга Муниципальному музею, который я все же надеялась когда-нибудь выплатить. Ожерелье оставалось у меня, но теперь его нельзя было продать даже за десятую часть стоимости — аукционы списали его со счетов как «гиблое», то есть бесперспективное. Мой счастливый талисман, мой символ обзавелся каиновой печатью.

Теперь я постоянно ощущала близкое присутствие акулы по имени Нищета. Она сужала круги, а мне уже негде было искать помощи. Загнанная в угол кредиторами, выброшенная за пределы прежнего круга, я окончательно перешла в ранг людей без будущего.

В 1886 году лорд Гауэр писал о Марии Антуанетте: «Драгоценная руда ее натуры таилась под слоем суетного. Горнило страданий очистило ее и открыло миру одно из самых чутких сердец и одну из самых отважных душ в истории мира».

Что ж, думала я, волей-неволей придется познать драгоценную руду своей натуры. К несчастью, руда эта оказалась не самой богатой.

Для начала я позвонила Требору Беллини и напрямую спросила, не желает ли он взять меня ассистенткой. Он рассыпался в благодарностях, но отказал под предлогом, что это будет стеснять клиентов.

Тогда я решила сыграть на том, что еще оставалось от репутации, и устроить небольшой салон для нуворишей — молодых и хватких дельцов, у которых куча денег и никакого умения себя подать. Пришлось раскошелиться на объявление в двух-трех солидных рекламных изданиях. Оно включало имя, телефонный номер и несколько строк, показавшихся мне достаточно броскими:

«Элегантность на все случаи жизни!

Светская дама делится секретом успеха в обществе!»

Было до тошноты противно рекламировать себя таким образом, но в критический момент щепетильность лучше задвинуть подальше. Несколько раз мне звонили, чтобы навести справки, но никто так по-настоящему и не клюнул.

Чтобы не умереть с голоду, я подыскала работу в конторе оптовой продажи ковров и мебели для отелей в громадном, похожем на пещеру зале между Лексингтон-авеню и Двадцать шестой улицей. Здесь и вряд ли могла наткнуться на прежних знакомых. Я добиралась туда на метро, обедала в грязных забегаловках и проводила на ногах по восемь часов в день. Теперь мне приходилось иметь дело с людьми, чей вкус был вполне развит, вот только не в том направлении, в каком следовало. Порой я ловила себя на мысли, что не могу отвести взгляда от какой-нибудь люстры — чудовищных размеров, сплошь в золотых штырях, как ощетинившаяся росомаха, и задавалась вопросом — неужели на свете есть человек, который увидит это и скажет: «Выпишите!»?

К вечеру ноги распухали чуть не вдвое. Несколько раз мне пришлось добираться домой без туфель, в одних чулках. В конце концов я сдалась и купила то, что весь мир дружно прозвал «говнодавами»: бесформенную обувь с толстой подошвой и внутренними валиками всюду, где только можно натереть ногу. Я назвала эти ботинки «мои хаш паппиз», по имени торговой марки. По сравнению с дорогими лодочками это было благословение — но и символ жизни, которую я теперь вела. Ни одна покупка не действовала на меня так угнетающе, как эта.

Хотя я все еще лелеяла мечты о богатом покровителе, но уже не могла посещать богатые заведения вроде яхт-клубов. Брэд Томпсон исчез из поля зрения, а как найти еще кого-то, я не знала. Два случайных знакомства отбили охоту ходить по барам. Первый, довольно привлекательный мужчина, в конце вечера попросил меня заплатить по счету. Второму было за шестьдесят, но когда мы разговорились, он доверительно признался, что тяготеет к двадцатилетним.

— Вам не кажется, что в моем возрасте это слишком?

— В самый раз, — ответила я почти без иронии.

Сама я все глубже забредала в темные воды зрелости, и по мере этого жизнь делалась мрачнее и мрачнее. Салоны красоты были мне теперь не по карману, а с ними ушли такие жизненно важные мелочи, как ежемесячная стрижка и окраска волос, инъекции коллагена, маникюр, массаж лица и маски, занятия аэробикой. Неудивительно, что богатые женщины старятся много медленнее бедных! Хотелось, чтобы мотор работал ровно и без перебоев, но я все больше ощущала себя устаревшей моделью, которой не помешает обновить кое-какие части. Но на какие средства?

Постепенно у меня развился нездоровый интерес к таким же неудачницам, как я сама. Светские женщины, которых я когда-то знала и которые впоследствии опустились — спились или обратились к наркотикам, — в ночных кошмарах тянулись ко мне иссохшими руками и шипели: «Иди к нам, Джо! Не важно, кем ты была, главное, что теперь ты — одна из нас-с!»

Всегда измученная, жаждущая и что-то замышляющая, я жила в бессмысленном мелькании дней и ночей и мало-помалу, как старческим запахом, пропитывалась горечью. Время от времени кто-то из друзей пытался до меня достучаться, но я уклонялась от встреч даже с Бетти и Джун. Не скажу, что я не ценила их усилия, но доброта друзей, искаженная в призме жалости к себе, перемолотая жерновами самоедства, казалась более оскорбительной, чем пренебрежение остальных. Я не могла вынести сочувствия, которое таилось в глубине их глаз. «Можно быть объектом жалости или зависти — третьего не дано».

Вторично за последние несколько лет я пришла к выводу, что лучше всего — затаиться, лечь на дно, и поначалу черпала в этом решении силу. Однако полное одиночество послужило толчком к тому, чего я меньше всего желала: все мои мысли переключились на Монику. Она укоренилась и разрослась в сознании, как опухоль. Снова я засыпала и просыпалась с мыслью о ней, снова жила в воображаемом мире, полном горечи и ненависти. Куда бы я ни направилась, Моника была рядом со мной.

Четыре года постоянных неудач изменили меня на каком-то глубинном уровне. Удары судьбы не только отбрасывали назад, но и контузили, ослепляли. Я так до конца и не оправилась ни от одного из них. По утрам, открывая глаза в очередной пустой и никчемный день, я сознавала, что беспомощно дрейфую в океане одиночества. Дружба для меня означала в первую очередь равенство положений, а кроме того — возможность давать больше, чем получать. Великодушие стесняло меня, а щедрость порождала комплекс неполноценности. Ничего не оставалось, кроме как все глубже забиваться в свою раковину.

Разумеется, я пыталась приободриться. «Я еще не вышла в тираж! Я достаточно сильна духом, пока еще вполне здорова и не настолько стара, чтобы складывать руки. Есть люди, вынужденные раз за разом начинать все сначала. То, что случилось, — не конец света!»

Но это был конец, и я знала это на все сто. Нередко я воображала себе, как сложилась бы жизнь, если бы я не вышла за Люциуса. Можно было стать учительницей или сделать карьеру куратора, что предпочтительнее. Это занятие мне больше по душе, чем любое другое. И по плечу. Но потом приходило отрезвление: нет, дорогая Джо, ты стала тем, кем только и могла стать.

Долги висели над головой как дамоклов меч, день ото дня тяжелея. Я не только не знала, каким образом расплачусь, но и не имела ни малейшего понятия, как смогу в ближайшие годы продержаться над чертой бедности. Я отчаянно, мучительно скучала по прежней жизни: не только по ее возможностям и удобствам, но по чудесному чувству принадлежности к миру, приносившему столько радости и удовлетворения. Теперь я была сама по себе — ни мужа, ни детей, ни родни. Друзья еще оставались, но я добровольно удалялась все дальше и дальше от них.

Впервые в жизни я испытывала не смутный страх перед неизвестным будущим, свойственный нам в молодости, меня угнетало ощущение надвигающейся катастрофы. Имея солидный жизненный опыт, я трезво оценивала ее размеры и ясно сознавала, как мы хрупки. Ощущение этого придавало мрачных красок мыслям о будущем.

Букет негативных эмоций гармонично дополнялся застарелым возмущением на то, что жизнь попросту вырвана из рук, что, подобно всем несправедливо обвиненным, я отбываю наказание без преступления и вынуждена смотреть на мир через решетку, в то время как истинный преступник на свободе наслаждается жизнью.

Сломленная депрессией, в конечном счете я совершенно выпала из жизни. По выходным я не только не выходила за порог, но и не поднимала жалюзи, просто лежала в постели, теряя счет времени. В виде компенсации за утраченное я объедалась мучным и сладким, пила в основном водку, а по телевизору смотрела только триллеры и фильмы ужасов, злорадствуя над жертвами и извлекая нездоровое удовольствие из этих экскурсов в мрачные уголки человеческой души.

Однажды, находясь в особенно подавленном настроении, я разыскала пузырек с ротиналом и проглотила одну пилюлю вместе со стаканчиком водки. Затем я заползла назад в постель, укрылась с головой и погрузилась в мысли о смерти как об избавлении.

Последующие девятнадцать часов прошли в коматозном состоянии.

Открыв наконец глаза, я обнаружила, что не могу сфокусировать взгляд. Окружающее словно подернулось туманом, и несколько томительных минут я была уверена, что никогда уже не буду видеть как прежде. А когда это прошло, ужас удесятерился при виде пропитанного мочой матраца — очевидно, лежа в отключке, я себя совершенно не контролировала. На автоответчике не было ни единой записи. Никто больше не интересовался, что со мной и как. Умри я, один Бог знает, кто обнаружил бы тело и в каком состоянии.

Шатаясь, я прошла к окну, раздвинула жалюзи и подняла лицо к полоске синего неба над колодцем из стен. Солнечный зимний день был в разгаре. Вскоре меня стало трясти как в лихорадке. Я оделась, согрела чай и села с чашкой на диван в гостиной, набросив на плечи еще и теплое одеяло. На журнальном столике лежала биография Марии Антуанетты, которую я недавно взялась перечитывать. Бездумно листая страницы, я наткнулась на стихотворение — памфлет с листовок оппозиции времен процесса над кардиналом Роанским. В глаза мне бросилось его начало:

Я закрыла книгу и несколько раз мысленно повторила эти строки, заново осмысливая их, применяя к собственной ситуации. Почему я должна покорно принимать удары судьбы? Почему должна пополнять собой ряды жалких обломков жизни большого города, что умирают в полном одиночестве и разлагаются до тех пор, пока запах не начнет беспокоить соседей и кто-то наконец не вызовет полицию? Разве это достойный конец для Джо Слейтер?

Нью-Йорк — все равно что королевский двор, а при дворе взлеты и падения — дело привычное. Плох тот придворный, что безропотно сходит со сцены, уступая место более дерзкому. Вот и я не сойду! То, что у меня отнято, не просто свалилось мне в руки, о нет. Оно заработано упорным трудом. Ради него я вступила не в одну битву — и вышла победителем. Мир не рухнул от того, что явился узурпатор, просто настало время препоясать чресла, снять со стены меч и вернуть принадлежащее мне по праву. И я это сделаю! Я обращу Монику в бегство. Я сброшу ее с трона, где она так удобно расположилась.

Так, холодным февральским днем, зябко кутаясь в одеяло на дешевом диване жалкой комнатушки, я поклялась, что отомщу — чего бы это ни стоило и как бы долго ни пришлось выжидать.