Светские преступления

Глава 18

Я прибыла в Нью-Йорк, измученная долгим, с задержками, перелетом. Открыв дверь квартиры, с которой уже как-то свыклась как со своей, я обнаружила полный разгром. Повсюду громоздились коробки, рулоны упаковочной пленки, мотки веревки, а посреди всего этого стояла женщина в очках. Вид у нее был не лучше моего.

— Тинка Марш, — сказала она и, не дав мне времени даже поставить чемоданы, протянула руку для пожатия.

Именно так звали владелицу моего временного обиталища. Я знала ее по единственному телефонному разговору.

— Миссис Марш, я только что из аэропорта, — промямлила я, не зная, как реагировать.

— Понимаю и прошу извинить! Мне в самом деле очень жаль, миссис Слейтер. Я несколько раз пыталась связаться с вами по оставленному Бетти телефонному номеру, но, очевидно, вкралась какая-то ошибка, потому что номер не отвечал. Вот почему мне приходится сообщать вам об этом вот так, сразу. Дело в том, что квартира продана, и у меня есть только два дня на то, чтобы ее освободить.

Все было свалено в одну кучу, перемешано, в том числе тщательно рассортированные образцы, папки и счета для последнего клиента. Хаос, иначе не назовешь. Что делать? Миссис Марш оказала мне большую любезность, временно предоставив квартиру. Об отдыхе приходилось забыть.

Я позвонила Бетти с просьбой снова приютить меня хоть на одну ночь. Она гостеприимно согласилась и предложила оставить вещи у нее в подвале, пока что-нибудь не подвернется.

Дом, милый дом.

Утром следующего дня я снова стала заниматься поиском квартиры — желательно недорогой и в приличном районе. По карману оказалась только самая крохотная, на третьем этаже слегка реконструированного кирпичного здания на Семьдесят четвертой улице. Я сняла ее.

Довольно скоро выяснилось, что квартиру Тинки Марш купил не кто иной, как Моника де Пасси. По словам Бетти, она предложила много больше реальной стоимости. Такой шанс не упускают, вот миссис Марш и ухватилась за предложение. Во время личной беседы щедрая покупательница доверительно сообщила, что нуждается в жилье для своего нового повара-француза. Она передумала возвращаться в Париж. Моя бывшая квартира на Пятой авеню исчезла из списков недвижимости на продажу.

Война продолжалась до победного конца.

Но это была не единственная новость. Джун, ходячий барометр светской погоды, поставила меня в известность о том, что общественное мнение резко склонилось в пользу Моники, особенно после того, как журнал «Мы» опубликовал ее биографию. Само собой, дорогая подруга сберегла для меня этот номер. Статья была иллюстрирована раздражающе крупной фотографией графини в моей бывшей гостиной на моем любимом диване. Я узнала, что Моника продолжает давать «малые вечера», на которых можно встретить «представителей самых разнообразных слоев общества — от титулованных особ, магнатов и выдающихся политиков до начинающих актеров и никому не известных писателей». Статья взахлеб расхваливала «немного экстравагантный, но неформальный стиль хозяйки дома, так восхитительно идущий вразрез с убранством буфета, где закуски, приготовленные по старинным рецептам семейства де Пасси, подаются на фарфоре, принадлежавшем еще императрице Жозефине».

Боже правый! Однако если нужен предлог для симпатии, этот ничем не хуже других.

Как ни возмущала меня способность Моники втираться в доверие, я не стала забивать этим голову. Куда важнее было разобраться с Нейтом. Я занялась этим, едва устроившись на новом месте.

Контора Нейта находилась на семнадцатом этаже сравнительно старого небоскреба на Пятой авеню и являла собой одну из тех солидных фирм, где финансовые вопросы решаются «в белых перчатках». Лифт доставлял клиента не просто наверх, а как будто в иной мир — в царство приглушенных тонов, черного дерева, классического дизайна, сплошного коврового покрытия и чуть пожелтевших от времени фотографий Нью-Йорка начала XIX столетия.

Нейт назначил нашу встречу на два часа, и я сочла за лучшее явиться минута в минуту. Он, однако, заставил меня ждать, на что в прежние времена не отваживался. Я листала в приемной «Форчун», пока секретарша не пригласила меня пройти в двери, что вели во внутренние помещения конторы.

Кабинет был в приятных для глаза зеленых тонах, со сплошным шкафом вдоль одной стены. Нейт сидел с телефонной трубкой возле уха, положив скрещенные ноги на внушительных размеров стол. Он был налегке, то есть без пиджака, ботинок и в расстегнутом жилете. Небрежным жестом указав мне на один из двух стульев для посетителей, он снова погрузился в разговор.

За двадцать с лишним лет моего знакомства с Нейтом кабинет его почти не изменился. Время от времени здесь проводился косметический ремонт, менялись покрытие на Полу и обивка мебели — разумеется, на те же спокойные, солидные тона. Шкаф с книгами по юриспруденции и подписными изданиями оставался неизменным. Только спортивные трофеи нарушали их ровные ряды. На столике в углу все так же красовался вычурный увлажнитель воздуха (если верить Нейту, одно время он принадлежал Фиделю Кастро), кожаный диван у окна ни на сантиметр не изменил своего положения.

Моим любимым предметом здесь был документ в черной лакированной рамке, прямо над головой Нейта, в окружении многочисленных юридических дипломов и почетных грамот. Я всегда питала к нему особое пристрастие не столько потому, что это был подарок Люциуса, сколько из-за настойчивого ощущения, что это квинтэссенция личности хозяина кабинета. Подлинник указа Людовика XVI, за его подписью и печатью. Там, черными чернилами на сером листе пергамента, была выражена благодарность человеку, чье имя история сделала нарицательным, доктору Гильотину. По мнению Людовика, изобретенный им метод был как высокоэффективным, так и гуманным способом смертной казни. Король не подозревал, что подписывает свой смертный приговор.

Мне пришлось выдержать пять минут телефонного разговора, щедро сдобренного адвокатским жаргоном. Повесив трубку, Нейт снял ноги со стола и взялся за ручку и блокнот. Я ждала, когда он соизволит заняться мной. Наконец он поднял глаза.

— Извини, Джо, сумасшедший день. Чем могу быть полезен?

Чтобы как-то справиться с душившим меня гневом, пришлось задержать взгляд на пресловутом королевском указе.

— Ты знаешь о том, что доктор Гильотин в конце концов изменил имя, когда его собственное стало синонимом безысходного ужаса? Вот чудак, правда? Здесь, в Нью-Йорке, такие имена числятся в первой сотне.

Нейт хмыкнул. Помолчали.

— Так в чем дело? Я, знаешь ли, занят!

— Я только хотела поделиться с тобой воспоминаниями о поездке в Париж.

Он озадаченно сдвинул брови, пожал плечами и начал рыться в бумагах.

— Послушай, Джо, я выкроил для тебя время только потому, что ты настаивала на важности этого разговора. Для пустой болтовни это на редкость неудачный день, понимаешь? — Он чертыхнулся, не найдя искомого, и начал двигать ящиками стола.

— Раз так, не буду ходить вокруг да около.

Я открыла сумочку, достала письмо, переданное мне Аннемари де Пасси, и толкнула его к Нейту. Проехавшись по полированной поверхности, конверт приземлился точно ему на колени. Нейт оторвался от поисков, чтобы бросить на него равнодушный взгляд. Я ждала хоть самого беглого всплеска эмоций, но Нейт просто взял конверт, положил на стол и толкнул по направлению ко мне.

— Даже не заглянешь? — спросила я.

Он адресовал мне бесстрастный взгляд и сделал то, что неизменно меня раздражало, — уперся локтями в подлокотники, соединил кончики пальцев и начал ими постукивать. Молча.

— Лжец! — процедила я.

Никакой реакции.

Я встретила взгляд, совершенно лишенный эмоциональной окраски, и приказала себе не отводить глаза первой. Мы долго сидели, как школьники на состязании «кто первый моргает».

— Чего ты хочешь? — наконец спросил Нейт.

— Правды, хоть раз в жизни!

— О чем?

— Нейт! — Я подавила вздох. — Ты хочешь и дальше играть в игру?

Он поднялся, сунул руки в карманы брюк и задумчиво прошелся по комнате. Без ботинок, в одних клетчатых носках, он выглядел довольно нелепо.

— Так чья это была идея — подставить Люциуса? Твоя или ее?

Нейт повернулся и принял позу, которая, я полагаю, должна была символизировать непринужденность: ноги слегка врозь, торс немного откинут, карманы оттопырены вперед. Свет теперь падал ему прямо на лицо, и оно, как никогда прежде, напоминало застывшую маску.

— Не понимаю, о чем ты.

— О двухстах миллионах долларов.

— Ничем не могу помочь, — сказал он и демонстративно посмотрел на часы.

— Я уже не раз поражалась собственной наивности. — Я поднялась, чтобы уйти. — Это же надо — верить всему, что говорят! В Нью-Йорке ничего не может быть глупее и опаснее.

— Напротив, — возразил Нейт, — я нахожу твою наивность очаровательной.

— Правда? Я думала, без риска победа стоит так же мало, как и без славы, — съехидничала я.

— Только не для меня, Джо.

— На твоем месте, Нейт, я бы приняла все меры предосторожности, прежде чем вступать с ней в брак. У этой милой леди инстинкты пираньи.

— Спасибо за совет. Я приму его к сведению.

Теперь я понимала, почему в Нью-Йорке так трудно получить разрешение на личное оружие. Думаю, будь у меня пистолет, я без колебаний пристрелила бы этого ублюдка.

Однако нельзя было долго предаваться бессильной ненависти к этой парочке. В свете текущих финансовых проблем стоило поразмыслить прежде всего над тем, как расплатиться с долгами.

Не то чтобы я оказалась в нищете, вовсе нет. Я даже не стояла пока ниже черты бедности — по крайней мере с точки зрения тех, кто находился вне избранного круга, где двести миллионов долларов считалось «средним достатком». Конечно, никто уже не назвал бы меня богатой, но простой американец сказал бы, что я неплохо устроилась. Кое-кто на этой планете мог мне даже позавидовать.

Но (что наглядно показывает, скажем, крах на фондовой бирже) все относительно. Фирма «Джо Слейтер, инкорпорейтед» приказала долго жить, а других источников дохода у меня не предвиделось. Я остро ощущала себя мишенью заговора, в который вовлекалось все больше лиц.

Правда, родилась я в сравнительно бедной семье, зато потом двадцать лет прожила среди людей, для которых экономить означало отказаться от личного самолета. Поверьте, это сильно искажает взгляд на систему ценностей. Я сократила количество покупок, но если уж что-то покупала, будь то одежда, обувь, сумочка, косметика или продукты, то из соображений высшего качества, а не умеренной цены. После встречи с Нейтом до меня стало доходить, что пора серьезно урезать расходы. Никаких излишеств — только самое необходимое. Никаких частных магазинов — только супермаркет.

Чтобы и впредь как-то сводить концы с концами, мне пришлось втайне приступить к распродаже того немногого, что уцелело после семейной катастрофы: драгоценностей, предметов искусства, мебели. Для этого я связалась с Николаем Трубецким, тем самым потомком последнего русского императора (правнучатый племянник или что-то в этом роде — не важно, главное, что в его жилах текла голубая кровь). Ники, глава европейского отделения по предметам мебели, в основном разъезжал по крупным городам и убеждал людей, чье имущество имело долгую родословную, что продажа с аукциона через «Чапелз» их просто озолотит. Происхождение открывало ему доступ к самым старинным и недоверчивым семействам Европы.

Ники охотно помог мне продать немногие оставшиеся ценности, выставив их на продажу как «собственность леди, пожелавшей остаться неизвестной». Участие в крупных торгах придает незначительному предмету искусства особую ценность, точно так же как появление в узком кругу прибавляет важности гостю, который сам по себе ничего не представляет. Ники лично присмотрел за тем, чтобы мои вещи шли с молотка в числе первых (это почти наверняка взвинчивает цену, так что чаще всего владелец выгадывает больше истинной стоимости).

Я не пошла на аукцион, потому что была не в силах видеть, как мои любимые гравюры из библиотеки в Саутгемптоне перейдут в чужие руки. Люциус подарил мне эту серию на сорок первый день рождения. Как украшение они были великолепны, но большой ценности не имели, поэтому я очень обрадовалась, узнав, что получу втрое больше, чем ожидала. Ники лично сообщил мне об этом. Сквозь обычную любезность в его голосе пробивалась некоторая нерешительность, словно он разрывался между необходимостью что-то утаить и желанием поделиться. Я по опыту знала, что он легко расколется, если немного нажать, и не отставала до тех пор, пока не были сказаны магические слова: «Только в случае чего я в стороне, ладно?»

— Ладно, ладно!

— Твои гравюры купила графиня де Пасси.

— Понимаю… — протянула я с тошнотворным ощущением где-то под ребрами.

— Да, и еще она дала одному из моих коллег указание ставить ее в известность о любом предмете, который ты предложишь на продажу. Странно, не правда ли?

Я повесила трубку и долго сидела, вспоминая, как Моника впервые увидела гравюры и восхищалась ими. Ничего удивительного, что она так рвалась их заполучить… или, точнее говоря, вернуть. Гравюры идеально вписывались в интерьер библиотеки. Я могла понять это, но не настойчивое желание присвоить все мое бывшее имущество. Она выслеживала меня, как хищник дичь.

Моника не вернула гравюры в Саутгемптон — она повесила их в одной из комнат для гостей в моей бывшей квартире. По ее словам, они были получены от меня в подарок, причем только что. Она притворялась, что мы снова подружились!

Моя ненависть к этой женщине росла как на дрожжах. Прежде бывали дни и даже недели, когда я не вспоминала о ней, теперь же я думала об одном. Образ Моники словно отпечатался у меня в мозгу. Она стала моей тенью. С мыслью о ней я утром открывала глаза и засыпала вечером. Я ловила себя на том, что разговариваю с Моникой, сидя в ванне, причем порой это был диалог и я говорила за обе стороны. В другое время я воображала, что где-то встречаюсь с ней, и представляла, как себя при этом веду, причем мои намерения колебались между демонстративным равнодушием и физическим нападением, в зависимости от того, как прошел день. Так или иначе, мое воображаемое поведение было расплатой, сведением счетов.

Постепенно внутри зародилась и выросла пустота сродни голоду, и чем больше я поедала себя, тем он становился острее. В своих фантазиях я видела себя великим манипулятором, на деле же просто тонула в болоте.