Ученица Волхва

Лирическое отступление. «Слово Кремлёвского Домового»

— Ой ты, мой государь-батюшка, Иван Васильевич, — заскрипел я голосом старых брёвен, выползая из щели меж камней Грановитой палаты. — Не пужайся, не ворог я. Кто? Да я же, дедка-хранитель, что в печных углях греется, да по ночам сундуки от мышей стережёт. Три века уж тут, с тех пор как князь Долгорукий дубовый тын на холме поставил. Ты глядишь — стены белокаменные, а я всё тот же, в саже да в паутине.

Присел на дубовый сундук, босыми пятками по резным узорам повозюкал. Князь-то юнец, а взор остёр — как у деда твоего, Ивана Великого, что Орду на колени поставил. Помню, как он тут, в этих самых палатах, с боярами совет держал, а я из-за печки подслушивал. Шептал ему тогда: «Не верь, Иван, новгородским гостям сладкоречивым — лукавы!» Не услышал. Ну, сам потом разобрался…

Твоя матушка, Елена Глинская, — ох, и лихая была! Как сожгла ясным огнём ту литовскую чернокнижницу, что в Собакиной башне кудеса творила. Я ей коней на мосту пугал — знал, что заговор против неё зреет. Да куда там! Сама, как жар-птица, всё пожгла. Жаль, рано ушла…

А ты, государь, сроду молчун. Вон в углу стоишь, крестик на груди жмёшь — думаешь, бес перед тобой? Нету, родной. Мы, домовики, креста не боимся — мы ж от земли, от дыма печного, от хлебной крошки. Ваши попы нам ладаном машут, а мы смеёмся: «Христос с вами, да и мы заодно!»

Слушай же, княже: вижу, сердце твоё гневом кипит — на бояр Шуйских, на дядюшку Михаила Глинского. Не торопись, огоньком не пышь. Видал я, как прадед твой, Василий Тёмный, слепой, да Русь в кулаке держал — не мечом, умом. Возьмёшь пример — стану ночами пергаменты беречь, чтоб чернильные пятна не съели. А коли загордишься… — засмеялся, будто совы заухали, — вспомни, как в детстве под лестницей прятался, когда дядьки твои гамом кричали. Всё видел, всё помню.

Стук в дверь. Твой опекун, Захарьин, за порогом лютует: «С кем беседуешь, государь?» Махнул я рукой — ветерком свечу задул. «Спи, мол, князь». А сам в щель юркнул. Услышишь, как полозья скрипят в сенях — это я, дедка, казну твою от лихих глаз ворочаю.

Помни, Иван: каменный Кремль стоит, пока домовий смех в подполье звенит. А я уж постараюсь… покуда печи топятся, да совесть у тебя не чернее моей сажи.

1546 год, Москва. В ту ночь государь велел поставить лишний кувшин мёда у печи — вдруг домовой проголодался.