В ожидании счастья

ДЕВА ПОД ВЛИЯНИЕМ ВЕНЕРЫ

Я не в таком уж сильном отчаянии, как мне показалось. Майкл старается. И терпит поражение за поражением. Он не умеет трахаться, и, как учителю, мне остается только признать его совершенно неспособным. Пришлось напомнить себе, что он не единственный мужчина на свете. Я была бы не я, если бы зарыла голову в песок и представила себе, что все это меня устраивает. Но ведь я — это я, не так ли? Майкл очень хороший человек и, может быть, сумеет сделать счастливой женщину без особых физических запросов. Если б я была одной из них…

Может быть, я полная дура. Но что поделать, если не могу себя заставить? Жизнь слишком коротка, чтобы вот так гробить ее с Майклом. Но он еще глупее меня. Я только сейчас догадалась об этом. Вот он лежит рядом со мной и спит. Это уже наша девятая ночь и, похоже, последняя. Никогда в жизни своей я не видела мужчины, который кончал бы так быстро. И так было каждый раз. Он не похудел ни на килограмм, по-моему, даже немного растолстел. Неделю назад, когда он сидел в ванне, я посмотрела на него и поняла, что ни при каких обстоятельствах не заведу от него ребенка. Да и кто в здравом уме и твердой памяти девять месяцев будет ходить с животом, зная, что в нем сидит такой чудной ребенок? Только не я. Непонятно, зачем городить огород и вообще волноваться совершенно попусту.

Это все мой длинный язык. Это все моя глупая доверчивость. А когда дельные вещи советуют — никогда не слушаю. Мама еще давным-давно говорила мне, что женщина никогда не должна открывать мужчине всей правды. Всегда надо держать что-то при себе, потому что потом они используют это против тебя. Никогда не надо говорить, сколько раз ты любила, сколько было у тебя мужчин, и ни за что не вдаваться в подробности бывших своих романов. Ну и что же, я обо всем этом забыла.

Сейчас нужно срочно придумать, как бы помягче сказать Майклу, что у нас ничего не получается. Не могу дождаться, когда он свалит из моего дома. Однако хочется все-таки пощадить его чувства, потому что это чудо по уши влюбилось в меня. Кто в отчаянии, так это, наверное, он, и это понятно. Он говорил, что у него „пет никаких выкрутасов", что после последнего развода уже несколько раз обжегся. „Но это все неудачи, — бросил он как-то, — я буду пробовать еще и еще, пока все не будет так, как надо". А как доходит до дела, он просто сосунок, вызывающий только жалость. За полтора месяца он потратил на меня больше денег, чем все мои бывшие любовники вместе взятые. Почему же это не приводит меня в восторг? Он возил меня на лучшие курорты, в самые шикарные рестораны и, что просто убийственно — в места, куда не попасть без специального пропуска или членской карточки. Он оплатил мои счета в „Американ экспресс" и одолжил мне две тысячи двести долларов, что спасло меня от налоговой полиции. Он даже предложил оплатить мой студенческий кредит, но тут уже я отказалась — не быть же всю жизнь ему обязанной. Неважно, что будет дальше, но я намереваюсь все ему вернуть. До Майкла это не доходит. Восемьдесят тысяч в год, дом в Парадиз-вэлли и последняя модель БМВ не могут превратить его в рыцаря в моих глазах.

Если избавиться от него прямо сейчас, то он, наверное, решит, что я просто использовала его, но ведь это не так! Я что, виновата, что он такой щедрый? Я ничего специально не подстраивала, я только надеялась, что мы сможем со временем стать отличной парой. Не меня винить, что ничего не вышло, разве не так? Я так рада, что составила свой гороскоп. Планеты у Майкла не гармонируют с моими. Дева, находится под знаком влияния Венеры, а это вкратце означает, что я слишком критична, если речь идет о любовниках, и поэтому до сих пор не замужем. Но согласно Фрэнсису Сакояну и Люису Экеру, это еще означает, что я сама — заботливость и чуткость, если кто-то заболевает; могу работать с людьми с психологическими проблемами, которым трудно утвердиться в обществе. И действительно это так, если вспомнить, как долго я нянчилась с Расселом. Эти ученые так же считают, что Дева под влиянием Венеры подвержена влиянию Марса, Урана, Нептуна или Плутона, что нередко ведет к неприятию всякой робости и игнорированию общепринятого этикета. Все вышесказанное предопределяет беспорядочную жизнь и некоторую распущенность в стремлении доказать свою привлекательность, которые толкают к сексуальным победам. Чушь собачья, одним словом. В любом случае сейчас надо решать что-то с Майклом.

Насчитав сорок один седой волос на его голове, я в конце концов похлопала его по плечу.

— Майкл, — шепчу я, — вставай. — Он не шелохнулся. — Майкл, вставай! — говорю я уже громче.

Он переворачивается, потянув за собой половину одеяла, и черные куклы с моей тумбочки валятся на пол. У него белые уголки рта, но я не жалуюсь: у меня тоже такое бывает после сна. Он кладет мне голову на колено, я хочу оттолкнуть его, но не делаю этого. Проходит десять минут, ноги совсем деревенеют и холодеют. Я снова толкаю Майкла. Он подскакивает, будто у самого его уха только что прозвенел будильник. Потом видит меня, улыбается.

— Доброе утро, — говорит он, сжимая мои бедра.

— Майкл, — говорю я, — нам надо поговорить.

— Поговорить? — Он встает. — Звучит очень серьезно. — Он улыбается. — Может, разрешишь мне сначала почистить зубы?

— Пожалуйста, — говорю я.

Он поднимается, я освобождаюсь от этого груза, и кровать принимает свою обычную форму. Неожиданно для себя я тоже встаю и иду вслед за ним в ванную, делая вид, что мне там что-то нужно. Нахожу свои глазные капли. Сзади подходит Майкл, обнимает меня. Я отстраняюсь.

— Ну вот, — говорит он. — Что случилось?

— Майкл, — говорю я и замолкаю.

— Не нравится мне твой тон, Робин, совсем не нравится.

— Кофе хочешь? — спрашиваю я, кусая верхнюю губу.

— Ты знаешь, хочу. Тяжелый разговор предстоит?

— Я не знаю… Кофе уже готов, пошли.

Он берет со спинки кровати свой халат в бело-голубую полоску и обвязывает его вокруг талии или того, что было бы его талией, если бы у него была таковая. Прекрати, Робин, прекрати! Ты все-таки не Ванесса Уильямс, поэтому заткнись. Я наливаю нам по чашке, и мы садимся за стол на кухне.

— Так что, Робин? — спрашивает он. — В чем причина такой неотложной беседы, хотя, кажется, я догадываюсь…

— Я еще ничего не сказала Ты что, телепат? — говорю я. — Извини, Майкл, я не хотела.

— Я до сих пор тебя не удовлетворяю, ведь так? Никаких улучшений?

Я не отвечаю. Вместо этого делаю еще один глоток кофе.

— Я старался, — говорит он.

— Я знаю, что ты старался, в последнее время у тебя действительно получается лучше, но дело не только в этом. — Я протягиваю руку за печеньем. — Ты замечательный человек, на самом деле. Я думала что произойдет нечто волшебное, и мы с тобой будем жить как в сказке, но все оказалось не так. И дело не в том, что ты не самый лучший любовник или плохой человек.

— Тогда в чем проблема? Это Рассел? Он снова объявился?

— Нет. Я не разговариваю с Расселом.

— Я люблю тебя, Робин.

— Я знаю, Майкл, поэтому это все так тяжело.

— Ты хочешь сказать, что больше не собираешься видеться со мной?

— Мне просто нужно чуть-чуть побольше свободы. Может, на расстоянии я смогу получше разглядеть тебя. Я хотела сказать, что мы видимся почти каждый день — на работе, дома. У меня уже скопилось столько стирки, квартиру не убираю несколько недель. Подруг не вижу, к родителям не ездила сто лет, совсем не остается времени на свои дела… Ты понимаешь?

— Ты хочешь продолжать встречаться со мной, Робин, или нет?

— Нам просто надо видеться пореже, вот и все, что я хотела сказать. Столько дел, я просто не успеваю разобраться.

Ловко я все-таки вывернулась. Интересно, наверное, мужчины чувствуют то же самое, когда просят немного „свободы" и потом никогда уже не возвращаются? Ты сидишь и думаешь, что он хотел этим сказать, а он на самом деле просто хотел от тебя избавиться.

— Хорошо, что мы работаем на разных этажах, — сказал он.

— И еще, ты не волнуйся. Я верну тебе все до цента.

— Я и не думал о деньгах. Я думал, что бы тебе такое сказать, чтобы ты передумала.

— Сейчас ничего. — Я снова отпиваю кофе. — Майкл?

— Да?

Опираясь на локти, я наклоняюсь к нему.

— А что ты во мне вообще нашел?

— Я уже сто раз тебе говорил, Робин.

— Напомни, пожалуйста.

— Не хочу выглядеть дураком.

— Ты им не будешь выглядеть, поверь мне.

С полминуты он молчит, но, видно, терять ему все равно нечего, и он произносит:

— Что в тебе привлекает, Робин, так это то, что мы с тобой полные противоположности. Ты всегда неожиданная и немножко дикая, только пойми меня правильно. Я имею в виду, ты всегда делаешь то, что тебе хочется в данный момент, и не думаешь о последствиях. Ты непредсказуема, умна, у тебя интересный аналитический ум. Ты любишь жизнь, и у тебя хорошее чувство юмора. Вдобавок ко всему, ты очень красивая.

— Ух ты! — Я вздыхаю, сказать мне нечего.

Никогда еще не смотрела на себя глазами другого человека и должна признаться, что польщена. Надеюсь, кто-нибудь еще будет думать обо мне то же самое, только пусть в следующий раз этот кто-то будет вызывать и у меня положительные эмоции.

— Я говорю это, Робин, и могу повторить еще и еще. Я люблю тебя и хочу жениться на тебе. И думай столько, сколько тебе нужно, я не тороплю. Можешь в это время встречаться с другими мужчинами — пожалуйста. Но когда устанешь и тебе потребуется забота настоящего мужчины, который даст тебе то, что ты захочешь, вспомни обо мне. Обещаешь?

— Ты говоришь так, будто все уже обдумал.

— Потому что ты не знаешь, чего хочешь. Мне кажется, должно пройти еще достаточно времени, пока ты не поймешь, что хочешь быть со мной.

— Что это значит?

— Это значит, что я уже давно живу на этом свете, намного больше тебя, Робин. Ты все ждешь мужчину, который превратит твою жизнь в фейерверк. Очень может быть, что он и на самом деле существует. Я просто хочу сказать, что иногда надо приложить немало усилий, чтобы огонь начал разгораться, и тогда он может гореть гораздо дольше.

Очень разумно, но, черт возьми, почему он всегда говорит разумные вещи. И это так скучно.

Майкл встает из-за стола и кладет пустую чашку в раковину.

— Ты все еще хочешь пойти сегодня в кино? — спрашивает он.

— Не думаю, — говорю я и тоже встаю. — Я уезжаю в Таксон. Маме тяжело приходится с отцом, мне надо ехать.

После его ухода я почувствовала невероятное облегчение. Теперь мне хватит энергии на много дней. Сейчас только половина девятого, и я заканчиваю стирку и даже складываю все белье и убираю. Я вытираю пыль, работаю с пылесосом. Потом принимаю ванну, долго нежась в большом количестве пены. Пролежав в ванне двадцать минут, вылезаю, накладываю на лицо грязевую маску и стелю чистые простыни. Смываю маску, надеваю спортивные шорты, неоново-желтую футболку, толстые желтые носки и спортивную куртку. В задний карман я кладу носовой платок и нахлобучиваю на голову бейсболку с надписью: „Лос-Анджелес Лейкерс", чтобы поднять волосы наверх. Потом беру машину и еду на мойку. И вот начинается путешествие в Таксон длиной в сто пятьдесят километров. Я надеваю солнечные очки и подпеваю песенкам, звучащим по радио, пока не начинается сплошной рэп. Тогда я ставлю кассету с Трэйси Чэпмен, но тут мне хочется чего-то поэнергичней, и я достаю кассету с Бобби Брауном. Мой путь лежит через индейскую резервацию Джила, и я, как обычно, удивляюсь, куда все ее жители подевались. Навстречу бегут золотые апельсиновые сады, а на смену им — плантации с зелеными апельсинами на ветках. Следом проносятся хлопковые поля, которые теперь, по иронии судьбы, обрабатывают мексиканцы. Я смеюсь, проезжая мимо дорожного знака „НЕ ПОДБИРАЙТЕ ПАССАЖИРОВ" — он висит возле тюрьмы. Горы вдали кажутся будто нарисованными на голубом фоне неба. Ближе всех Пикачо-Пик, и мне ужасно хочется остановить машину и забраться на его вершину. Когда-нибудь обязательно сделаю это. Проезжаю Паймский музей авиации, как-нибудь надо развернуть здесь машину и посмотреть, что особенного в этих самолетах. Чем ближе родительский дом, тем яснее становится то, что мне никак не удается отвлечься от мрачных мыслей. Во время моего путешествия я старалась думать о красоте природы здешних мест, о том, как прекрасна Аризона. Старалась обращать как можно больше внимания на все, что встречается по пути, — только бы не думать об отце. Но мысль о том, что ему с каждой минутой все хуже, уже ни на минуту не покидает меня.

Мама открывает мне дверь. Лицо грустное и совсем изможденное, она еще больше похудела. Мама никогда не была крупной женщиной, а сейчас стала совсем худенькой, и я знаю, что это из-за отца. Мы здороваемся, целуем друг друга в щеку. Похоже, она хочет что-то сказать мне, но почему-то не говорит. Или просто не может. На руках у нее выступили зеленовато-голубые вены, а ведь так недавно у нее была такая гладкая коричневая кожа. На голове до сих пор бигуди, на ней скучный халат в цветочек. Видно, что лифчик с подложным бюстом, который она носит после операции, тоже стал ей очень велик. У меня сжимается сердце.

— Где папа? — спрашиваю я.

Она кивает головой в сторону кухни:

— Готовит завтрак.

Сначала захожу в гостиную. Все та же мебель, напоминающая мне о детстве. Открываю дверь на кухню. Отец сидит за столом, возле него по столу разбросано кусков десять хлеба и стоит банка майонеза. В руке у него пластмассовый нож, все металлические мама попрятала. Он всегда был могучего телосложения (это в него я такая высокая), но сейчас он тощий, как палка. Джинсы на нем висят, плечи, когда-то широкие, теперь покатые и узкие, длинные руки стали тоньше моих. Короткие кудрявые волосы отца совсем седые, и видны небольшие плеши, потому что он временами выдергивает волосы.

— Привет, папа, — говорю я.

Он поворачивается, кивает и продолжает намазывать майонез на хлеб.

— Как дела, тыквочка? — говорит он, и я чувствую, как мой рот расплывается в улыбке: на этот раз он узнал меня. Сегодня его речь похожа на прежнюю — обычно теперь он говорит медленно и невнятно.

— Вот приехала навестить вас с мамой.

— У меня все нормально. Видишь, завтрак себе готовлю. Собираюсь на работу.

Работу? Он не работает уже с восемьдесят первого года, с отставки. Просто не могу видеть отца таким.

— Ты, наверное, очень голоден, — спрашиваю я.

— Как это выглядит?

— Я говорю, ты, наверное, очень голоден, папа.

— Ты не умничай, — заявляет он, — я занимаюсь своим делом, готовлю завтрак, а ты не строй из себя слишком умную.

— Извини, папа. Я не хотела ничего из себя строить.

— Тогда оставь меня в покое, — говорит он и машет на меня руками.

Я возвращаюсь в гостиную. Мама все еще сидит на диване, будто не знает, чем ей теперь заняться. Как я ненавижу эту болезнь! Что она делает с ними обоими! Несколько месяцев назад, когда у мамы стали опускаться руки от того, что отцу становилось все хуже, по совету врача, она вступила в группу поддержки семей, где есть страдающие болезнью Альцгеймера. Она повела отца на одно из собраний, но он ее там так опозорил, что она ни за что не хотела туда больше ходить. Она рассказала что во время чьего-то выступления отец встал и запел гимн, который он выучил в Церкви Всех Святых, потом заплакал и никак не мог остановиться. Я помню, как отец уговорил маму ходить в эту церковь. Они были единственными темнокожими из всей паствы, но это его не волновало. Поэтому когда он вдруг спросил маму, не хочет ли она сменить католичество на религию мормонов, стало ясно, что с ним творится что-то неладное.

Сначала он начал забывать всякие мелочи; например, куда положил какую-нибудь вещь, или не мог вспомнить, о чем только что спросила его мама. Потом стало серьезнее — он не мог вспомнить свой адрес, номер телефона, не помнил, как завязываются ботинки, и заблудился, возвращаясь из магазина, в двух шагах от дома. Папа начал делать то, чего раньше никогда не делал, и волновался из-за того, из-за чего никогда раньше не волновался. За два года его состояние сильно ухудшилось, да с этой болезнью по-другому не могло и быть.

Иногда отец думает, что моя мама — это его мать, и тогда в обратном его уже ничем не убедишь. Родители женаты уже тридцать девять лет. Вместе они объездили весь мир. Играли в гольф, ходили в походы. Своими руками отец построил наш дом в Сьерра-Висте, а теперь маме надо ходить с ним в ванную, чтобы помочь ему помыться. Он мочится в постель, и она меняет мокрые простыни. Раньше он бегло говорил по-французски, а сейчас не понимает ни слова. Теперь ему все время кажется, что кто-то крадется за ним и хочет его убить, поэтому иногда он прячется. Мама говорит, что временами отца охватывает такая ярость, что она держит наготове подушку, если ему вздумается что-нибудь швырнуть в нее, что было уже не однажды. Такое случается, когда он пытается думать о нескольких вещах сразу, или если происходит что-то неожиданное, нарушающее привычный ход дня, а еще, если он видит по телевизору сцены насилия.

Когда маме стали звонить из полиции — отец бродил по улицам в пижаме, — ей пришлось поменять замки, чтобы он не мог выйти на улицу. За последние полгода координация движения настолько нарушилась, что он уже не мог сам одеться и раздеться. Часто он не понимает, что мама говорит, и она старается теперь говорить с ним короткими фразами. Папа знает, чем он болен, но поделать ничего не может, он больше не в состоянии контролировать себя.

— Мама, надо что-то делать, — говорю я.

— Я знаю. Но он твердо заявил, что не хочет ложиться в клинику ни под каким видом, а заставлять я его не хочу.

— А может, нанять сиделку? Я помогу тебе платить за полный день.

— Да ты знаешь, сколько это стоит? Тысяча двести в месяц. У тебя нет таких денег, и у меня тоже.

Она права, но нельзя же так просто сидеть и смотреть, как он деградирует. Если так и дальше будет продолжаться, мама может погибнуть первой. Она так вымоталась. Уже два года ухаживает за отцом, скоро просто будет не в состоянии управляться одна. Если б знать, что это принесет пользу, я могла бы уволиться с работы и переехать к ним, я бы сделала это. Но мама категорически против. В прошлом году я сказала, что могу взять отпуск за свой счет, но она отказалась. „У тебя вся жизнь впереди, — сказала тогда она, — не надо все из-за нас бросать. Мы сами управимся".

— Я придумаю что-нибудь, — говорю я.

— Лучше пойди посмотри, что он там делает, — говорит мама и встает.

Я брожу по дому, который мама „обезопасила", — иногда папа теряет равновесие и рушит все на своем пути или ломает вещи в приступе ярости. Она отключила горячую воду во всех ванных комнатах: один раз отец чуть не обварился, когда стал чистить зубы. Кроме того, он начал прятать вещи в самых странных местах: часы — в туалетном бачке, любимую кофейную чашку — под кроватью, книги, которые уже не может читать, — в корзине с грязным бельем. Почему-то он очень любит серебро. Сначала мама заметила, что пропал прибор для специй, потом подносы и чайник. Она спросила отца, но он сказал, что ничего о них не знает. Даже когда мама нашла ножи и вилки в кармане его зимнего пальто, он ни за что не хотел признаваться, что взял их.

Вот они с мамой выходят из кухни. Она держит его за руку. Однажды она объяснила мне, что человеческое прикосновение очень помогает. Посадив мужа в кресло, она идет достать белье из сушилки. Как только отец видит, что она закрыла дверь, он резко встает и начинает, большими шагами расхаживать по комнате.

— Сколько времени? — спрашивает он.

— Половина второго, — отвечаю я.

— Мне надо идти. Я опаздываю, — говорит он и направляется к двери.

— Подожди! — кричу я и вскакиваю.

— Не кричи, — говорит мама, выбегая из сушилки к парадной двери. — Так только хуже.

Мы выскакиваем на улицу и, так как папа не может терпеть быстро ходить, легко нагоняем его. Но он не дает нам дотронуться до себя.

— Не прикасайтесь ко мне! — кричит он и отталкивает нас с такой силой, что можно только удивляться, как он ее еще сохранил.

— Мы просто хотим, чтоб ты вернулся в дом, — говорю я как можно мягче.

— Фред, все будет хорошо. Тебя ждут на работе. Начальник только что звонил.

— Да?

— Да, и тебе надо одеться. Я погладила твою форму.

— Это ловушка?

— Нет, папа, не ловушка, — говорю я и протягиваю руку.

Он смотрит на меня без всякого доверия, потом смотрит на мать. Берет ее руку. Мне так больно, но я заставляю себя вспомнить, что это проявление болезни, а не злая воля отца. Мы возвращаемся домой, поддерживая его под руку с двух сторон, и мама запирает входную дверь на ключ. Папа идет в спальную, мама следует за ним. Я не могу найти себе места от своей полной беспомощности и иду на кухню.

Папа намазал майонез на каждый кусок хлеба и сложил их все друг на друга. Он отсыпал немного кофе в пластиковую банку, смешав его с сахаром и сухими сливками. Кроме того, он приготовил банку с соком и сложил в пластиковый пакет. Я ничего не трогаю — не хочу его расстраивать. Оставлю все как есть. Слышу, что мама дает ему лекарство и, похоже, он не сопротивляется.

— А что за лекарство? — спрашиваю я. Тут я вижу, как она наливает в стакан немного виски.

— Это помогает, — говорит мама, — виски успокаивает его, сейчас увидишь.

Я сажусь и смотрю, как папа пьет виски, он уселся близко к телевизору, и примерно через час я замечаю, что он уже не смотрит на экран и крепко спит.

— Вот что я делаю каждый день, — говорит мама.

— Не волнуйся, — говорю я. — Что-нибудь придумаю. Не могу видеть, как вы теперь живете, и не буду.

В конце концов я начинаю заниматься стиркой и уборкой. Так хочется сводить их в кино или сходить вместе по магазинам, но из-за папы это невозможно, и одного его тоже не оставишь. Мама включает ему детский канал. „Он это любит", — говорит она и уходит готовить ужин. Отец просыпается, мы смотрим вместе телевизор. Отец все время молчит. Когда я спрашиваю его, нравится ли ему программа, он продолжает так же молча сидеть, будто меня не слышит или не замечает.

Ужин проходит спокойно. Мама дает отцу настоящее лекарство и читает ему что-то на ночь. Видимо, ему нравится, потому что я слышу его смех. Не дослушав до конца, он засыпает. Минут через двадцать мама выходит из своей спальни в пижаме. Теперь грудь у нее совсем плоская.

— Я иду в постель, — говорит она. — Всю ночь тебе здесь проводить не надо. Если дома есть дела, поезжай. Все не так плохо, как кажется.

— Я хочу остаться.

— Тогда раздвинь кушетку. Если услышишь, что папа ходит, не обращай внимания, ничего не говори, и он скоро снова вернется в постель.

— Хорошо, — говорю я и целую ее.

Заснуть трудно, хотя отец этой ночью не просыпается. Хочу забыться, но не покидает мысль, почему именно эта ужасная болезнь привязалась к отцу. Почему Бог не мог послать ему другого испытания, которое не затронуло бы его разум? Мой отец всегда был сильным мужчиной. Единственным мужчиной, которого я по-настоящему уважала, на которого всегда равнялась и ставила в пример другим. Я всегда была его малышкой, я и сейчас его малышка. А как же мама? Что она будет делать, когда я уеду? Как ей пережить все это? Теперь вся ее жизнь подчинена отцу.

Утром я проснулась от того, что надо мной кто-то стоит. Открываю глаза. Это папа. Он улыбается мне, так же, как улыбался мне в детстве.

— Я люблю тебя. — Отец треплет меня по голове. — Никогда не забывай этого, — говорит он и направляется на кухню.

Дома на автоответчике меня ждет только одно сообщение. Это Бернадин. Она сообщает, что Саванна уже неделю в городе и поселилась на соседней со мной улице. Бернадин хочет, чтобы я и Глория познакомились с ней и ничего не планировали на среду, а смогли бы все вместе куда-нибудь сходить на часок. Мне надо побывать на презентации в Каса-Гранде, но я рассчитываю освободиться задолго до шести. Набираю номер Бернадин. У телефона Саванна.

— Привет, — говорю я, — это Робин.

— Привет, — отвечает она, — я очень много о тебе слышала, и кажется, мы почти соседи.

— Не верь всякой чепухе, которую Бернадин наболтала тебе про меня. Как называется твой район?

— Пойнте — это комплекс.

— Ой, да от меня всего несколько кварталов до Пойнте. Вот здорово! Мы и вправду соседи!

— Отлично, ведь я здесь никого не знаю, кроме Бернадин.

— Ну теперь ты знаешь меня. Правда, я буду иногда действовать тебе на нервы, так что предупреждаю заранее. Бернадин сказала, что ты работаешь на КПРХ, это кабельное телевидение, да?

— Да, на тридцать шестом канале. Начинаю в понедельник.

— Тогда давай где-нибудь пообедаем вместе. Моя контора в десяти минутах ходьбы отсюда.

— Хорошо, — соглашается она.

— А ты любишь выходить в свет, на вечеринки?

— Кто же этого не любит?

— Через три недели откроется выставка мод Эбони. Хочешь пойти?

— На самом деле, это не совсем для меня. Один раз была на чем-то подобном, и мне этого хватило на всю жизнь.

— Ясно. Ну что ж, придумаем что-нибудь другое. Ты вот что сделай, узнаешь мой номер телефона у Бернадин и позвонишь мне, хорошо?

— Так и сделаю, — отвечает она. — Ты придешь на встречу в среду?

— Скажи только куда… Так ты привыкаешь к Финиксу?

— Да особенно не к чему привыкать.

— Ты права. Скучное место. А почему ты решила сюда переехать?

— Из-за работы. Хуже, чем в Денвере, уже не будет.

— Надеюсь, здесь у тебя все получится.

— Я тоже. Подожди, я позову Берни. Она помогает Джонни разрисовывать солнечную систему на потолке и стенах в его спальне.

— Что? — говорю я, но она уже положила трубку.

— Привет, — слышу я голос Бернадин через несколько минут.

— Ты что это там делаешь?

— Я купила мальчику такой трафарет для раскраски, называется „Ночное небо". Когда он будет ложиться спать, то ему будет казаться, что он засыпает у походного костра. Но рисовать все это на потолке чертовски трудно, шея просто отваливается. Но скоро закончим, слава Богу.

— Берни, я ничегошеньки не понимаю.

— Когда выключаешь свет, перед тобой будто открывается целая галактика Звезды, созвездия и все такое. Теперь надо еще найти этот чертов Млечный Путь. Тебе тоже надо купить такую штуковину, ведь ты постоянно витаешь в облаках.

— Иди ты к черту, Бернадин.

— Кстати о тебе, черная ты задница. Могла бы уже дать о себе знать. Вечно, когда у тебя начинается светская жизнь, ничего о тебе не слышно. Есть хоть какие-нибудь новости?

— Никаких. Я только что приехала из Таксона, родителей навещала.

— Как папа?

— По-прежнему.

— А.мама, как она управляется?

— Мучается. Мне нужно что-нибудь придумать, как ей помочь. Это так угнетает. Она не может ухаживать за ним одна. Отец слишком крупный, чтобы его поднимать, поддерживать и все такое. Он почти как ребенок, совершенно беспомощен.

— А сиделку никак нельзя найти?

— У меня нет таких денег, и у них тоже.

— А нельзя как-то использовать твою страховку?

— Я уже думала об этом, нет, нельзя.

— Ну а что ты можешь сделать?

— Не знаю, — отвечаю я и быстро меняю тему разговора: — Послушай, мне в среду очень удобно. И Саванна мне понравилась.

— Вы с ней споетесь — она почти такая же сумасшедшая, как ты.

— Нахалка. У тебя-то что-нибудь продвигается?

— Да. Мой адвокат посоветовала мне нанять частного детектива.

— Зачем?

— Проверить грязные делишки Джона. Знаешь, он самый настоящий сукин сын.

— Да, знаю.

— Нет, ты не знаешь. Неважно, этот парень уже раскопал такое, что просто невозможно поверить.

— Что, например?

— А то, что Джон накупил недвижимости по всему этому чертовому району. Ты знала что он продал компанию?

— Конечно же, нет. Я этого не знаю. — Но я вру. Глория рассказала мне все, включая и то, что Джон закрыл все их банковские счета и Бернадин вынуждена была выписать самой себе какой-то чек, так что Джону ничего не оставалось, как уплатить. Бернадин обычно все рассказывает мне сама и я решила, что нужно изобразить удивление.

— Да — говорит она. — Он думал, что все так и сойдет ему с рук, но мой адвокат знает, что делает. Уже было слушание по делу об опеке над детьми, и мой адвокат добилась, что будет еще одно, пока все не выяснится до конца. Судья был в шоке.

— Почему?

— Потому что декларация доходов Джона — сплошное вранье, а никого это не волнует. Мой адвокат сделала так, что пока не кончится суд, он не сможет ничего продать, все его добро заморожено. А если и попробует, то его ждут большие неприятности.

— И когда ты узнаешь, сколько получишь?

— Не знаю. Суд возобновится через полтора месяца. Судья обязал его платить мне пока тысячу восемьсот каждый месяц плюс земельный налог, расходы на машину и страховку.

— А как теперь с детьми?

— Пока в суде перерыв, он приходит к гам каждый второй выходной и еще два вечера в неделю. Меня уже тошнит от его вида Больше не разрешу ему входить в дом, пусть ждет у машины.

— Правильно. А сколько может занять весь этот процесс?

— Не знаю. Недели, месяцы и даже годы. Зависит от того, что они найдут и сколько это у них займет.

— Неужели?

— Я серьезно. Все так запутано, подружка. И он еще имел наглость предложить мне триста тысяч долларов.

— Надеюсь, ты не взяла?!

— Я не такая дура, — говорит она.

По-моему, все-таки именно такая. Если кто-нибудь предложил бы мне такие деньги, я б, не раздумывая, схватила их и побежала.

— Ты знаешь, на сколько их хватило бы в девяностом году? — спрашивает она.

— Мне бы хватило надолго, — говорю я. — Я наняла бы папе постоянную сиделку, это во-первых. Выплатила бы студенческий кредит и отдала бы займ по кредитной карточке, а потом купила бы себе дом.

— Все равно, мой юрист советует мне набраться терпения. Она сказала, что хоть Джон и пройдоха, но дела свои он вел крайне неаккуратно. Самая большая его ошибка в том, что он продал бизнес по такой смехотворной цене. И теперь они начали проверять все, понимаешь? Если бы я раньше не узнала обо всех этих грязных делишках, я бы согласилась решить все без суда. Но не теперь. Ни за что на это не пойду.

— Н-да, — сказала я.

— Может, придется и дом продать.

— Почему?

— Нужны будут деньги, если эта канитель затянется надолго.

— Ты же сказала, что тебе присудили на детей.

— Да, но на самом деле этого хватает, только чтобы как-то протянуть. Ты имеешь представление, сколько мне стоит содержать такой большой дом, да еще с двумя детьми?

— Нет, но знаю точно, что много.

— А на одни кондиционеры для такой махины, знаешь, сколько уходит? К тому же еще садовник, рабочий при бассейне, экономка. Вот ее-то точно не отпущу, что бы ни случилось. Про еду вообще не говорю. У младшего нога растет не по дням, а по часам, без конца нужно покупать новую обувь. Ну ладно, дело в том, что сейчас суд заставил его платить за дом, но платить всегда никто его заставить не сможет. Адвокат мне ясно сказала. Скажи, а как Майкл?

— С Майклом все кончено.

— Уже?

— Он оказался ужасным занудой.

— Ты говоришь глупости, Робин. Вечно у тебя семь пятниц на неделе. По твоему описанию мне показалось, что он хороший парень. Несколько толще, чем надо, ну так что с того? Даже Глории он понравился. Похоже, он самый порядочный мужчина, с каким ты встречалась в последнее время, по крайней мере с тех пор, как я тебя знаю.

Слава Богу, в телефоне начинаются гудки.

— Подожди минутку, — говорю я и нажимаю на кнопку переключения. Это Рассел.

— Как дела, Робин?

— Нормально.

— Хорошо. А что ты делаешь?

— Болтаю с Бернадин.

— А у нее как?

— Нормально.

— Я соскучился по тебе, — говорит он.

— Вранье.

— Нет, соскучился.

— С каких это пор ты по мне скучаешь? — спрашиваю я.

— С тех пор, как тебя нет рядом.

— Тебя очень долго не было, Рассел.

— Я знаю, что слишком долго, но я так скучаю по тебе.

— В таком случае ты очень оригинально это демонстрируешь. — В трубке длинная пауза. — Рассел?

— Слушаю, — произносит он. — Может быть, все-таки встретимся?

Я даже долго не думаю. Просто говорю „да".

— Тогда увидимся через полчаса, — говорит он.

Я снова переключаюсь на Бернадин:

— Мне надо идти.

— Что-то не так?

— Нет, — говорю я, — с чего ты взяла?

— Извини, мне казалось, что мы с тобой еще не закончили разговор.

— Да, но мне надо было поговорить с одним человеком, вот и все.

— Это Рассел?

— Нет, не Рассел. И что, даже если это он?

— Я просто спросила. Ладно, черт с тобой, увидимся в среду. Подожди минутку…

— Что? — нетерпеливо спрашиваю я.

— Собрание переносится. До пятого апреля, это четверг. Пометь себе в календаре.

— Глория мне уже сказала.

— И приготовься выступить в комитете.

— Во сколько?

— Я не знаю, придешь и выяснишь.

— Пока, Бернадин. Детишкам привет. — Я кладу трубку и бегу в ванную. Принимаю душ и благодарю Бога за то, что он послал мне сегодня желанного мужчину. Меня не трогает, даже если Рассел принадлежит кому-то еще. Пускай после этого он уйдет к ней. Мне плевать.