МУССОН

Бернадин смотрела сериал „Замужем, с детьми", когда Джон, пунктуальный, как всегда, привез детей. В дом он по-прежнему не заходил, что ее вполне устраивало. На табличку „продается" никак не прореагировал. Бернадин выставила дом на продажу месяца два назад, но пока никаких результатов.

Оника влетела в дверь вместе с порывом ветра. На девочке было новое, незнакомое Бернадин платье.

— Мама угадай, что я скажу? Папа и Кэтлин поженились!

Вошел Джон-младший, положил на пол свой рюкзачок и сумку Оники и закрыл распахнутую сестрой дверь. Бернадин с силой нажала на кнопку, чтобы убавить звук телевизора.

— Что ты сказала? — переспросила она хотя прекрасно расслышала слова дочери. Бернадин бросила пульт управления на столик, посмотрела, как он подлетел к самому краю, подождала, не упадет ли. Но он остался висеть.

— Кэтлин и папа поженились! — снова прокричала Оника, четко, словно заучила фразу наизусть.

— И когда же?

— Сегодня, — отозвался Джон-младший.

— Сегодня? А где же вы были в это время?

— Там и были, — сказал он. — Скучища страшная.

— Да, но когда он за вами заехал, в пятницу, он же ничего не сказал, что у него в выходные свадьба. Я бы вам хоть что-нибудь красивое дала с собой переодеться.

— Он и нам только вчера сказал, — пояснил сын.

— А платье у тебя откуда? — спросила она Онику. Понятно, что это Джон купил, но очень хотелось сменить тему. Ублюдок. Ведь все делается специально, назло. Не может оставить ее в покое, стремится подорвать ее душевное равновесие. Ничего, на этот раз не выйдет.

— Мы с Кэтлин ходили в магазин. Это она навыбирала. Правда, красивое, мама?

Бернадин хотелось взять ножницы и искромсать платье на мелкие кусочки.

— Да, очень милое, — сказала она и добавила: — Оника, ты же знаешь правила, говорят не „навыбирала", а „выбрала".

— Она мне трое платьев купила Только папа сказал оставить их в ихнем новом доме.

— Оника ты умеешь говорить правильно. Три платья. И не „ихний", а „их". — На самом деле ей хотелось спросить. „Какой еще новый дом?"

— А мне она купила „Мегамэн-2" и „Рейнджеры-спасатели", — сообщил Джон-младший.

„Да знаете ли вы, чьи деньги эта… тратит?" — едва не вырвалось у Бернадин. С самого начала она запретила себе плохо отзываться при детях о Джоне или Кэтлин. До сих пор ей это удавалось. Но с каждым разом становилось все труднее.

— И какой же у них дом?

— Большой. Больше нашего, — сказала Оника.

— Наш лучше, — отрезал Джон-младший.

— Понравилась вам свадьба?

— Я же сказал — скучища.

— А у меня была корзинка и я разбрасывала цветы.

— Где была свадьба?

— Я не знаю, как это называется, но не в церкви, — пожал плечами Джон.

— А сколько человек было?

— Сейчас скажу, — он принялся считать. — Шесть. Семь, если считать священника.

Оника перебила:

— Папа сказал, что теперь Кэтлин сможет проводить с нами больше времени.

— Да? Так и сказал?

— Ага и у нас теперь две мамы!

— Нет, одна — резко сказал Джон-младший.

— Нет, две! — крикнула Оника.

— Нет, одна! — заорал он.

— И знаешь еще что, мам?

— Заткнись! — прикрикнул Джон, но Оника не стала обращать на него внимание.

Приносить хорошие новости — ее любимое занятие, поэтому она так бежала чтобы опередить брата.

— У Кэтлин будет ребеночек! У нас скоро будет новенький братик или сестричка! Через семь месяцев. — Оника явно гордилась собой.

— Я очень рада. — Бернадин вскочила с дивана — Лучшая новость за весь день, будь он проклят! Нет, замечательно! Надеюсь, ваш засранец-папочка счастлив со своей белой шлюхой! — Голос ее сорвался, руки затряслись. Бернадин бросилась к себе наверх и с грохотом захлопнула дверь. Жаль, ксанакс выкинула. А, пусть, так даже лучше, подумала падая ничком на кровать. Она лежала слушая, как стучит в окно ветер, но дети говорили так громко, что ей было слышно и их тоже.

— Довольна? Маленькая дрянь! — кричал Джон-младший. — Ты ее до слез довела!

— Это не я.

— Именно ты!

Не я!

И тут Джон Онику ударил. Сильно.

— Это тебе за твой болтливый язык. Ты что, думаешь, она должна от радости прыгать из-за того, что какая-то другая ждет от папы ребенка?

Девочка что-то ответила, Бернадин не расслышала. Такого Оника от брата, похоже, не ожидала. Бернадин рассмеялась. Ничего, поделом. Давно надо было наподдать девчонке Совершенно не умеет себя вести — что в голову взбредет, то и ляпает. Как он ее а! Бернадин улыбнулась: хорошо, что сын ее понимает.

— Попробуй только подойти к ее комнате! — услышала Бернадин. — Я тебе еще врежу, только посильнее.

Бернадин встала, приоткрыла дверь и посмотрела в щелку. Ее сын нервно вышагивал по комнате напряженно о чем-то думая.

— Сядь сюда, дурочка, — велел он Онике — Будешь сидеть и повторять: „Я слишком много болтаю". Пятьсот раз. И не вздумай встать, пока я не разрешу.

Оника послушно села на диван.

Бернадин прикрыла рот рукой, чтобы громко не расхохотаться. Когда Оника сказала „я слишком много болтаю" в пятьдесят шестой раз, Бернадин уже закрыла дверь.


Лил дождь. Бернадин лежала под крахмальной белоснежной простыней и теплым зеленым пледом. В открытые окна, шевеля занавесками, приятно задувал прохладный ветерок. Дождь был такой сильный, а капли такие тяжелые, что казалось, будто миллионы пальцев постукивают по стеклянному окну в потолке ванной комнаты Ветер поднял в бассейне настоящий шторм, и вода выплескивалась через край. Необычная погода для октября. Бернадин удивилась еще больше услышав раскат грома, ведь сезон дождей уже давно прошел. Небо над горной цепью прорезала желтовато-лиловая молния. Водоотвод на заднем дворе — обычно небольшая сухая канавка — превратился в полноводную реку. Клумбы залило, а веранду просто затопило.

Она вспомнила, что Оника как-то сказала по поводу такого же ливня: „Боженька плачет". Сегодня такое объяснение показалось вполне разумным. Под потолком бесшумно крутился вентилятор. Бернадин зажгла лампу, но в комнате все равно было сумеречно. На коленях лежала книга, которую она даже не раскрыла. Всю неделю Бернадин пыталась не думать о Джоне и Кэтлин. Мысль, что он женился на другой, мучила ее. Не потому, что она все еще его любила. И не потому, что ревновала. Совсем нет. Просто потому, что… он всегда был ее мужем, а теперь стал чьим-то. А она вот здесь, одна и еще этот дождь. Как бы ей хотелось, чтобы рядом был кто-то, чтобы обнял ее приласкал, утешил.

Она подумала о Джеймсе. Джеймс. Джеймс. Джеймс. Всякий раз, когда ей становилось одиноко, она вспоминала Джеймса и ту ночь. Всякий раз, когда казалась себе старой, некрасивой, никому не нужной, она вспоминала Джеймса. И ту ночь. И всякий раз, когда хотела напомнить себе как хорошо может быть с мужчиной, она вспоминала Джеймса и ту ночь.

Бернадин закрыла глаза и унеслась мыслями назад, словно снова прижимаясь спиной к его груди, вспоминая запах его одеколона, жар его рук, его смех, каждое сказанное им слово. Подушка за спиной становилась его плечами, телом, губами. Она глубоко зарылась в нее и едва не произнесла его имя вслух, когда услышала тихий стук в дверь.

Бернадин села, провела рукой по лицу, поморгала и сказала:

— Входи.

Вошла Оника, что-то пряча за спиной.

— Что у тебя там?

— Угадай, — радостно улыбаясь, сказала дочь. Волосы у нее торчали в разные стороны, как проволока, от чего личико казалось слишком маленьким.

— Даже не представляю, — улыбнулась в ответ Бернадин.

— Ну, мамочка, постарайся. Пожалуйста.

— Хорошо, хороша Газета?

— Не-а.

— Моя сумочка?

— Не-а.

— Картинка? Ты мне нарисовала?

— Не.

— А какого оно цвета?

Оника посмотрела в потолок.

— М-ммм… Белого и коричневого.

— Конфеты?

— Не, не угадала.

— Тогда сдаюсь. Скажи маме, что там у тебя. Ну, пожалуйста.

— Письма! — с триумфом сказала она вытягивая руки вперед. От резкого движения конверты разлетелись по всей комнате.

— Ой, я нечаянно, — смутилась Оника и принялась собирать их с пола. Потом отдала Бернадин. В основном это были счета. Отличить их было не трудно, и Бернадин решила что разберет позже. И письмо. На ее имя. Из „Риц-Карлтона". С чего бы это они стали ей писать? Бернадин поспешила вскрыть конверт. Внутри оказался другой. Письмо не из отеля. От Джеймса. Великая сила мысли, подумала Бернадин.

— Мама а „придурок" — плохое слово? — спросила Оника.

Милая Бернадин! Похоже, ты решила не писать и не звонить. Боюсь даже думать, что ты выбросила мою визитную карточку, а сам я не могу до тебя дозвониться — твоего номера нет в справочнике, а где работаешь, ты мне не говорила. (Карточку я, конечно, не выкинула но что мне было с ней делать? А свой номер мне пришлось сменить. Этот осел Герберт покоя мне не давал.)

— Придурок? Слово как слово.

Ждать я больше не мог, но ты не оставила адреса, а я не сразу сообразил написать на отель. Знаю, ты могла решить, что та ночь — так, нечто проходящее, но как я сказал перед отъездом, для меня она значила очень много. Очень.

— А Элизабет говорит, это плохое слово.

— Это не очень хорошее слово, но это не ругательство.

— А мне можно его говорить?

В августе я схоронил жену. И каким бы кощунством это не звучало, я рад, что она больше не страдает. Я продал дом и практически все, что в нем было. Ни к чему все эти воспоминания, а так много места мне тем более не нужно.

— Нет, тебе нельзя.

— Почему?

— Потому что это не очень хорошее слово.

Я хочу снова увидеть тебя, Бернадин. И не просто встретиться на одну ночь. Если родственные души действительно существуют, то ближе тебя у меня никого не было. Я пытался тебя забыть, поверь, очень старался. Но не смог. Одно это уже что-нибудь да значит. Я не люблю играть или начинать что-то без цели. Я играю всерьез, а не просто, чтобы поразвлечься. (Господи, он хочет со мной встретиться!)

— А что оно значит?

— Что „оно"?

— Слово „придурок"?

— Чудной.

Знаю, ты, наверное, думаешь, вот, мол, плачется, жалеет себя, и тут есть доля правды. Но я знаю, что полюбил тебя еще даже до того, как мы подошли к двери той комнаты в отеле. Я не прошу у тебя обещаний или обязательств. Единственное, о чем я прошу — не отталкивай меня, давай попробуем развить наши отношения (Развить? Мне нравится это слово. И „полюбил". Тоже хорошо звучит. Мамочки! Он и правда всерьез!)

— Мам, а почему „чудной" говорить можно, а „придурок" нельзя?

— Потому что я сказала — нельзя.

Я буду ждать твоего звонка. На всякий случай пишу снова мой номер. Надеюсь, у тебя и детей все в порядке, и что мы с ними как-нибудь встретимся. С любовью, Джеймс. P.S. Если что-нибудь нужно, сразу звони.

— Черт, — произнесла Бернадин и глубоко вздохнула.

— А ты сама только что сказала плохое слово, мама.

— Извини. Я нечаянно.

— Мам, а что ты читаешь?

— Письмо.

— От кого?

— От друга.

— А можно, я попробую почитать?

— Нет.

— Почему?

— Потому что это письмо мне, вот почему.

— Мам, а ты спала сейчас?

— Да.

— А зачем ты так улыбаешься?

— Не зачем, а почему.

— Почему ты так улыбаешься?

— Потому что мне хорошо.

— У тебя чудной вид.

— У тебя тоже, — сказала Бернадин и легонько дернула Онику за нос.

— А можно, я с тобой полежу? — спросила девочка.

— Я уже встаю, — сказала Бернадин.

Лежать больше не хотелось, но Бернадин все же похлопала рядом с собой по постели:

— Забирайся.

Оника залезла к матери под одеяло и так крепко прижалась, что книжка Бернадин соскользнула на пол.

— Боженька уже не плачет, — сказала Оника, глядя на алеющее солнце.

„С муссонами всегда так", — подумала Бернадин. Она поцеловала письмо, сложила и убрала в тумбочку рядом с кроватью. Глубоко вдохнула аромат дождя и взглянула на бирюзовое небо: в нем повисла двойная радуга. Бернадин обняла дочку и сказала:

— Не знаю, малыш, вряд ли это его слезы. Просто так Господь заботится о том, чтобы все, что он создал, росло.

* * *

Когда Оника заснула, Бернадин позвонила Саванне и прочитала ей письмо, до последней строчки.

— Замечательно! Я чуть не расплакалась, — сказала Саванна.

— Да, так вот. Неплохо, да?

— Ты ему позвонила?

— Нет еще. Я письмо-то только что получила.

— Ну, и чего ты ждешь? И попроси, чтобы он отправился к тебе факсом или, на худой конец, пневмопочтой.

— Не мели ерунды. Мне страшно, Саванна.

— Все стоящее в жизни немного пугает, Берни. Сама прекрасно знаешь. А что тебе терять? Это я от тебя чуть не каждый день слышу.

— Да но ведь была только одна ночь, Саванна понимаешь?

— И что? Я читала про людей, которые влюблялись с первого взгляда и некоторые счастливо прожили вместе тысячу лет. А что нам говорит интуиция?

— Не отказываться.

— Ну!

— Саванна! Я была замужем одиннадцать лет. Мне кажется, я совсем забыла что такое нормальная жизнь. Видела что произошла как только я развелась?

— Помешалась на самцах.

— Не совсем. Я хотела, скажем, разведать обстановку. Убедиться, что я еще ничего, в тираж не вышла.

— И?

— Убедилась. Но тут другое Джеймс мне действительно нравится. Вот что меня пугает. Я не собиралась ни в кого влюбляться так скоро. Я только-только оклемалась.

— Слушай, не все такие подонки, как Джон. Попадаются, знаешь, и хорошие так что не стоит подводить всех под одну черту. Мне последнее время хорошие не попадались, но похоже, тебе повезло.

— Знаю, — вздохнула Бернадин. — Я только не знаю, что той ночью было всерьез, а что сумасшествие. Ты же помнишь, я в тот день получила наконец-то развод. Я просто ошалела.

— Да помню. Кеннет тогда приезжал.

— Что скажешь, Саванна? Что мне делать? Нет, правда?

— Я тебе уже сказала Хорошо, сделай так: дай себе пару дней подумать, но обязательно скажи ему, чтобы приезжал. Как минимум на неделю. Тебе нужно провести с ним какое-то время. И конечно, он должен обязательно остановиться в отеле. Расскажи ему, чего ты боишься, а там посмотришь.

— Разумно, пожалуй, — согласилась Бернадин.

— И потом, что ты чувствуешь, когда думаешь о нем?

— Ну, скажем, стереть из памяти ту ночь мне не удалось, хоть я и пыталась спастись в мелких авантюрах. Ничего подобного я в жизни не испытывала. Даже с Джоном.

— Тогда звони, как только решишься. Но вот надолго я бы откладывать не стала.


Джинива сидела у дочери, потягивая джин с тоником и заплетая Онике косы Бернадин подумала странно, что мама решила приехать. Джинива терпеть не могла дорогу из Сан-Сити, значит, что-то случилось. Розовый спортивный костюм — хотя Джинива спортом особо не занималась — очень ей шел, а прическа поблескивала как стальная пряжа.

— Сиди смирно, — велела Джинива Онике. И удивительно, ребенок ни слезинки не проронил. Девочка раскрашивала картинки и одновременно смотрела детское кино „Все собаки попадают на небеса". С Бернадин она вела себя по-другому.

— Я возвращаюсь в Филадельфию.

— Что? — обернулась Бернадин. Она выжимала лимонный сок в шкворчавшие на сковороде телячьи ножки с луком.

— Что слышала.

— Но почему? — удивилась Бернадин, вытирая руки о посудное полотенце.

— Потому что, — вздохнула Джинива. — Мне там до смерти надоело. Друзей у меня нет, а от белых… я устала. Пойми правильно, я к ним очень хорошо отношусь, но я устала жить далеко от своих. Надоело играть в бридж, пинакль или шашки, ходить на водную аэробику и прочую чушь. Не знаю, чем себя занять. Мне одинока И еще к тому же там чертовски жарко. Поначалу я думала вот привыкну, но у меня за электричество столько денег уходит, что вполне могла бы платить за отопление.

— И когда же ты это решила?

— В июне. Я подумала, что лучше сначала все устрою, а потом тебе скажу. У тебя у самой в этом году перемен достаточно. Не хотела создавать лишних проблем. И потом, ты бы начала меня отговаривать.

— Почему же, мам? Ты лучше знаешь, что тебе больше подходит. Правду сказать, я вообще никогда не понимала как ты можешь там жить.

— Я буду жить с Мейбл.

— С тетей Мейбл? — спросила Бернадин.

— Да. — Джинива погладила Онику по головке. — Вот, малышка, теперь ты выглядишь что надо.

— Спасибо, бабуля. — Оника поднялась и вприпрыжку отправилась к себе в комнату, потряхивая косичками.

— С чего это ты вдруг решила поселиться с тетей Мейбл?

— Не говори таким тоном. Я знаю, характер у нее не сахар, но она все-таки моя сестра. И с тех пор как умер Милтон, она как перст. Так что составим друг другу компанию. А я знаю, как ее развеселить. Она наконец-то продала этот свой нескладный дом, и мы с ней купили пополам трехкомнатную квартиру в самом центре — чисто, спокойно и рукой подать до всего.

— Ну молодцы. Когда переезд?

— Мы подписали документы вчера. 15 ноября я отсюда уеду.

— Да это же меньше месяца!

— Я бы прямо сейчас уехала. Но у меня уйма дел осталась. И еще я хочу, чтобы внуки приехали ко мне на выходные. Не в „папочкины" выходные, разумеется.

— Они с удовольствием, — соврала Бернадин, про себя соображая, как бы их заставить.

— Что это ты стряпаешь? Запах очень соблазнительный.

— Телятину. В кастрюльке рис, тут цукини, сейчас быстренько еще салат приготовлю. Если ты мне на стол поможешь накрыть, то минут через двадцать сядем за стол.

— Как ты думаешь, дети не обидятся, если я не пойду с вами кататься на роликах после обеда?

— Мы же всего на часок, мам.

— Знаю, но я не люблю шоссе поздно вечером.

— Ладно, не волнуйся. Просто Джон-младший хотел опробовать новые ролики, а я последнее время так мало времени с детьми провожу, вот и предложила. Озарение нашло.

— Ты тоже собралась покататься?

— Ага.

— А когда ты последний раз на роликах стояла?

— Не помню. Но это все равно. Разучиться же я не могла.

— Ладно, надеюсь, что, когда увижу тебя в следующий раз, гипса на твоих ногах не будет, — рассмеялась Джинива. — Покупатели приходили дом смотреть? — спросила она, потягивая коктейль.

— Трое, два дня назад. Все в один день.

— И как?

— Пока не знаю. Торговые агенты еще не звонили.

— Очень надеюсь, что эту махину у тебя купят, и быстро.

— Я тоже.

— И что будешь делать, если не сможешь продать?

— Не знаю. Вот когда не смогу, тогда и думать стану, — сказала Бернадин.


— Я ему позвонила! — поделилась Бернадин с Саванной.

— И?

— Он приезжает.

— Когда?

— В начале месяца.

— Когда точно?

— Четвертого ноября.

— Тьфу ты, я, как назло, в Лас-Вегас еду, на конференцию. И на сколько он приезжает?

— Минимум на неделю. Но он не взял обратный билет!

— Иди ты!

— Я не шучу. Я так боюсь, что не знаю, за что хвататься, куда бежать.

— Очень хорошо, — сказала Саванна, — это очень хорошо.

— А что, если все изменилось? А может, мне даже не понравится, как он выглядит?

— Слушай, ты становишься похожей на Робин. Плевать, как он выглядит. Что ты при этом чувствуешь, вот что важно. Тебе же он понравился, когда вы познакомились, да?

— Да.

— Ну, так и не волнуйтесь. Ой, как здорово!

— Мне надо сделать педикюр. Пятки у меня шершавые, как не знаю что.

— Так пойди и сделай! — сказала Саванна.

— И зубы привести в порядок.

— Сегодня же позвони дантисту.

— И еще мне надо… Господи, у меня мысли путаются.

— Ну-с, — протянула Саванна.

— Что, „ну-с"?

— С днем рождения ты меня поздравить собираешься или нет?

— С днем рождения? Я забыла про твой день рождения? Сегодня?

— Вчера.

— Вчера? Тьфу, вот ведь. Прости, пожалуйста как же я так? Что ж ты не напомнила? Проклятье. И как отпраздновала?

— Пригласила себя в ресторан.

— То есть ты одна была?

— Ну да.

— А почему никого не позвала?

— Потому что хотела побыть одна.

— Чушь какая-то, Саванна.

— И совсем было неплохо. Я сначала сходила в спортзал, потом в ресторан, пришла домой, сделала маникюр, маску на лицо и спать легла.

— Могла хотя бы позвонить мне. Глупо.

— Знаешь, в день рождения я люблю посидеть, подумать, что я делаю со своей жизнью. Что сделала. И что буду делать дальше.

— И каков приговор?

— В прошлом году я на Новый год дала себе обещание. Очень глупое.

— Какое?

— Что больше ни один свой день рождения или любой другой праздник я не буду проводить одна.

— И…

— И я провела День 4 июля с тобой и твоими детишками, День Благодарения с тобой и детишками, остальное ты знаешь. И еще я пообещала себе, что найду настоящего мужчину до конца этого года. Пошло все на фиг. С тех пор как я уехала из Денвера, ни один стоящий не встретился, так пара идиотов. И я решила.

— Что?

— Что пора мне привыкать к мысли, что я так и останусь одна.

— Очень не похоже на прежнюю оптимистку Саванну.

— Это не пессимизм. Это жизнь. Пора примириться с тем, что, возможно, замуж я не выйду и детей у меня не будет. Если я ошибаюсь, замечательно. Но я не могу угробить всю жизнь на беспокойство по этому поводу или на ожидание. Я серьезно. К тому же я получила дюжину роз от Кеннета и несколько открыток.

— Он прислал тебе розы?

— Да Но меня это мало трогает.

— Не понимаю почему. Ты с ним говорила?

— Он оставил мне поздравление на автоответчике. Я тебе говорила, связи с ним я не хочу. Еще одна такая поездка, и роман станет прочным. Лучше я порву сейчас, пока не поздно.

— Он же сказал, что собирается уйти от жены, Саванна.

— Все они так говорят.

— Джон же ушел от меня к Кэтлин. Так что все может быть.

— Слишком все сложно.

— Ладно, слушай, я уверена, ты кого-нибудь найдешь. Ты же здесь и года не прожила.

— Знаю. И еще знаю, что прожила на этом свете уже тридцать семь лет.

— День рождения кого хочешь расстроит.

— Я не расстроена. Наоборот, удивительно хорошо себя чувствую. Правда! Честно говоря, в глубине души я по-прежнему уверена, что непременно его встречу. Просто не знаю когда. Но это будет не раньше чем действительно признаю, что и одной мне неплохо. Что я проживу, и хорошо проживу, оставаясь Саванной Джексон, без мужа или любовника. Замирать на каждом повороте, думая: „Вот он, наверное, там", я больше не буду. Если он там, мы друг друга найдем. В положенное время. Вот что я имела в виду.

— Ты за все время здесь никого приличного не встретила?

— Я встречала много хороших людей, но никого подходящего.

— Понятно.

— Не могу же я в конце концов откладывать жизнь, дожидаясь, пока он самый появится? Кстати, мне предложили место ассистента продюсера. И свою передачу.

— Правда? Саванна, да что с тобой, милая? Откуда столько секретов и так сразу? Почему ты мне об этом только сейчас говоришь, поросенок ты эдакий! А я-то тебе все-все рассказываю!

— Я еще не была уверена, что получу. Ты смотрела когда-нибудь программу „Совет черных"?

— Это по воскресеньям в шесть?

— Да.

— Нет, честно говоря, никогда не видела.

— Ладно, не важно, в какое она там время выходит. Мне дают возможность работать в этой программе на конкурсной основе. Конкурентов двое.

— Без балды?

— Без балды. Похоже, что никто это дурацкое шоу смотреть не хочет, вот они и пытаются придумать что-нибудь новое.

— И что ты будешь делать?

— Сначала мне нужно придумать, как изменить форму, но это не проблема. Я просмотрела восемь пленок, все очень однообразные. В сущности, им надо, чтобы я составила список гостей, которые могут быть интересны для черной аудитории. Для конкурсной программы мне надо кого-то одного. Я подумала, не пригласить ли кого-нибудь из нашего Совета черных женщин. Глория у меня в списке первая.

— По-моему, это замечательно.

— Вот. Теперь мне надо написать сценарий, придумать вопросы, которые задаст ведущий, — ну, чтобы зрителям было понятно, чем эти люди заняты, и все такое. Думаю, получится.

— А какие шансы, что работу получишь ты?

— Не знаю. Они еще двоим с других телестанций поручили то же самое. Поживем — увидим.

— Тьфу, тьфу, тьфу, чтобы все удалось. По крайней мере, звучит заманчиво. А как Робин и Глория? — спросила Бернадин.

— Глории я как-то не звонила последние дни, а Робин в Таксоне, — ответила Саванна.

— Отец у нее в больнице?

— Нет, кажется. Но он очень плох.

— Похоже, придется им все же отправить его в клинику для престарелых. Бедная ее мама. Такое свалилось. А Робин, надо сказать, хорошо держится.

— Да ты права. Только грустно все это очень. Просто представить не могу, что я буду делать, если, не дай Бог, что-нибудь подобное случится с моей мамой.

— Слава Богу, моя еще в полном здравии и с головой у нее все в порядке.

— И моя тоже. Кстати, Берни, я решила послать ей свой билет, знаешь, тот, премиальный. Достоянному пассажиру от авиакомпании". Она просто изнылась, все просится приехать. Ей, конечно, хотелось бы на День Благодарения, но я уже вызвалась помочь в церкви кормить бездомных, так что, скорее всего, она приедет на Рождество. Правда я было думала слетать в Лондон. А, черт с ним. Я маму уже больше года не видела. Да и ей стоит отдохнуть от моего братца. А мне компания на праздники тоже не помешает.

— А моя переезжает в Филадельфию.

— Да ты что?

— Говорит, Аризона ей уже поперек горла.

— Как я ее понимаю.

— Нет, ну, как я могла забыть про твой день рождения! Я себя убить готова. Вот что, не занимай субботу. Я приглашаю тебя поужинать. Напьемся с тобой вдрызг.

— Я за.

— Ладно, давай теперь я расскажу о своих событиях.

— В смысле? — удивилась Саванна.

— Сегодня я побывала у своего адвоката. Ох, и глубоко же они копнули!

— И что же?

— Она наконец-то собрала всю нужную информацию. И вот ни за что не угадаешь.

— Что?

— Инспектор просмотрел все налоги Джона и счета компании, и его насторожило, что все переводы шли под разными кодами и…

— Берни, а нельзя ближе к делу?

— Так я же и пытаюсь. Короче, когда сравнили кое-какие цифры с его налогами, то они не сошлись.

— То есть он обманывал налоговую инспекцию?

— Не только. Он не просто прикарманивал денежки, но и обкрадывал своего компаньона. У него столько всего куплено за счет последнего, ты просто не представляешь! И „порше", и мой БМВ! Они вытащили столько дерьма, я до сих пор в себя прийти не могу.

— Ну, с налоговой инспекцией шутки плохи.

— Будто я не знаю!

— И что же теперь?

— А теперь я могу совершенно спокойно заявить на него о жульничестве. Хоть завтра.

— А ты это сделаешь, Берни?

— Нет, конечно. Я не сволочь, как он. И потом, мой адвокат говорит, что, поскольку налоговые декларации мы подписывали вместе, у меня тоже могут быть неприятности, и штрафы нам придется платить обоим. Так что я сижу и помалкиваю. Мне нужны только мои деньги, и можно будет это дело наконец закрыть. Адвокат, однако, все равно собирается Джона припугнуть, чтобы он не выкинул какой-то новый фортель. Заседание по разделу на следующей неделе.

— Черт побери.

— Это точно. Но если все пройдет нормально, значит, с этим будет покончено.

— Ты разговаривала с ним последнее время?

— Недавно. Но не по этому поводу. Мой адвокат запретила мне обсуждать с ним все, кроме детей. Я говорила, что нам пришлось изменить расписание посещений, с тех пор как он женился?

— Нет.

— Н-да.

— Все-таки не верится. Как он так мог? Ничего не сказать…

— Ерунда. И знаешь что?

— М-м?

— Поглядим теперь, станет ли наша белая стерва любить этого черного засранца, когда он с „порше" пересядет на „хонду".

Загрузка...